под городом под Казанью стали, оплошася, — с горечью писал неизвестный русский книжник, — и обозу города гуляя не сомкнута (выделено нами. — В.П.), а се промеж воеводами пришла брань, а люди в розстрое». Как результат, «в те поры пришла черемиса казанская, город гуляя взяли и наряду пищалей с семдесят, и зелья, и ядер немало взяли»[553]. В этой связи возникает вопрос — откуда могла быть позаимствована идея создания и применения такого средства? Мы склонны полагать, что в данном случае сказалось западноевропейское влияние, но не османское, поскольку при Василии III контакты с Западной Европой у России были более оживленными и эффективными с точки зрения перенимания военных новшеств. Отношения же с Османской империей носили эпизодический характер и явно не сравнимы по своим военно-техническим последствиям с «трансфертом» (посредством приглашения на русскую службу итальянских, немецких и иных мастеров и военных специалистов) военных знаний и технологий из Западной Европы.
Стоит заметить, кстати, что С. Герберштейн в своих «Записках о Московии» ничего не говорит о применении русскими в походах и боях гуляй-города и вагенбурга. Он так и писал, что «они (т. е. русские. — В.П.) не укрепляют их (расставленные в поле палатки и шатры. — В.П.) ни повозками, ни рвом, ни другой какой преградой, разве что от природы это место окажется укреплено лесом, реками или болотом»[554]. А вот швед Пер Перссон (больше известный как Петр Петрей) спустя почти сто лет после того, как имперский дипломат последний раз побывал в России, счел необходимым дополнить это описание Герберштейна следующим пассажем: «Когда все разместятся (на лагерной стоянке. — В.П.) и приедет обоз их с съестными припасами и овсом, они возьмут телеги и сани и загораживаются ими»[555]. Выходит, что в начале XVI в. применение вагенбурга не было в обычае у русских, и в таком случае мы бы связали первые попытки его употребления с началом активного использования пехоты, вооруженной огнестрельным оружием, в полевых условиях.
Первый известный опыт применения гуляй-города оказался неудачным, показав его уязвимость и слабые места. Не слишком удачным был и второй известный по упоминаниям в источниках опыт применения вагенбурга в мае 1571 г., когда крымский «царь» Девлет-Гирей I со своей ратью неожиданно вышел к московским предместьям. Во время схватки с неприятелем русская конница была опрокинута и попыталась укрыться в вагенбурге, но татары на плечах отступающих сумели ворваться в «табор», решив тем самым исход сражения в свою пользу[556]. Напротив, дважды, в сражении при Молодях летом 1572 г. и в битве под стенами Москвы летом 1591 г., вагенбург и гуляй-город сыграли свою роль подвижной полевой крепости и в немалой степени поспособствовали тому, что на этот раз русские одержали верх над татарами и вынудили их к отступлению. Опираясь на вагенбург и гуляй-город, и в том и в другом случае сотни русской конницы действовали уверенно, переменяясь по ходу «травли», и успешно контратаковали при поддержке огня наряда и стрельцов из-за гуляй-городин. Наспех устроенный «табор» помог воеводе князю Д.М. Пожарскому 20 августа 1615 г. под Орлом отбиться от «полка» полковника А. Лисовского. «Новый летописец» сообщал, что в ходе встречного боя авангард-ертаул рати Пожарского был опрокинут лисовчиками и бежал с поля боя, а вслед за ним обратились в бегство и главные силы Пожарского. Сам же большой воевода с 600 верными людьми (половину из них составили пешие стрельцы, участвовавшие в том походе[557]), «видя свое изнеможение, одернушася телегами и сидеша в обозе», «не с великими людьми с ними (лисовчиками. — В.П.) бияшеся на многие часы, мало руками не имаючися билися». Не сумев с ходу взять русский табор, лисовчики откатились назад, а ночью в вагенбург Пожарского стали возвращаться беглецы с поля сражения, и наутро Лисовский со своими людьми не стал ввязываться в новое сражение, поспешив оторваться от преследователей[558].
Можно провести любопытную аналогию между столкновением князя Пожарского с полковником Лисовским с другим сражением, случившимся шестьюдесятью годами раньше, летом 1555 г. при Судьбищах. Тогда отборная русская конница после серии схваток опрокинула было татарскую конницу, и та бежала. Преследуя ее, русские всадники наткнулись на татарский вагенбург, в котором засела ханская «лейб-гвардия», аркебузиры-тюфенгчи. Залповый огонь ханских аркебузиров и пушкарей, паливших из затинных пищалей и легких орудий, остановил атаку русской конницы, а затем контратаковавшая татарская конница опрокинула ее и обратила в бегство, решив тем самым исход напряженной двухдневной баталии в пользу крымского «царя». В этой битве один в один повторился сценарий сражения между ногайцами и крымцами зимой 1548/49 г. под Перекопом. Тогда точно так же ногайские всадники напоролись на залповый огонь ханских аркебузиров и артиллеристов, после чего были контратакованы с флангов крымской конницей и разгромлены.
Вместе с тем стоит заметить, что, судя по всему, история гуляй-города оказалась достаточно короткой. Похоже, что в последний раз он использовался русскими (и не слишком удачно) в годы Смуты. Так, 25 июля 1609 г. во время сражения на Ходынке между правительственными войсками и полками Лжедмитрия II русская пехота действовала под прикрытием гуляй-городов, и тогда польской коннице удалось взять эти подвижные укрепления, хотя удержать их за собой она не смогла из-за отсутствия поддержки со стороны своей пехоты[559]. Недолгая карьера гуляй-города объясняется, видимо, тем, что, неплохо играя свою роль подвижной полевой крепости в боях с татарами, не имевшими в достаточном количестве тяжелого вооружения, он, как отмечал И. Тимофеев, был весьма уязвим от огня огнестрельного оружия, прежде всего полевой артиллерии. Вряд ли случайным было то, что гуляй-город хранился в Коломне, на «берегу», а не в Смоленске или где-либо в другом городе на «литовской» «украине». Гуляй-город, судя по всему, пал жертвой своей чрезмерно узкой специализации, тогда как подвижная крепость-табор, устроенная из нескольких рядов телег[560], была в этом отношении более практична и продолжила свое существование и в XVII в., и позднее, в XVIII столетии.
Использовались ли русскими стрельцами иные средства индивидуальной защиты — например, те же щиты? И да, и нет. С одной стороны, ни один источник не упоминает о том, что в десятке русских стрельцов (пусть и на ранних этапах их истории) был хотя бы один павезьер (как это было характерно для польских наемных пеших рот). С другой стороны, сама идея изготовления такого рода больших стационарных щитов, действуя под прикрытием которых стрельцы могли эффективно и относительно безопасно применить свои ручницы, в 40-х гг. XVI в. существовала, и даже как будто предпринимались попытки ее практической реализации. Об этом свидетельствует т. н. «Малая челобитная» И. Пересветова, обращенная к Ивану IV (еще не Грозному). «Делати было, государь, мне щиты гусарския добраго мужа косая сажень, — писал в ней прожектер, — с клеем и с кожею сырицею, и с ыскрами, и с рожны железными, — а те, государь, щиты макидонсково оброзца». Для чего нужны были те щиты, предложенные Пересветовым, — а для того, что «те щиты в поле заборона: из ближняго места стрела немет, а пищаль из дальные цели неймет ручныя. А из-за тех щитов в поле с недругом добро битися огненною стрельбою из пищалей и из затинных, з города»[561].
Однако, похоже, эта идея не получила развития — и сам Пересветов жаловался на то, что его прожект не был оценен должным образом, и в источниках нет упоминаний о том, что на поле боя русские стрельцы и казаки стреляли из-за подобного рода «щитов макидонсково оброзца». Однако этого не скажешь об осадах городов и крепостей. С давних пор русские ратники при штурме городов использовали т. н. «примет», посредством которого засыпались рвы, поджигались стены и под прикрытием которого штурмовые колонны шли на приступ — как это было, к примеру, во время упоминавшейся ранее 1-й осады Смоленска Василием III, когда псковские пищальники-охотники и посоха попробовали взобраться на смоленские валы. Вполне возможно, что в состав примета входили разного рода фашины, мешки с шерстью и большие деревянные щиты-мантелеты[562]. Во всяком случае, фраза из разрядной книги, описывающая эпизод из 3-й осады Казани в 1552 г., позволяет это утверждать: «И стрельцы великого князя и пищальники заметали ров у города Казани хворостом з землею (т. е. тем самым приметом. — В.П.) и скоро взошли на стены великою силою и поставили щиты (выделено нами. — В.П.), и билися на стене день и ночь до взятия города»[563]. Снова мантелеты упоминаются в «Записной книге Полоцкого похода». 8 января 1563 г. на военном совете в Великих Луках Иван Грозный «велел зделати размыслу и фрязом щиты, с которыми идти перед туры и туры за ними ставити»[564].
Помимо щитов-мантелетов, стрельцами во время осад использовались заранее заготовленные туры и колья для возведения частоколатына. «И приказал государь дворовым воеводам и в все полкы послати велел, — сообщал русский книжник, составитель официальной истории взятия Казани, — чтобы в всей рати приготовили на 10 человек туру да всяк человек бревно на тын уготовал»[565]. Аналогичное указание было дано и в начале осады Полоцка в 1563 г. («и приказал государь царь и великий князь скозати князем и дворяном, и детем боярским в своем полку и о все полкех по своему царьскому приговору, штоб у них у всех готовы бы ли туры, на десять человек тура», и когда туры были установлены, «у туров стояли дети боярские… и стрелцы и козаки, и голова Василей Пивов да Иван Мячков с стрелцы с своим прибором, и отаманы, и козаки»