анет их слушать.
Если кто-нибудь совершил проступок, лучше всего его простить в надежде, что он исправится.
...Суд - это еще не сама справедливость, но он обязан стремиться к справедливости; суд - это еще не сама истина, но он жаждет истины.
Судьи могут ошибаться. Судьи могут наказывать за поступки, которые и им самим случается совершить, и называть плохим то, что и им самим доводится делать (вспомним, что речь идет о ребячьих проступках. А.Ш.). Но позор тому судье, который сознательно вынесет несправедливый приговор".
Начальные сто параграфов кодекса кончаются одним словом "простить".
"Простить", "простить", "простить..." - почти как молитва разносится по миру, который все яростнее стремится осуждать справедливо или несправедливо, - наказывать, пресекать.
"Не давить" - это для Корчака основа всей педагогики. В детском суде он был секретарем, а не председателем. Он участвовал во всех дежурствах, даже в дежурстве по уборке туалета. Он следил, чтобы ничто не нарушало равенства.
Корчак был замечательным педагогом, сказочником и одновременно выдающимся врачом.
Он видел и изучал ребенка сразу в трех главнейших мирах, в которых протекает детство: сказочном мире мечты, мире познания и мире физического развития. Эти миры теснейшим образом зависят друг от друга.
Корчак наблюдал неустанно. В последние дни жизни одной из главных его забот было переправить туда, за стену гетто, результаты многолетних наблюдений.
Как только колонна детей с Корчаком во главе в тот августовский день сорок второго года свернула со Склизской улицы, где помещался Дом сирот, в опустевшее здание пробрался человек - тень человека, какие только оставались здесь, в гетто. Он прошел через спальни, где стояли аккуратно застеленные кроватки, через столовую с чашками из-под кофейной бурды на столах - ребята не успели вымыть посуду - в перегороженную ширмой, пахнущую лекарствами комнату Корчака и собрал все до единой бумаги: часть из них вошла в книгу, которую вы только что прочли.
Творчество Корчака ветвисто, как живое дерево. Оно обнимает все стороны жизни и ребенка, и воспитателя, и родителей в мире ребят. Но если попытаться выделить главное, то, что переходит из книги в книгу, повторяется и в счастливые дни, и в самые последние, наполненные непереносимым горем, - это убежденность в силе добра.
В книге "Правила жизни" Корчак писал: "Я часто думал о том, что значит "быть добрым"? Мне кажется, добрый человек - это такой человек, который обладает воображением и понимает, каково другому, умеет почувствовать, что чувствует другой".
Значит, главное: "Добра в тысячу раз больше, чем зла. Добро сильно и несокрушимо".
Быть добрым, не добреньким, а действительно добрым - это, может быть, самое трудное на свете. Для этого нужен особый талант, бесконечное терпение, готовность, если придется, пожертвовать жизнью.
Корчак создал детскую республику, государство в государстве крошечное ядрышко равенства, справедливости внутри мира, построенного на угнетении.
Корчак должен был отгораживаться от внешней среды. Не просто отгораживаться, а как бы строить баррикады, чтобы создать и сделать устойчивой внутреннюю среду.
В Доме сирот не было насилия, тирании, неограниченной власти. "Нет ничего хуже, когда многое зависит от одного, - писала "Школьная газета" Дома сирот. - Уж такова человеческая натура, что когда кто-либо знает, что он незаменим, он начинает себе слишком много позволять, а когда знает, что без него могут обойтись, скорее идет на уступки".
Когда в корчаковском детском доме создался суд, вскоре предусматривается право детей подавать жалобу и на воспитателя, если тот поступил несправедливо, и право - даже моральная обязанность самого воспитателя просить суд дать оценку своему поступку, если он считает этот поступок несправедливым или хотя бы сомневается в справедливости совершенного.
Если воспитатель никогда не сомневается в разумности своих действий, какой же он воспитатель?
А если, усомнившись, он скроет свои сомнения, как может он учить правдивости; и все равно не уйдет он "от суда людского"; в спальнях, в темных углах, пусть тайком, шепотом, будет произнесен ребячий приговор, всегда менее обоснованный и более суровый, чем приговор открытого суда.
И с этим общим равенством перед законом в душу ребят и в душу воспитателя - он ведь и самого себя тоже продолжает воспитывать в живую душу Дома сирот входит сознание того, что пусть там, за стенами дома, бесконтрольно правят жандармы, войты, большие и маленькие чиновники, те, кто обладает силой, тут все - обязательно все - подчиняются главным нравственным законам.
Корчак несколько раз подавал на себя в суд: когда необоснованно заподозрил девочку в краже, когда сгоряча оскорбил судью, когда выставил расшалившегося мальчишку из спальни и т. д.
Он давал показания судьям - маленьким и большим, назначенным по жребию, - слушал их выступления, принимал приговор. В этом не было и тени позы, это каждый раз было для него серьезнейшей проверкой, порой очень горькой и болезненной. Это позволяло ему еще и еще раз увидеть себя в особых измерениях - в координатах детского мира.
Один раз суд применил к нему семьдесят первую статью: "Суд прощает, потому что подсудимый жалеет, что так поступил". Три раза была применена двадцать первая статья: "Суд считает, что подсудимый имел право так поступить".
"Я категорически утверждаю, - писал Корчак в книге "Дом сирот", - что эти несколько судебных дел были краеугольным камнем моего перевоспитания как нового "конституционного" воспитателя, который не обижает детей не потому только, что хорошо к ним относится, а потому, что существует институт, который защищает детей от произвола, своевластия и деспотизма воспитателей".
Янушу Корчаку удавалось сохранить тот особый идейный мир, в котором живут его детские дома, и потому, что он опирался на поддержку свободолюбивой, ненавидящей насилие польской интеллигенции, на поддержку живых, борющихся за свободу, и мертвых, павших за свободу.
Корчак теснейшим образом связан с лучшим в духовной жизни народа. И идея детского суда, детского правосудия, одна из важнейших для Корчака, возникает из чтения польских хроник 1783 года. "Пусть, говорят хроники, - ученики, когда не смогут примириться сами, выбирают третейских судей и посредников из среды своих соучеников".
Корчак писал сказки, книги о воспитании, которые заставляют и еще многие поколения во многих странах будут заставлять - по-иному, тревожнее, серьезнее задуматься о судьбе детей.
Он создает "Малый Пшеглёнд", первую в мире печатную газету, делающуюся не для детей, - а самими детьми, защищающую интересы ребят. На одной из варшавских улиц домовладелец отгородил свой участок колючей проволокой. "Играешь рядом, на пустыре, - пишут ребята, перелетит мяч за ограду, все на себе изорвешь, сам окровенишься, пока добудешь мяч. Это несправедливо".
Заключенный немцами в Освенциме Неверли, секретарь "Малого Пшеглёнда", встретил бывших корреспондентов газеты: он знал их, когда они были детьми, вступающими в жизнь, теперь они подростками кончали жизненный путь. Кругом колючая проволока под током высокого напряжения, небо серое от дыма газовых камер, все ребята знают, они обречены.
В гетто во время вспыхнувшего там героического восстания другие корреспонденты "Малого Пшеглёнда" истребляли фашистов. Окруженные вдесятеро превосходящими силами уходили под землю, в ходы подземных коммуникаций Варшавы, и оттуда, почти безоружные, вновь и вновь нападали на врага, пока не погибли все до единого.
Педагогика Корчака полярна идее непротивления злу. Она воспитывает людей, непримиримых к насилию, ко всякой неправде. Матиуш был храбрым воином. В сущности, он младший брат Дон-Кихота, с каменистых полей Ламанчи переселившийся в страну детства, извечные владения странствующих рыцарей. Кажется, что Матиуш был среди обреченных на гибель ребят в Треблинке и Освенциме и среди ребят, подростков, которые сражались с немцами в Варшаве.
В книге "Как любить детей" Корчак писал: "Погруженные в свою борьбу и в свои заботы, мы детей не замечаем, как не замечали раньше женщин, крестьянина закабаленные народы..."
Он мечтал реформировать мир, убедить, что объяснение в любви детству пора заменить или дополнить реальным признанием его равноправия. Пусть будет для детей столько же театров, как и для взрослых, во всяком случае не меньше: ведь не меньше же нас они нуждаются в зрелищах. Пусть будут концертные залы для детей, картинные галереи с произведениями детей-художников, пусть жилые дома не сжимают, не душат школьные дворы.
И пусть будут не только театры для детей, а самоуправляющиеся детские театры, газеты, редактируемые детьми, как "Малый Пшеглёнд", самодеятельные детские клубы.
У Корчака были огромные замыслы, широкая просветительская работа отнимала все силы. Почему же он не оставил свои детские дома - Наш дом и Дом сирот, чтобы освободить время для создания книг, необходимых миллионам детей и взрослых?
Вероятно, потому, что не мог так поступить.
...Давно уже, а может быть, и никогда прежде не было так тревожно на душе у Януша Корчака, как в дни, когда он писал главы о недолгих днях правления детского парламента в королевстве Матиуша. Ведь он привел в сказку реально существующих ребят, которых знал и любил. Сейчас эти ребята спят под той же кровлей, где их сказочные воплощения совершают сужденный им путь; строка за строкой, как день за днем.
И он должен угадать их судьбу, угадать, а не выдумать, сочинить. Ребята ведут сказочника за собой, и он не вправе отклониться от дорог, ими избираемых.
Фелек, первый друг Матиуша, сын вахмистра дворцовой охраны, просит, чтобы его назначили детским министром, почти что детским диктатором. Нет, он не просит, а требует.
И Матиуш не находит в себе сил, разума, предусмотрительности отказать ему.
Но кто же он такой, Фелек? Добрый он или злой? Да и можно ли этими двумя словами определить человека?