В.П.) московских стрельцов-arqutbusiers ничего не сказал ни о копьях, ни о топорах или иных предметах вооружения. Впрочем, имея в правой руке пищаль, а в левой — тлеющий фитиль, управиться еще и копьем или топорком было несколько проблематично.
Не упоминают никакого иного вооружения у стрельцов и некоторые другие иностранные наблюдатели. Так, Георг Паерле, упомянутый нами ранее, описывая московских стрельцов, выстроенных для встречи Марины Мнишек, упомянул и цвет кафтанов стрельцов, и такую любопытную деталь, как белую перевязь и выкрашенные в красный цвет ложи стрелецких ружей, но не сказал ничего об ином вооружении стрельцов. И Джером Горсей, английский купец, авантюрист и дипломат, описывая встречу посла Елизаветы I в октябре 1583 г., писал о тысяче стрельцов, выстроенных в шеренги своими начальниками и вооруженных пищалями (в оригинале был использован термин «hargubuzes»), и опять же ничего не сказано об ином вооружении стрельцов, как и в описании смотра стрельцов и московских пушкарей, устроенном в честь коронации Федора Иоанновича[507]. Ничего не пишет о саблях, копьях или топорах у стрельцов и француз Жак Маржерет[508]. И вот ведь что любопытно — в дошедшем до наших дней «обидном списке», составленном по указанию полоцкого воеводы князя А.И. Ногтева-Суздальского и содержащем перечень утраченных в результате разбойных нападений литовцев полоцкими служилыми и прочими людьми «животов», дети боярские жалуются на потерю сабли и саадака, посадские и крестьяне — топоров и рогатин, тогда как стрельцы и казаки — пищалей, и только пищалей, ничего больше. Ни сабли, ни топоры не фигурируют в перечнях утраченного стрельцами и казаками имущества[509].
Но, быть может, парадная «стойка» по случаю приезда иноземных гостей высокого ранга или строевой смотр, на котором проверялось искусство владения стрельцами их главным оружием, пищалью, не требовали наличия у них прочего вооружения — «белого» или какого-либо иного? И в загородной поездке сабля и топор вовсе не являются обязательными предметами путника, чего не скажешь о пищали? Быть может, есть иные свидетельства, которые дают нам иную картину? Да, такие свидетельства есть. Например, в приписываемом венецианскому дипломату Франческо Тьеполо сочинении «Рассуждение о Московии» (которое датируется в широком промежутке между 1560 и 1580 гг.) сказано, что московские пехотинцы прежде «все обыкновенно были лучниками, но теперь по большей части владеют аркебузом» и что «они не носят ни копий, ни другого оружия, кроме меча и кинжала» («solevano esser tutti Arcieri, ma ora per la maggiori parte adoprano l’Archibugio. Non portano pica, о altra arme, salvo che la spade, e pugnale»)[510]. Правда, судя по всему, Тьеполо (или тот человек, который написал это «Relazione») сам в Московии не был и скомпилировал свое сочинение на основе записок, донесений и пр., оставленных теми, кто в Москве побывал. Поэтому особый интерес представляют свидетельства очевидцев. Пожалуй, едва ли не самое известное из них, ставшее чуть ли не хрестоматийным и в котором дается подробное описание оружия рядового стрельца, содержится в памфлете уже упоминавшегося нами неоднократно прежде Дж. Флетчера. По его словам, московский стрелец, помимо ружья (его описание в изложении Флетчера мы уже приводили выше), был вооружен также топором, который он носил за спиной, и саблей (в оригинале фраза звучит следующим образом: «The Strelsey or footeman hath nothing but his piece in his hand, his striking hatchet at his backe, and his sword by his side»)[511].
Несколько забегая вперед, отметим, что в классическом русском переводе записок Флетчера стрельца вооружают самопалом (с чем можно согласиться), саблей (аналогично) и бердышом[512]. Однако использованный Флетчером термин «striking hatchet» скорее можно перевести как «секира» или «боевой топор», нежели как «бердыш», поэтому полагать, что в его записках зафиксирован факт вооружения стрельцов бердышами, было бы ошибочным, и ошибка эта основана на неверном переводе оригинального текста.
Любопытную информацию сообщает Станислав Немоевский. Шляхтич, человек наблюдательный и любопытный, писал, что не у каждого стрельца есть сабля, но все они имеют секиры (не бердыши!) с темляками («szabla nie u kazdego, ale siekiera na temlaku drewalna»)[513]. Подчеркнем, что Немоевский писал свой дневник начиная с 1606 г. и дополнил свои записи описанием Московии и обычаев московитов в следующем, 1607, году, т. е. спустя два десятилетия после Флетчера. Его свидетельство особенно важно и интересно для нас тем, что он неоднократно встречал московских стрельцов, и не только во время торжественной «стойки» и иных подобных церемоний. При этом Немоевскому были хорошо знакомы бердыши, и то, что он не называет их в качестве дополнительного вооружения московских (и не только) стрельцов, весьма, на наш взгляд, симптоматично
Итак, главный предмет вооружения московского стрельца — пищаль, а вот что касается остального, то ни сабля, ни топор, ни тем более копье (рогатина или сулица) или пресловутый бердыш вовсе не являются обязательными и отмечаются далеко не всеми очевидцами. С чем это связано? Осмелимся предположить, что, с одной стороны, это связано с особенностями стрелецкой службы, а с другой — с их происхождением. Пищаль (или, как указывал С. Немоевский, ружейный ствол и замок) стрельцы получали от казны, и, как уже было отмечено выше, за ее утрату они несли прямую ответственность. Что же касается холодного и древкового оружия, то оно казной не выдавалось, и стрельцы (в особенности, судя по всему, на первых порах) были вольны приобретать себе такое оружие для самообороны по своему вкусу и привычке.
Судя по всему, поскольку первые стрельцы были «выборными» от пищальников, то и на первых порах топор для них был оружием хорошо знакомым и универсальным, а значит, и более популярным, если так можно выразиться. Сабля же как оружие статусное, оружие, отличающее служилого человека от посадского или крестьянина, появляется на вооружении стрельцов (московских в первую очередь) позднее, когда у стрельцов формируются свой «корпоративный» дух и четкое осознание своего более высокого социального статуса, нежели у тяглых «чинов» Московского государства. Впрочем, сосуществование сабли и топора в составе комплекта вооружения рядового стрельца вполне вероятно, учитывая разность их характеристик и боевой эффективности. В умелых руках боевой топор представлял собой более серьезное и грозное оружие, нежели сабля, в особенности когда речь шла о поражении одоспешенного неприятеля, да и «универсальность» топора, который мог выступать и в роли оружия, и в роли рабочего инструмента (в нашем случае — шанцевого) в отличие от сабли, также могла и должна была способствовать его распространенности. Не стоит забывать и о дешевизне топора по сравнению с другими видами «белого» оружия. Согласно данным приходно-расходных книг Кирилло-Белозерского монастыря, обычный рабочий топор в начале 10-х гг. XVII в. стоил 1–2,5 алтына[514]. Сумма, согласитесь, совсем небольшая, и, даже если предположить, что секироподобный топор был сложнее в изготовлении и требовал большего расхода материалов и труда, все равно его стоимость кратно не отличалась от цены обычного рабочего топора. Так или иначе, но боевой ли, «универсальный» ли — топор явно не относился к предметам роскоши[515].
С характеристики боевых и «универсальных» топоров, которыми могли пользоваться русские стрельцы во 2-й половине XVI — начале XVII в., мы и начнем. Российский археолог О.В. Двуреченский в своем исследовании, посвященном холодному оружию Русского государства позднего Средневековья — раннего Нового времени, попытался обобщить имеющиеся сведения о московских топорах, классифицировать их, определить предназначение каждого выделенного типа. Выделив 10 типов топоров, бытовавших в Русской земле в XV–XVII вв., он пришел к выводу, что к разряду боевых могут быть отнесены прежде всего топоры типов II и III, V и VI, а также тип VII. Развивая дальше свою концепцию эволюции боевых, «универсальных» и рабочих топоров в Русской земле, археолог отмечал, что сами по себе боевые топоры могут быть четко разделены на две основные группы. К первой (типы III и V) относятся топоры «небольших размеров на круглых в сечении топорищах, длина которых, по всей видимости, была от 350 до 550 мм». Эти топоры исследователь полагал кавалерийским, всадническим оружием, отмечая при этом, что к началу XVII в. они постепенно выходят из обихода. Небольшой и относительно легкий (вес топора составлял, судя по находкам, от 290 до 450 г), да еще и на коротком топорище, такой боевой топор, приспособленный для скоротечной конной схватки, был малопригоден для самообороны пехотинца[516]. Поэтому такие топоры явно не были в ходу у стрельцов (если только ими не пользовались стрелецкие головы и сотники).
Намного больший интерес вызывают топоры 2-й группы (VI, который, судя по находкам, имел ограниченное хождение и по времени, и по территории[517] и, если применялся, то пищальниками Северо-Запада, и VII). «Это крупные широколопастные (выделено нами. — В.П.) топоры, — отмечал О.В. Двуреченский в своем исследовании, — аналоги бердыша (выделено нами. — В.П.), которые изготовлялись преимущественно не как оружие наступления, каковым являлся всегда кавалерийский топор, а как преимущественно оружие защиты у стрельцов и иных воинов при «осадном сидении», защищающих гуляй-город, крепость, или у защищаемой огневой позиции во время полевого сражения»