Отношения Януша Корчака со строящимся государством Израиль — это очень непростая история, не в последнюю очередь — сложная психологически.
С одной стороны, тот самый голос крови, который не унять. Ему интересно в Палестине. Ему интересны еврейские дети, и, главное, он понимает, что очень им необходим, что здесь, в кибуцах, он может принести пользу, а это для Корчака — первостепенно важно. Причем польза не только в воспитании детей, но и в строительстве свободного Еврейского государства.
С другой стороны, возраст и климат. Когда тебе под шестьдесят, очень трудно менять привычки. Переезжать в другую страну — даже если тебя там ждут — дело сложное, требующее невероятной решимости.
Есть еще третья сторона, важнейшая. Привязанность к Дому сирот, к своему делу. Если угодно — ответственность перед этим делом.
Угроза войны, ощущающаяся в Европе. Антисемитизм в Польше. Дети-сироты, которые ждут его и которым без него будет плохо.
И это, третье, конечно, перевешивает. Думаю, если бы атмосфера в Европе и конкретно в Польше была спокойней, и если бы Корчак не ощущал, что, оставшись в Палестине, он бросит своих воспитанников в трудной ситуации, предаст их — он бы остался на Святой земле.
Он мается. Он продолжает мается. Пишет письма, словно сам себе доказывает необходимость возвращения в Варшаву.
«Проблема ЧЕЛОВЕКА, его прошлого и будущего на земле в какой-то мере заслонят для меня проблему ЕВРЕЯ»[167].
И — вывод, который совершенно неожиданно он делает о Палестине: «все чужое до отчаяния»[168].
Что за слова такие?
Неправдивые, увы… Очевидно, что Корчак этот край полюбил.
Но Доказывающий должен предложить, что называется — не убиваемый, жесткий аргумент — такой, который заставит уехать.
Вообще — представляете? — Януш Корчак мог бы остаться в Палестине и выжить. Написать еще много книг. Воспитать еще много детей. Он мог бы радоваться созданию Израиля в 1948 году и потом играть серьезную роль в его становлении. Он вполне мог бы оказаться среди тех, кого мы сегодня называем «отцами Израиля».
Понятно, что в Государстве Израиль он мог бы работать гораздо более свободно, чем в Польше, создавая такие учебные заведения, равных которым не существовало в мире.
Сколько еще педагогических открытий он мог бы сделать!
Наконец, он мог бы просто быть счастлив.
Мог бы остаться живым…
Понимает ли все это сам наш герой?
Мне кажется, да.
И потому — он встревожен. Он нервничает. Он постоянно меняет решения.
Некоторые исследователи считают, что в это время Корчак даже страдал депрессией. Может быть… Хотя он абсолютно вменяем. По-своему логичен. Иногда смеется. Иногда рыдает от отчаяния.
Вдруг пишет: «После угнетенного состояния, владевшего мной несколько месяцев, я наконец решил провести последние годы жизни в Палестине»[169].
Серьезное решение, не так ли? Кажется, что окончательное.
Кажется…
Корчак готовится, готовится к отъезду и… уезжает. В польские горы. Чтобы на уединенной ферме начать писать серию мини-биографий великих людей. Начал с Пастера и Моисея. Дальше должны были последовать: Песталоцци, да Винчи, Пилсудский, Фабр… И несколько других гениев.
Вернувшись в Варшаву с двумя рукописями книг — о Пастере, и о Моисее — Корчак абсолютно твердо понял, что ни в какую Палестину он не поедет.
22 апреля 1939 года и Стефания Вильчинская возвращается в Польшу, в Дом сирот, к Корчаку.
У нее было все, чтобы остаться в кибуце: жилье, работа, юридическое право на это, друзья…
Да что там много говорить? В кибуце у Стефы была полная, настоящая жизнь.
Стефания Вильчинская возвращается в Варшаву.
— Новая война будет страшнее предыдущей, — говорила она друзьям. — Опять — голод, тиф, чесотка. Наверное, я буду нужна детям.
Война начнется меньше, чем через полгода.
Они оба — и Януш Корчак, и Стефания Вильчинская, если и не понимают, то предчувствуют это.
В любой момент они могут бежать в жизнь, быть может, и не совсем ласковую, но куда более спокойную.
Конечно, они еще не знают про гетто и про газовые камеры Треблинки. Но они очень хорошо понимают опасность надвигающейся жизни.
Они не бегут — двигаются навстречу этой жизни.
Просто потому, что рядом с ними дети, оставить которых нельзя.
Просто поэтому. И всё.
Есть дети, которых нельзя оставить. Точка.
Остальное — незначащие детали.
Глава двадцать четвертая. Обыкновенный ад
1 сентября 1939 года фашистские войска перешли границу Польши: началась Вторая мировая война.
Незадолго до этого Гитлер собрал своих соратников в Оберзальцберге и произнес речь: «Что слабая западноевропейская цивилизация скажет обо мне, не имеет значения. Я отдал приказ, и я застрелю любого, кто выразит хоть одно слово критики, что война лежит не в достижении определенных линий, а в физическом уничтожении врага. Поэтому я, сначала на Востоке, подготовил мои дивизии голов смерти приказом посылать мужчин, женщин и детей польских безжалостно и беспощадно к их смертям.
Только так мы завоюем жилое пространство, которое нам нужно»[170].
Гитлер шел выжигать и убивать. Шел уничтожать мир во всех смыслах этого короткого слова. Польша встала первой на пути варваров.
Война с Польшей длилась недолго: 27 сентября 1939 года фашистские войска оккупировали Варшаву.
Варшавское гетто открылось в октябре 1940 года.
Что такое гетто?
Северный район Варшавы издавна был местом, где селились преимущественно евреи. Этот район сначала огораживается просто колючей проволокой, а затем строится мощная стена, за которой и будут отныне жить евреи.
Другими словами: целый район города превращается, по сути, в концлагерь.
Немецкий губернатор Варшавы Людвиг Фишер учил своих подчиненных: «Евреи должны приспособиться к любому положению, и мы постараемся создать такие условия, чтобы это было очень трудно. <…> Евреи будут гибнуть от голода и нищеты, и от еврейского вопроса останется кладбище»[171].
В 1941 году в варшавском гетто только от голода и болезней погибли 45 тысяч человек.
Живущие в этом районе поляки — примерно 113 тысяч человек — бегут из района гетто куда угодно. Оккупантов их судьбы не волнуют — вспомним речь Гитлера.
А 138 тысяч евреев сгоняют в северный район со всей Варшавы. Люди, взявшие из дома самое необходимое, каким-то непостижимом образом пытаются обустроиться в незнакомом месте.
Формально внутри гетто существовали какие-то законы. Фактически все делалось для того, чтобы «от еврейского вопроса осталось одно кладбище».
«…через колючую проволоку еврей купил газету у мальчика с „арийской“ стороны. Евреям это запрещено. Такое преступление карается смертью. Раздается выстрел, еврей падает. В это время откуда-то прибегает маленькая собачонка. Немцы любят животных. Убийца наклоняется и гладит собачку. Все это происходит в Варшаве на Хладной улице в ХХ столетии после Рождества Христова»[172].
Дети гетто мечтали превратиться в собачек, потому что собачек фашисты не расстреливали.
«…Ребенок в лохмотьях нет-нет да и вырвет у прохожего узелок и, убегая, начинает поглощать на ходу содержимое. Толпа с проклятиями бежит за ним. Пойманного бьют, что не мешает ему продолжать трапезу…»
«…Часто часовые снимают с плеча винтовку и — стреляют. Стреляют без промаха в худенькие фигурки детей. Почти ежедневно — в это трудно поверить — почти ежедневно в больницу приносят смертельно раненных детей».
«Высохшей грудью мать кормит младенца, а рядом трупик старшего ребенка».
«Лица детей напоминают лица стариков».
«…солдат велит ребенку идти вперед и прицеливается. Ребенок возвращается, падает на колени, просит отпустить его. Солдат снова велит ему идти и убивает выстрелом в спину».
Эти «картинки» — ах как не подходит это веселое слово к тому обыкновенному аду, в котором жил Корчак — «рисует» Марк Яворский в своей замечательной книге о Корчаке[173].
С самого начала возникновения гетто, с того часа, когда Корчак был вынужден увести детей из их прекрасного, хорошо оборудованного дома в совершенно неприспособленное для этого помещение, — и ему, и Вильчинской предлагали бежать. Напомню, что Мария Фальская, несмотря на ссору с Корчаком, держала для него тайную квартиру.
Кроме этого, друзьями Корчака были придуманы разные варианты безопасного побега из гетто, специально снимались квартиры, в которых можно было скрыться, и даже намечались пути эвакуации за границу.
Корчаку и Стефе предлагали побег постоянно, вплоть до того трагического мгновения, когда они пошли с детьми в газовую камеру Треблинки.
Понимаете, да? Стефания Вильчинская и Януш Корчак практически каждый день пребывания в гетто имели реальный шанс спастись.
Шанс, от которого они отказались.
Почему?
Вы разве забыли логику?
Есть дети, которых нельзя оставить. Точка.
Остальное — незначащие детали.
И подвиг этих великих людей не только в том, что они пошли с детьми в газовую камеру, но и в том, что в течение почти двух лет они пытались облегчить жизнь своих воспитанников в аду.
Не бросили их, а спасали. Ежедневный кропотливый подвиг.
Главное было: достать еду, что Корчак делал всеми правдами и неправдами.
Однажды ему удалось найти целый воз картошки, но фашисты его отобрали.
И еврей Корчак в мундире польского офицера, который он практически не снимал, направился в городскую управу — не столько жаловаться, сколько требовать, чтобы картошку вернули. Корчак готов был в полном смысле слова биться за все, что могло облегчить жизнь детей.