Но было кое-что ещё хуже. У него было такое чувство, как если бы он сказал: «Нет, не убивайте меня, я боюсь; убейте лучше мою мать, мне всё равно, я не люблю её», а она услышала это, но из жалости к нему притворилась, что не слышала, и сама предложила взамен себя, потому что его любит. Вот какое было чувство. Ужасней и быть ничего не могло.
И Уилл понял, что всё это потому, что у него есть дэмон, и что, кем бы она ни была, она тоже осталась с Пантелеймоном на этом отравленном и заброшенном берегу.
Эта мысль одновременно пришла в голову Уиллу и Лире, и они переглянулись полными слёз глазами. И во второй раз в жизни, но не в последний, каждый из них увидел собственное выражение на лице другого.
Только лодочника и стрекоз, казалось, не волновало, куда они едут. Большие насекомые оставались такими же живыми и, сияя красотой даже в густом тумане, то и дело встряхивали влагу со своих прозрачных крыльев. Старик же в своем плаще из мешковины наклонялся то назад, то вперёд, упираясь босыми ногами в склизкое днище лодки.
Сколько они плыли, Лира уже не считала. Хотя часть её ещё не оправилась от горя, представляя себе Пантелеймона, брошенного ею на берегу, другая часть, привыкая к боли, пробовала свои силы и с любопытством ждала, что будет дальше и где они пристанут.
Рука Уилла крепко обнимала её, но и сам он смотрел вперёд, вглядываясь в сырой серый мрак, пытаясь расслышать что-нибудь кроме промозглого плеска вёсел. И вскоре они и впрямь заметили перемену: впереди была скала или остров. Сначала плеск вёсел стал тише, а потом из мглы проступило что-то тёмное.
Лодочник приналёг на весло, разворачивая лодку влево.
— Где мы? — произнёс голос шевалье Тиалиса, тихий, но по-прежнему уверенный, хотя и резковатый — кажется, он тоже испытывал боль.
— У острова, — ответил лодочник. — Пять минут, и мы будем на пристани.
— Какого острова? — спросил Уилл и услышал, что его голос тоже звучит натянуто, да так, что сам на себя не похож.
— Врата в земли мёртвых находятся на этом острове, — сказал лодочник. — Все приходят сюда: короли, королевы, убийцы, поэты, дети — все приходят сюда, и никто не возвращается.
— Мы вернёмся, — горячо прошептала Лира.
Он ничего не ответил, но взгляд его древних глаз был полон жалости.
Подплыв поближе, они увидели свисавшие над водой ветви кипариса и тиса, тёмно-зелёные, густые и мрачные. Крутой берег так густо порос деревьями, что между ними едва мог бы проскользнуть хорёк — при мысли об этом Лира тихонько не то всхлипнула, не то икнула: Пан показал бы ей, как здорово у него это получается… но не сейчас, а может, уже никогда.
— Мы уже умерли? — спросил у лодочника Уилл.
— Это не имеет значения, — ответил тот. — Некоторые приплывали сюда, так и не поверив, что умерли. Всю дорогу они доказывали, что живы, что всё это ошибка, что кто-то за это ответит — но это не имело значения. Другие же, бедняги, при жизни желали умереть; их жизнь была сплошным мучением и болью; они убили себя в надежде обрести благословенный покой, а потом обнаружили, что ничего не изменилось, а стало только хуже, и теперь уже спасения нет — оживить себя невозможно. А другие, такие слабые и хилые, иногда совсем младенцы, едва успевают получить жизнь, как уже спускаются к мёртвым. Много-много раз мне приходилось грести в этой лодке с маленьким плачущим ребёнком на коленях, не знавшим разницы между тем, что там, наверху, и тем, что здесь, внизу. А старики: хуже всего богачи, они ворчат, и бесятся, и проклинают меня, бранят и орут: «Да кто ты такой? Мы же собрали и скопили столько золота, сколько могли, так возьми же его и отпусти обратно на берег. А то мы подадим на тебя в суд, у нас есть могущественные друзья, мы знакомы с папой, и с тем королём, и с этим герцогом, мы можем сделать так, что тебя накажут и выпорют…» Но в конце концов все понимали правду: Всё, что они могли, это сидеть в моей лодке и плыть в земли мёртвых, а что до тех королей и пап, то они тоже будут здесь, когда придёт их черёд, и раньше, чем им хотелось бы.
Пусть бесятся и плачут; они не могут причинить мне вреда; все в конце концов замолкают.
Так что если ты не знаешь, умер ли ты, а девочка божится, что снова выйдет в жизнь, я не стану возражать. Скоро вы сами узнаете, кто вы.
Всё это время он грёб и грёб вдоль берега, и наконец вставил вёсла в уключиныподнял вёсла опустил рукоятки в лодку и потянулся вправо, к первому деревянному шесту, торчавшему из озера.
Он подтянул лодку к узкой пристани и придержал её, чтобы дети вышли. Лире выходить не хотелось: пока она была в лодке, Пантелеймон может представить её себе, ведь такой он видел её в последний раз, но когда она уйдёт, он уже не будет знать, какой её воображать. И она помедлила, но стрекозы взлетели, держась за грудь, вышел из лодки бледный Уилл, и ей тоже пришлось выйти.
— Спасибо, — сказала она лодочнику. — Если увидишь моего дэмона, когда вернёшься, скажи ему, что я люблю больше всего в мире живых и в мире мёртвых, и клянусь, что вернусь к нему, даже если никто раньше этого не делал, клянусь.
— Да, я скажу, — ответил старый лодочник.
Он оттолкнул лодку от берега, и медленный плеск его вёсел затих в тумане.
Галливеспианцы, отлетев недалеко, тут же вернулись и посадили стрекоз, как раньше, на плечи детям: её стрекоза села на плечо Лиры, его — не плечо Уилла.
Путешественники, они стояли на краю земли мёртвых. Впереди был только туман, но по тому, как он темнел, они видели, что перед ними возвышалась высокая стена.
По спине у Лиры побежали мурашки. Её кожа как будто стала тканью, и сырой воздух хлестал сквозь её рёбра, обжигая холодом свежую рану в том месте, где всегда был Пантелеймон. Но ведь Роджер, наверное, чувствовал то же самое, падая с горы и пытаясь ухватиться за её протянутые в отчаянии пальцы, подумала она.
Они стояли, прислушиваясь. Слышно было только бесконечное «кап-кап-кап» воды с листьев; они подняли головы, и на щёки им упало несколько холодных капель.
— Тут нельзя оставаться, — сказала Лира.
Они сошли с пристани, стараясь держаться поближе друг к другу, и направились к стене. Гигантские каменные блоки, зелёные от вековой слизи, уходили ввысь, теряясь в тумане. Теперь, подойдя ближе, они слышали за стеной крики, но не могли понять, люди ли там кричат: пронзительные скорбные вопли и вой висели в воздухе, как щупальца медузы в воде, обжигая своим прикосновением.
— Вот дверь, — хрипло и натянуто сказал Уилл.
Под каменным выступом и правда скрывалась обшарпанная деревянная дверь. Не успел Уилл поднять руку и открыть её, как совсем близко раздался новый хриплый, режущий уши вопль, жутко всех испугав.
Галливеспианцы тут же метнулись в воздух; их стрекозы, как боевые кони, предвкушали битву. Но то, что слетело со стены, отбросило их в сторону одним жестоким ударом крыла и тяжело уселось на плиту прямо над головами детей. Тиалис и Салмакия собрались с духом и успокоили своих напуганных летунов.
Это была большая птица размером с грифа, с женскими лицом и грудью. Уилл видел таких на картинках, и как только он её разглядел, в голову ему пришло слово «гарпия».
У неё было гладкое лицо без морщин, но она была старше самих ведьм: жестокость и горечь тысячелетий превратили её лицо в маску ненависти. Но рассмотрев её получше, странники увидели, что она даже ещё отвратительней: её глаза были в мерзкой слизи, а красные губы были сплошной запёкшейся коркой, как будто её всё время рвало старой кровью. На плечи ей спадали грязные спутанные чёрные волосы; сломанные когти яростно впивались в камень; мощные тёмные крылья были сложены на спине; и при каждом движении от неё исходил запах гнили.
Уилл и Лира, превозмогая тошноту и боль, постарались выпрямиться и посмотреть ей в лицо.
— Но вы же живы! — насмешливо сказала гарпия своим хриплым голосом.
Уилл вдруг понял, что ненавидит и боится её больше, чем любого из людей, которых он встречал.
— Кто вы? — спросила Лира, испытывая такое же отвращение, как и Уилл.
В ответ гарпия закричала. Открыв рот, она направила поток звука прямо им в лицо, так что у них зазвенело в ушах и они чуть не свалились с ног. Уилл схватился за Лиру, и они прижались друг к другу; крик сменился дикими, язвительными раскатами смеха, на которые из тумана откликнулись голоса других гарпий по всему берегу. Глумливые, полные ненависти звуки напомнили Уиллу безжалостную жестокость ребят на детской площадке, только здесь не было учителей, которые могли бы всё уладить, некому было пожаловаться и негде спрятаться.
Он положил руку на нож, висевший на поясе, и посмотрел ей в глаза, хотя в ушах у него звенело и кружилась голова от одной только силы её крика.
— Если ты пытаешься нас остановить, — сказал он, — готовься драться, а не только кричать. Потому что мы пройдём в эту дверь.
Тошнотворный красный рот гарпии снова шевельнулся, но в этот раз чтобы сложиться в шутливом поцелуе.
Она сказала:
— Твоя мать совсем одна. Мы пошлём ей кошмары. Мы будем кричать на неё во сне!
Уилл не двигался, потому что краем глаза видел, что леди Салмакия осторожно пробиралась по ветке, на которой сидела гарпия. Её трепещущую стрекозу удерживал на земле Тиалис. А потом случилось две вещи: леди прыгнула на гарпию и молниеносно вонзила шпору в чешуйчатую ногу пернатой твари. Тиалис послал стрекозу вверх. Салмакия вмиг спрыгнула с ветки прямо на спину своего ярко-синего летуна и взмыла в воздух.
Эффект последовал немедленно. Тишину взорвал новый крик, намного громче прежних, и гарпия так яростно забила тёмными крыльями, что Уилл и Лира пошатнулись от ветра. Но потом она вцепилась когтями в камень с налитым багровым гневом лицом, и волосы её поднялись и зашевелились над головой, как гребень из змей.
Уилл потянул Лиру за руку, и они бросились к двери, а гарпия в ярости ринулась на них со стены, но не успела выровняться, как Уилл обернулся к ней, оттолкнув Лиру к себе за спину и сжимая в руке нож.