Стрекозы со своими всадниками вернулись к детям, Пантелеймон юркнул в Лире на грудь, а Лира и Уилл, стараясь держаться поближе друг к другу, осторожно пошли дальше по скользкой тропинке.
И вышли на берег. Перед ними было озеро; по неподвижной его поверхности, покрытой маслянистой плёнкой и пеной, изредка пробегала рябь, лениво накатывая на гальку.
Тропинка свернула налево, а чуть дальше они увидели одиноко торчащий над водой деревянный причал, издалека больше похожий на сгусток тумана, чем на материальный предмет. Сваи его были гнилыми, а доски зелёными от слизи, и больше впереди не было ничего — тропинка кончалась там, где начинался причал, а там, где кончался он, начинался туман. Смерть Лиры, проводив их, поклонилась ей, и не успела Лира спросить, что делать дальше, как та, шагнув в туман, исчезла.
— Слушайте, — сказал Уилл.
С воды из тумана доносились звуки: скрип дерева и тихий мерный плеск. Положив руку на нож, висевший на поясе, Уилл осторожно ступил на гнилые доски. Лира пошла следом, не отставая от него. Стрекозы уселись на двух поросших травой швартовных палах, как геральдические покровители, а дети встали на краю причала, широко раскрытыми глазами вглядываясь в туман, вытирая его капли с ресниц.
Слышно было только всё тот же медленный скрип и плеск, и звуки всё приближались.
— Не надо, уйдём! — шепнул Пантелеймон.
— Надо, — шёпотом ответила ему Лира.
Она посмотрела на Уилла. Насупленный и хмурый, он глядел вперёд с нетерпением.
Он не собирался отступать. А галливеспианцы, Тиалис на плече Уилла, Салмакия на плече Лиры, были спокойны и внимательны. Стрекозы время от времени стряхивали с крыльев-паутинок бисеринки влаги — наверное, капельки для них тяжёлые, подумала Лира. Хоть бы в землях мёртвых для них нашлась пища.
И вдруг появилась лодка.
Старая-престарая гребная лодка, ветхая, залатанная, гнилая; а тот, кто в ней грёб, казался старше самой старости: закутанный в плащ из мешковины, подпоясанный верёвкой, сгорбленный и согнувшийся. Его костлявые руки, казалось, намертво вцепились в вёсла, из складок и морщин серого лица смотрели влажные бесцветные глаза.
Он отпустил весло и потянулся скрюченной рукой к железному кольцу в шесте на углу причала. Другой рукой он подгрёб прямо к причалу.
Всё было ясно без слов. Уилл сел в лодку первым, за ним пошла Лира.
Но лодочник поднял руку.
— Не он, — хриплым шёпотом сказал он.
— Не кто?
— Не он.
Вытянув желтовато-серый палец, он указал прямо на Пантелеймона;.тот из красно-бурого горностая тут же стал белоснежным.
— Но он это я! — сказала Лира.
— Если ты плывёшь, он должен остаться.
— Но мы не можем! Мы же умрём!
— Разве не этого ты хочешь?
И тут Лира впервые по-настоящему поняла, что делает. Вот что случится. Она застыла в ужасе, дрожа и так крепко сжав в руках своего милого дэмона, что он взвизгнул от боли.
— Они… — беспомощно сказала Лира и тут же замолчала: жаловаться, что её спутникам не нужно ничего оставлять, было бы нечестно.
Уилл обеспокоенно смотрел на неё. Она посмотрела вокруг — на озеро, на причал, на rедва приметную тропинку, гнилые лужи, мёртвые и сырые кусты… Её Пан останется здесь один — как он выживет без неё? Он дрожал у неё под рубашкой, прижимаясь к её голому телу, и его меху было так нужно её тепло. Невозможно!
Никогда!
— Если ты плывёшь, он должен остаться здесь, — снова сказал лодочник.
Леди Салмакия дёрнула повод, её стрекоза сорвалась с плеча Лиры и села на планшир лодки; к ней подлетел Тиалис. Они сказали что-то лодочнику. Лира смотрела на них, как приговорённый смотрит на оживление в дальнем конце зала суда: вдруг это гонец с помилованием?
Лодочник наклонился к ним, послушал и покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Если она едет, он должен остаться.
Уилл сказал:
— Это неправильно. Нам-то не нужно оставлять здесь часть себя. Почему тогда Лире придётся?
— Да нет, придётся и вам, — ответил лодочник. — Только она, на свою беду, видит ту часть, которую должна оставить, и может с ней разговаривать. А вы ничего не почувствуете, пока не окажетесь на воде, а тогда уже будет слишком поздно. Но всем вам придётся оставить здесь часть самих себя. Для таких, как он, нет дороги в земли мёртвых.
Нет, подумала Лира, а с ней Пантелеймон, не для того мы мы выбрались из Болвангара; как же нам потом найти друг друга?
Она снова оглянулась на мерзкий, мрачный берег, унылый, словно отравленный невидимой заразой и пропитанный ядом. Представив себе, как её дорогой Пан, её сердечный друг будет ждать там один, глядя, как она исчезает в тумане, Лира разразилась бурными рыданиями. Эхо не подхватило её отчаянные всхлипы — их заглушил туман, но искалеченные твари, прятавшиеся в бесчисленных заводях и на отмелях вдоль берега, в гнилых пнях, услышали её неистовый плач и прижались к земле, напуганные такой страстью.
— Если бы он мог поехать с нами… — крикнул Уилл, всей душой желая помочь её горю, но лодочник покачал головой.
— Он может сесть в лодку, но тогда лодка останется здесь, — сказал он.
— Но как она потом найдёт его?
— Не знаю.
— Обратно мы вернёмся этим же путём?
— Обратно?
— Мы вернёмся. Мы пойдём в земли мёртвых и вернёмся обратно.
— Не этим путём.
— Тогда каким-нибудь другим, но вернёмся!
— Я увёз туда миллионы людей, и никто ещё не вернулся.
— Значит, мы будем первыми. Мы найдём дорогу назад. А поэтому, лодочник, будь добр, будь сострадателен, позволь ей взять с собой дэмона!
— Нет, — ответил он, качая старой головой. — Это не правило, которое можно нарушить. Это закон, как вот этот… — Нагнувшись, он зачерпнул горсть воды, наклонил ладонь, и вода снова вылилась из неё. — Это такой же закон, как тот, что заставляет воду литься обратно в озеро. Я не могу наклонить руку и заставить воду взлететь вверх. И так же не могу отвезти её дэмона в земли мёртвых. Плывёт она или нет, а он должен остаться тут.
Лира ничего не видела, зарывшись лицом в кошачью шёрстку Пантелеймона. Но Уилл увидел, как Тиалис, сойдя со стрекозы, приготовился броситься на лодочника, и сам уже почти готов был сделать то же; но старик, заметив это, повернул свою древнюю голову и сказал:
— Как ты думаешь, сколько веков я уже перевожу людей в земли мёртвых? Думаешь, если меня можно было бы чем-то поранить, я уже не был бы ранен? Думаешь, люди, которых я везу, с радостью едут со мной? Они сопротивляются и плачут, пытаются подкупить меня, угрожают мне и дерутся — и ничто не помогает. Жаль, сколько хочешь, ты не можешь меня ранить. Лучше утешь дитя — она поедет — и не обращай на меня внимания.
Уилл не мог на это смотреть. Лира совершала самый жестокий поступок в своей жизни, ненавидя себя, ненавидя то, что делает, страдая за Пана, вместе с Паном и из-за Пана. Она пыталась опустить его на холодную тропинку, отцепляла его когти от своей одежды, и всё плакала, плакала, плакала… Уилл закрыл уши, не в силах слышать эти горестные звуки. Она отталкивала от себя дэмона, а он всё плакал и льнул к ней.
Она могла бы повернуть назад.
Она могла бы сказать: нет, это плохая идея, нельзя этого делать.
Она могла бы остаться верной узам сердца, узам жизни, связывавшим их с Пантелеймоном, решить, что это главное, а остальное выкинуть из головы…
Но не могла.
— Пан, так ещё никто не делал, — дрожащим шёпотом произнесла она, — но Уилл говорит, что мы вернёмся, и я клянусь тебе, Пан, я люблю тебя, я клянусь, что мы вернёмся, я вернусь, береги себя, милый мой, с тобой всё будет хорошо, мы вернёмся, и если мне всю жизнь, каждую минуту придётся искать тебя, я не перестану, я не успокоюсь, о, Пан, милый Пан, я должна, я должна…
Она оттолкнула его, и он, грустный, напуганный и замёрзший, съёжился на грязной земле.
Уилл не мог понять, каким он был животным. Чем-то совсем маленьким, детёнышем, щенком, беспомощным и забитым существом, таким несчастным, что он казался воплощением самогого несчастья. Он не спускал глаз с лица Лиры, и Уилл видел, что она заставляет себя не отворачиваться, не избегать чувства вины. Он восхищался честностью и смелостью Лиры, ему было дико и больно видеть, как они расстаются. Казалось, даже воздух между ними был наполнен разрядами чувств.
И Пантелеймон не стал спрашивать, зачем это, потому что знал; он не спросил, любит ли Лира Роджера больше, чем его, потому что знал честный ответ и на этот вопрос. И он знал, что если он заговорит, она не устоит — и дэмон держался тихо, чтобы не расстраивать человека, который его покидал, и оба они теперь делали вид, что им не будет больно, что совсем скоро они снова будут вместе, и что всё это к лучшему. Но Уилл знал, что девочка вырывает своё сердце из груди.
Она шагнула в лодку; под её маленьким весом та едва качнулась. Она села рядом с Уиллом, не отводя взгляда от Пантелеймона: тот, весь дрожа, стоял в глубине причала. Но когда лодочник отпустил железное кольцо и взмахнул вёслами, маленький дэмон-собачка беспомощно просеменил к концу причала, тихонько стуча когтями по мягким доскам, и встав там, смотрел, просто смотрел… лодка отошла от берега, и причал и постепенно растаял в тумане.
И тогда Лира закричала так отчаянно, что крик её отдался эхом даже в этом приглушённом и застланном туманом мире — но, конечно, это было не эхо, а вторая её часть, отозвавшаяся из земли живых Лире, уходившей в земли мёртвых.
— Моё сердце, Уилл… — простонала она, приникнув к нему вся в слезах, с искажённым от боли лицом.
И так сбылось предсказанное директором колледжа Джордан библиотекарю: что Лира совершит великое предательство, которое причинит ей страшную боль.
Но и Уилл почувствовал, как растёт внутри мучительная боль; он увидел, что галливеспианцы, терзаемый той же мукой, приникли друг к другу точно так же, как они с Лирой.
Частично эта боль была физической. Как будто железная рука схватила его сердце и тащила его наружу сквозь рёбра — Уилл зажал грудь руками, тщетно пытаясь удержать его. Это было намного глубже и хуже, чем боль от отрезанных пальцев. Но это была и душевная мука: наружу из него вытаскивали что-то тайное и личное, что не хотело оказаться снаружи, и Уилла почти убивали боль, и страх, и угрызения совести, ведь он причинил их себе сам.