осто чтобы побыть вместе…
Они крепко обнялись. Шли минуты; рядом на реке встрепенулась и прокричала водяная птица, по мосту Магдалены проехала машина.
Наконец они отпустили друг друга.
— Ну… — нежно сказала Лира.
Всё в ней в тот момент было нежным, и это стало одним из самых любимых воспоминаний Уилла: красота её напряжённого лица, в сумерках ставшего нежным, её глаза, руки и особенно губы, бесконечно нежные губы. Он целовал её снова и снова, и каждый новый поцелуй приближал последний.
Они пошли обратно к воротам, чувствуя тяжесть и нежность любви. Мэри и Серафина ждали их.
— Лира… — сказал Уилл.
— Уилл, — сказала она.
Он прорезал окно в Читтагацци. Они стояли посреди парка, окружавшего большой дом, у края леса. Уилл в последний раз шагнул через окно и посмотрел на безмолвный город, на блестевшие под луной черепичные крыши, на башню над ними, на огни корабля, застывшего в ожидании на неподвижной глади моря.
Он повернулся к Серафине и произнёс как можно спокойней:
— Спасибо тебе, Серафина Пеккала, за то, что спасла нас в бельведере, и за всё остальное. Пожалуйста, будь всю жизнь добра к Лире. Я люблю её, как никто ещё никого не любил.
Королева ведьм в ответ поцеловала его в обе щеки. Лира что-то прошептала Мэри, они тоже обнялись. А потом Уилл следом за Мэри шагнул в последнее окно, обратно в свой мир, в тень деревьев Ботанического сада.
«Уже пора быть весёлым», — изо всех сил говорил себе Уилл, но это было всё равно что удерживать руками волка, который пытался разорвать ему лицо когтями и перегрызть горло. И всё-таки он старался, думая, что никто не видит, чего ему это стоит.
И он знал, что Лира делает то же самое: её выдавала напряжённая, застывшая улыбка.
Но она всё-таки улыбалась.
Последний поцелуй, такой поспешный и неловкий, что они стукнулись скулами, и ему на лицо попала её слезинка. Их дэмоны поцеловались на прощание, и Пантелеймон проплыл через окно на руки Лире. А потом Уилл стал закрывать окно. А потом всё было сделано. Путь был закрыт. Лира исчезла.
— Так… — он старался говорить обычным тоном, но всё-таки не смотрел на Мэри, — надо сломать нож.
Он привычно нащупал в воздухе пустоту и стал вспоминать, как нож сломался в прошлый раз. Он собирался прорезать выход из пещеры, а миссис Коултер так внезапно и необъяснимо напомнила ему мать… и нож, подумал он, сломался потому, что наконец наткнулся на то, чего не смог разрезать — на его любовь к ней.
И он попытался представить себе лицо матери, каким он видел его в последний раз в маленькой прихожей миссис Купер — испуганным, безумным.
Но ничего не вышло. Нож легко взрезал воздух и открыл мир, где бушевала гроза: из окна с шумом вырвались тяжёлые капли, напугав Уилла и Мэри. Он поспешно закрыл окно и секунду стоял в недоумении.
Его дэмон знала, что надо делать, и только сказала: «Лира».
Конечно. Он кивнул и, держа нож в правой руке, левой прижал его к тому месту на щеке, где осталась её слезинка.
И в этот раз нож с душераздирающим треском разбился вдребезги. Кусочки лезвия посыпались на землю и засверкали среди камней, ещё мокрых от дождя другой вселенной.
Уилл опустился на колени и тщательно подобрал их; Киръява помогла ему своим острым кошачьим зрением.
Мэри закинула рюкзак на плечо.
— Ну, — сказала она, — послушай, Уилл. Мы с тобой едва словом обмолвились… Так что мы почти не знакомы. Но мы с Серафиной Пеккала пообещали друг другу, и я только что пообещала Лире… да и если бы я никому не обещала, я бы пообещала тебе, что, если ты позволишь, я буду твоим другом на всю оставшуюся жизнь. Мы оба здесь одни, и, думаю, нам бы пригодилась такая… Я хочу сказать, что кроме друг друга нам больше не с кем поговорить обо всём этом… И нам обоим придётся привыкать жить с нашими дэмонами… И у нас у обоих неприятности, и если это всё нас никак не объединяет, то я не знаю, что объединит.
— У вас неприятности? — посмотрев на неё, спросил Уилл. И встретил её открытый, дружелюбный, умный взгляд.
— Ну, перед тем, как уйти, я сломала кое-что в лаборатории, и подделала документ, и… В общем, разберёмся. И с твоими проблемами тоже разберёмся. Мы можем найти твою мать и обеспечить ей хороший уход. А если тебе негде жить, то… если ты не возражаешь жить со мной, если мы это сможем устроить, то тебе не придётся быть, как там это называется, под опекой. То есть, нам надо придумать историю и всем её рассказывать, но ведь мы же это сможем?
Мэри была другом. У него был друг. В самом деле. Об этом он и не подумал.
— Да! — ответил он.
— Значит, так и сделаем. Моя квартира где-то в полумиле отсюда. И знаешь, чего я хочу больше всего на свете? Чашку чая. Пойдём, поставим чайник.
Через три недели после того мига, когда Лира увидела, как рука Уилла навсегда закрывает его мир, Лира вновь оказалась за обеденным столом колледжа Джордан, где её впервые очаровала миссис Коултер.
На этот раз людей за столом было меньше: она, Мастер и госпожа Ханна Рельф, глава женского колледжа Святой Софии. Госпожа Ханна была и на том, первом обеде, и Лира вежливо поздоровалась с ней, хоть и удивилась, снова увидев её здесь. И тут же обнаружила, что память подводит её: эта госпожа Ханна была намного умнее, интереснее и добрее той бестолковой, по-старушачьи одетой женщины, которую она помнила.
Пока Лиры не было, чего только не случилось с колледжем Джордан, и с Англией, и со всем миром. Власть церкви за это время успела сильно возрасти — было принято много жестоких законов — а потом так же быстро ослабнуть: перевороты Магистрата положили конец правлению фанатиков, и к власти пришли новые, либеральные силы.
Главная коллегия жертвоприношений была распущена, Церковный Суд Благочиния лишился своего главы и пребывал в замешательстве. Все колледжи Оксфорда снова возвращались к спокойной учёбе и повседневным делам после этих недолгих и бурных дней. Кое-что исчезло: у Мастера разворовали ценную коллекцию серебра, куда-то пропали несколько слуг колледжа. Не в пример им слуга Мастера Кузинс никуда не делся, и поскольку они с Лирой всегда были врагами, она была готова ответить на его враждебность открытым неповиновением. И потому порядком опешила, когда он очень тепло поздоровался с ней и обеими руками пожал ей руку. Лире послышалось, или в его голосе звучала симпатия? Он и правда изменился.
За обедом Мастер и госпожа Ханна говорили о том, что случилось в отсутствие Лиры, а она слушала их то в ужасе, то с грустью, то с удивлением. Когда они пили кофе в гостиной, Мастер сказал:
— Ну а ты, Лира, мы почти ничего не слышали о тебе. Но я знаю, что ты много повидала. Ты можешь нам что-нибудь рассказать?
— Да, — ответила она, — но не обо всём сразу. Кое-чего я ещё не понимаю, мысли о чём-то до сих пор заставляют меня содрогаться и плакать, но я обещаю рассказать вам всё, что смогу. Только и вы должны мне кое-что пообещать.
Мастер и седая леди с дэмоном-мармозеткой на коленях переглянулись, между ними проскочила искорка веселья.
— Что? — спросила госпожа Ханна.
— Вы должны пообещать мне верить, — серьёзно сказала Лира. — Знаю, я не всегда говорила правду, а иногда мне приходилось врать и выдумывать просто чтобы выжить.
Так что я знаю, какой я была, и знаю, что вы это знаете, но моя правдивая история для меня очень важна, и я не буду рассказывать, если вы готовы верить в неё только наполовину. Так что я обещаю говорить правду, если вы обещаете верить.
— Хорошо, я обещаю, — сказала госпожа Ханна.
Мастер сказал:
— Я тоже.
— Но знаете, чего бы мне хотелось почти, почти больше всего на свете? — сказала Лира. — Снова уметь пользоваться алетиометром. Ох, Мастер, это было так странно: сначала я умела, а потом просто разучилась! Я знала его так хорошо, что могла понимать все значения, переходить от символа к символу и связывать их вместе, как… — она улыбнулась: — ну, как обезьянка прыгает по деревьям, и так же быстро.
И вдруг — ничего. Бессмыслица — я даже вспомнить ничего не могла, кроме основных значений, например, что якорь означает надежду, а череп — смерть. Все эти тысячи значений… исчезли.
— Нет, Лира, они не исчезли, — сказала госпожа Ханна. — Книги всё ещё в библиотеке Бодли. И стипендия на их изучение жива-здорова.
Госпожа Ханна и Мастер сидели в креслах перед камином, а Лира — на диване между ними. Комнату освещала только лампа у кресла Мастера, но лица обоих стариков были хорошо видны. Лира поймала себя на том, что внимательно изучает лицо госпожи Ханны. Приятное, подумала она, и проницательное, и мудрое, но Лира могла прочесть на нём не больше, чем на алетиометре.
— Ну, Лира, — продолжал Мастер, — пора подумать о твоём будущем.
От этих слов у неё побежали мурашки по коже. Она взяла себя в руки и выпрямилась.
— Пока меня здесь не было, — сказала Лира, — я об этом не задумывалась. Я думала только о том времени, в котором была, о настоящем. Мне много раз казалось, что будущего у меня и вовсе нет. А теперь… Ну, вдруг понять, что у тебя ещё вся жизнь впереди, но… но понятия не иметь, что с ней делать — это, ну, как иметь алетиометр, но понятия не иметь, как им пользоваться. Видимо, мне придётся работать, но не знаю, над чем. Мои родители, наверное, были богаты, но могу поспорить, что они и не думали мне что-нибудь оставить. Да и всё равно они, наверное, уже истратили все свои деньги, так что мне даже не на что претендовать.
Не знаю, Мастер. Я вернулась в Джордан, потому что здесь был мой дом, и мне больше было некуда пойти. Думаю, король Йорек Бирнисон позволил бы мне жить в Свальбальде, а Серафина Пеккала — с её кланом ведьм, но, как бы я не любила их обоих, я не медведь и не ведьма, и там бы я своей не стала. Может, гиптяне взяли бы меня к себе… Но я уже не знаю, что делать. Я чувствую себя такой потерянной.
Они посмотрели на неё: её глаза блестели ярче обычного, а подбородок был высоко вздёрнут — это выражение лица она, сама того не зная, переняла у Уилла. Дерзкая и растерянная одновременно, любуясь ей, подумала госпожа Ханна. А Мастер увидел в ней кое-что другое: раньше она была миловидной, как все дети, а теперь ей неловко было в собственном растущем теле. Но Мастер очень любил девочку, а потому и гордился красивой девушкой, которой ей скоро предстояло стать, и боялся её.