Что же касается сабель, то здесь стоит отметить, что, как и в случае с бердышами, в нашем распоряжении совсем немного сабель, которые четко и недвусмысленно датируются именно XVI и началом XVII в., и то, как правило, это статусное оружие, богато украшенное и дорогое. Позволить себе такое оружие рядовой стрелец, конечно, же не мог. Однако и полагать, что вооружение стрельцов топорами было связано с тем, что на протяжении большей части XVI в. сабли стоили дорого, как это следует из контекста раздела о саблях классической статьи М.М. Денисовой[533], на наш взгляд, не стоит.
Конечно, импортная сабля или «полоса» (собственно клинок), отделанные русским мастером, стоили порой весьма и весьма недешево (одна из кызылбашских, т. е. иранского происхождения, сабель Михайлы Татищева была оценена в 50 рублей). Однако наряду с такими буквально драгоценнейшими саблями, судя по актовым материалам, бытовало и немало совсем дешевых сабель разной работы и происхождения. У того же Михайлы Татищева в его домашнем арсенале находилось, кроме собственных дорогих импортных сабель, еще и 13 поплоше, «без наводу» (т. е. без украшений), оцененных 11 каждая по полуполтине, а еще — по 4 алтына за штуку[534]. Можно было найти саблю и подороже, но опять же, вполне доступную. Так, к примеру, в августе 1614 г. кирилло-белозерские старцы купили у некоего Лари Куликовского саблю ценою в 20 алтын, а в сентябре 1619 г. «самопал свитцкой, московское дело, да три сабли» из монастырской казны были проданы за 2 рубля и 28 алтын[535]. Можно привести и другой, не менее любопытный, факт. Булатная сабля, привезенная из Персии и предназначенная в дар царю Федору Иоанновичу, оценена была в 4–5 рублей (а булатная персидская полоса и вовсе в 3 рубля)[536]. Само собой, что если предназначенная в дар самому царю сабля была оценена в несколько рублей, то что тогда говорить про сабли «без наводу», да еще и «московской работы», изготовленные русскими мастерами? Каких-либо видимых препятствий, способных помешать покупке стрельцом сабли, простой ли или дорогой, не было. Другое дело, что, как уже было отмечено выше, вопрос о саблях никак не регламентировался, в отличие от пищалей. Все упиралось в желание и возможности самого стрельца, а русский рынок мог представить ему широкий выбор самых разнообразных сабель — от дорогих восточных («кизылбышских», «турских» и «черкасских») до «расхожих» «московского дела» на «литовский» или «угорский быков» или «немецких»[537].
Характерной чертой русских сабель того времени была их неоднородность, связанная, с одной стороны, с массовым импортом как готовых клинков, так и сабельных полос, с другой же — с освоением русскими мастерами производства сабель по ввезенным восточным или европейским образцам. Из-за того, что, как уже было отмечено выше, до наших дней дошло крайне мало сабель XVI в., трудно совершенно определенно сказать, какие именно клинки, восточного происхождения, северокавказского или же восточноевропейского, имели наибольшее хождение среди русских служилых людей того времени. Складывается впечатление, что вплоть до конца XVI в. среди дорогих сабель доминировали восточные (турецкие и персидские, возможно, крымские), а среди дешевых — «черкасские», т. е. имевшие происхождение с Северного Кавказа. С конца XVI в. начали постепенно распространяться сабли восточноевропейского происхождения — польского и венгерского. Эти сабли различались по конструктивным особенностям — так, «турские» имели небольшую елмань (обоюдоострое расширение в противоположной от рукояти части клинка), тогда как «польские» обладали более крупной и выраженной елманью. А вот «черкасские» сабли елмани не имели. При этом, как отмечал отечественный исследователь В.С. Курмановский, «возможно, единственной особенностью, объединяющей большинство клинков, изготовленных в России, являются их сравнительно крупные размеры, в первую очередь длина». Связано это было, по его мнению, в том числе и с иным способом применения сабли — в России «основным назначением сабли могла быть сокрушительная рубка, для чего был нужен более крупный и массивный клинок»[538].
В заключение этого раздела еще раз подчеркнем — по нашему мнению, какой-либо детальной регламентации и «стандартизации» оборонительного вооружения стрельцов во 2-й половине XVI — начале XVII в. не было. Оборонительное оружие, судя по всему, покупалось стрельцами за свой счет или выдавалось за счет казны из местных арсеналов по ситуации, отсюда, видимо, и наблюдаемый разнобой в свидетельствах современников относительного того, чем же, помимо пищали, были вооружены стрельцы. Вместе с тем определенная тенденции все же, на наш взгляд, может быть выделена. Если топор изначально, судя по всему, входил в набор оборонительного вооружения стрельца (причем на первых порах это мог быть «универсальный» топор, который мог использоваться и как оружие, и как шанцевый инструмент), то сабля на вооружении стрельцов появляется позднее. Вероятно, раньше всего она появляется в элитных, «выборных из выборных» столичных стрелецких приказах, тогда как городовые провинциальные стрельцы были вооружены попроще и дольше держались традиции, унаследованной от пищальников. В целом же в начале XVII в. формируется классический комплект стрелецкого оборонительного вооружения из сабли и боевого топора, который позднее был заменен на бердыш. При этом были возможны и всякого рода эксперименты с «довооружением» стрельцов древковым оружием (теми же рогатинами), которые носили временный, обусловленный требованиями конкретного момента, характер.
Остается вопрос о вооружении стрелецких начальных людей. Головы и сотники, которые назначались из числа детей боярских, судя по всему, держались за «стандартный» для служилых из их круга набор оружия — сабля и саадак. Но вот были ли вооружены младшие стрелецкие начальные люди, пятидесятники и десятники, подобно рядовым стрельцам, пищалью и саблей и/или топором, или же, как при Алексее Михайловиче, древковым оружием (и в дополнение саблей) — остается вопросом.
Средства защиты и полевая фортификация
Являлось ли ношение доспеха или его элементов (например, шлема) обычным делом для стрельцов?
На этот вопрос можно сразу ответить отрицательно. Ни имеющиеся в нашем распоряжении источники, ни немногочисленные иллюстративные материалы — ни там, ни там нет никаких сведений о том, что стрельцы во 2-й половине XVI — начале XVII в. имели какое-либо защитное вооружение, доспехи. Можно, конечно, предположить, что на местах, в городах и монастырях, в случае необходимости расквартированные там местные (городовые) стрельцы (или присланные для усиления местной обороны московские стрельцы) могли на время получить из местных арсеналов доспехи (шеломы и пансыри, т. е. разного вида кольчато-пластинчатые и кольчатые доспехи), но за неимением четких и недвусмысленных свидетельств на этот счет все это не более чем предположение, не подкрепленное фактами. Известная же иллюстрация из «Исторического описания одежды и вооружения российских войск», на которой изображены московские стрельцы 10-х гг. XVII в. в железных шлемах, является историческим курьезом. Как отмечал С.К. Богоявленский, «ни в одном документе, касающемся вооружения стрельцов, не удалось встретить какого-либо, хотя бы косвенного, намека на стрелецкие шишаки или железные шапки». Ссылка же составителя «Исторического описания» на коронационную книгу Михаила Федоровича, по мнению Богоявленского, объясняет причину этого курьеза. «Возможно, — продолжал он, — что в 70-х годах (XVII в. — В.П.), когда стрелецкие отряды входили в состав полков иноземного строя, эти отряды получили железные шапки», а составитель (а вместе с ним и рисовальщик) «коронационной книги» не занимался археологическими изысканиями, чтобы воспроизвести предметы вооружения, бывшие в употреблении в 1618 г.»[539].
Однако сказанное в отношении рядовых стрельцов и низшего их командного состава (стрелецких «унтер-офицеров», десятников и пятидесятников), судя по всему, не касается стрелецких «штаб-» и «обер-офицеров». Набираемые из числа детей боярских, они, судя по документам, продолжали держаться за традиционный комплект вооружения — как наступательного, так и оборонительного. Во всяком случае, в неоднократно упоминавшейся нами полоцкой «Обидной грамоте» сообщается о стрелецком сотнике Борисе Назимове, у которого литовские «лихие люди» отняли «саадак да саблю да пансыр». Другой не менее любопытный факт из того же документа — у послужильцев (sic!) казачьего головы (напомним, что и стрельцы, и городовые казаки ведались в одном и том же приказе — Стрелецком) Омены Клокачева литовцами были отняты не пищали, но саадаки![540] Так что, когда, к примеру, в летописной повести о взятии Казани неизвестный русский книжник писал о том, как шли «предо всеми полки головы стрелецкие, а с ними их соцкие с своим стом идет, и атаманы с сотцкими и с казаки, розделяяся по чину», то это надо понимать примерно так — перед строем стрельцов своего приказа на лихом коне, в сияющих на солнце доспехе и в шеломе, при сабле и саадаке в окружении своих послужильцев гарцевал стрелецкий голова, перед своей сотней — стрелецкий сотник, ну а стрельцы шли пешими, держа в правой руке ручницу, а в левой — тлеющий фитиль[541]. И, надо полагать, не обошлось и без традиционного атрибута классической батальной живописи — развевающихся знамен (можно предположить, что стрелецкие приборы, и, вероятно, сотни внутри них, имели собственные знамена и значки — во всяком случае, на известной картине «Битва при Клушино», принадлежащей кисти польского художники Ш. Богушевича, который, кстати, был в тот день на поле боя, стрелецкие приказы имели свои знамена, равно как и конные сотни детей боярских).