.
В чем же заключались государева и мирские и земские службы стрельца? А вот в чем — перво-наперво «в походы под городы и по засекам ходити, и с полскими и с литовскими и с немецкими людми и с русскими воры и иных государьств с воинским людми битися до смерти». Затем новоприбранный стрелец обязывался «в Литву и в Немцы и в иные ни в которые государьства и в воровские полки не отъехати и неизменити, и с полскими и с литовскими и с немецкими и с рускими воровскими людми не знатись, писмом и словом не ссылатись и не лазучити (стоит заметить, что в других поручных записях список «государьств», куда обещался стрелец «не отъезжать», расширяется за счет Крыма[587]. Впрочем, это понятно — из Белоозера сложно отъехать в Крым, а вот примкнуть к воровским русским людям и к польско-литовским отрядам — легко и просто. — В.П.)…»[588].
Следующий «блок» обещаний и гарантий имел ярко выраженную дисциплинарную направленность. «Будучи на Белеозере и в Белозерском уезде и во всех походех никаких воровством не вороваты, — обязывался перед поручителями Орефья, — и крестьяном насилств и грабежев не чинить, и платья стрелецкого цветного и рога и вязни (т. е. то, что он, стрелец, получал от нанимателей. — В.П.) не проворовати и зернью не проиграти». Кроме того, Орефья ручался в том, что ему, «будучи в Белеозере корчмы и блядни не держати (т. е. не заниматься самогоноварением и сутенерством. — В.П.)…»[589].
Любопытно сравнить эти дисциплинарные требования с теми вопросами, которые полагалось задавать служилому человеком на исповеди. В начале исповеди духовник должен бы спросить у своего духовного чада, «на рати в войске человека повинувшагосе пред тобою, вернаго или не вернаго, не оубил ли еси?», «во станех оружиа и порт или иново чево не крадывал ли еси?», «в ратном деле женьска полу и младенцев не противящихся ти не оубивал ли?…»[590]. Пара вопросов связана с «воровством» — «не здал еси ли града сопостатом?» и «в чюжею землю отъехати не мыслил еси?»[591].
К этим прегрешениям в списке вопросов примыкал и ряд других, также связанных с боевыми действиями и захватом пленных и всяких «животов» и «рухляди» (что и немудрено, учитывая, что московские ратные люди рассматривали войну как выгодное дело, позволяющее поправить свое материальное положение, обзаведясь «животами» и пленниками — челядью): «Находом нахаживал что чюжее и не отдал еси, ведая погубившаго в печали суща?», «пленницы жены или девицы или рабы своея блудом не осквернил еси?», «вернаго неверным не продавал ли еси в работу?» (продажа единоверцев неверным, под которыми понимались как католики или протестанты, так и мусульмане, воспрещалась), «невернаго продал пленника купленово, прикупа оу нево не имывал ли еси?» (здесь, судя по всему, идет речь о том, что воинник сперва получал у пленника выкуп, а потом, желая получить дополнительный доход, все равно продавал его в рабство), «к себе свободнаго не поработил ли еси?…»[592].
Отдельную группу прегрешений составляли преступления против государя и его близких людей — весьма актуально звучавших как раз в годину Смуты. Вот их перечень: «Государю крест целовав не изменил ли еси в чем?»; «Верою служиши государю своему и государыни своей; и детем их во всем ли безхитростно?»; «Зелием, отравою испорти их не мыслил ли еси?»; «О предании своего государя и государыни и их детей неверным иноземьцем не мыслил еси?»; «Или иного кого ведал еси зломысляща на своего государя, или на государыню, или на их детей, а того не поведал еси государю своему?»; «Или убийства им не сотворил ли своими рукама?»[593].
Нетрудно заметить определенные параллели и аналогии в списке воинских преступлений в «пенитенциарии» и в том перечне, который, к примеру, приводится в поручной записи белозерских стрельцов по своем товарище. Однако вернемся от этого «пенитенциария» к поручной записи. За надлежащее выполнение своих обязательств наниматели обещали Орефье выплачивать жалование, денежное и хлебное (и, судя по требованию не пропивать и не проигрывать цветное платье — еще и «дачу» сукна или готового платья). Орефья же, в свою очередь, обещал «в том мирском земском жалованье давати земским людем отписи, и государева и земского указу куды учнут посылати на земскую службу ходити и ослушанья никоторого не чинити, и с земские службы из острогу и из уезду и взяв земского жаловань со службы не сбежати, и из стрелцов не выписыватись»[594]. Ну а ежели он, Орефья, «государевых и мирских земских служеб служити не учнет, или в походы под городы и по засекам ходити, или с полскими и с литовским и с немецкими и с рускими с воровскими людми битись до смерти не учнет, или в Литву или в Немцы или в иные которые государьства или в воровские полки отъедет, или изменит, или с полскими и с литовскими и с немецкими и с рускими воровскими людми учнет знатись, или писмом или словом ссылатись или лазучити, или будучи на Белеозере и в Белозерском уезде и во всех походех каким воровством воровати учнет, или крестьяном насилства и грабежи чинити учнет, или платье стрелецкое цветное, или рог или вязню, проворует или зернью проиграет», не говоря уже о том, что он, «будучи на Белеозере корчму и блядню держати учнет, или взяв земское жалованье с государевы и с земские службы сбежит, или с земские службы куды учнут на государеву и на земскую службу посылати ходити и из стрелцов выписыватись учнет», то за него, Орефью, его поручители будут в ответе[595].
В целом же, если взять любую поручную запись, то из нее обязанности новоприбранного стрельца и характер его «службы», «летней и зимней и годовой и полугодовой и посылочной», просматриваются более чем наглядно. И это не только походная служба — в поле ли, на засеках ли или где еще — куда пошлет государь своего холопа. В нее входит также и гарнизонная, караульная службы, и «посылочная» (например, в охране обоза, государевой казны, гонцов или же в качестве посыльного и тому подобные «службы»). Естественно, что поручная запись включала в себя и внушительный перечень того, что сегодня назвали бы военными преступлениями — от измены, неповиновения, дезертирства и растраты вверенного имущества, своего и приказного, до мародерства и всякого рода уголовщины. К этому стоит добавить также и ряд требований, связанных с участившимися с конца XVI в. попытками тяглецов поменять свой социальный статус, записавшись во стрельцы (или казаки). Поэтому, к примеру, в поручной записи опочецких стрельцов отдельно оговаривалось, что поручители ручаются за новобранца в том, что он «не холоп ни чей, ни полной, ни докладной, ни кабалной, ни пенной, ни деревенский жылец, ни тяглой человек»[596]. В противном же случае, если окажется, что «новик» «холоп полной или докладной или кабалной или пенной или деревенской жылец или тяглой человек», то «по нас на порутчикех государя и великого князя Михайла Федоровича всеа Русии пеня, что государь пеню укажет, и наши порутчиковы головы в его голову место[597].
Итак, после ознакомления с наказами стрелецким головам и поручными записями рядовых стрельцов конкретизируем теперь стрелецкие «службы» и начнем, как это было сделано уже не раз, с «мемуара» Григория Котошихина. Пусть он и написан был во времена Алексея Михайловича Тишайшего и от времен Ивана Васильевича Грозного его «писаньице» отделяет почитай что сто лет, тем не менее вряд ли стрелецкая «служба» за эти десятилетия радикально переменилась — так, чтобы котошихинская характеристика не могла быть использована в качестве иллюстрации[598].
Итак, что же писал московский подьячий о «службе» московских же стрельцов? Прежде всего он охарактеризовал караульную их службу, что «на вахту ходят те приказы посуточно; и на царском дворе и около казны з головою стрелцов на стороже бывает по 500 человек, а досталные по городом, у ворот, по 20 и по 30 человек, а в ыных местех и по 5 человек; а чего в котором приказе на вахту не достанет, и в дополнок берут из иных приказов». При этом Котошихин отмечал любопытную деталь — когда стрельцы несли караулы при дворе в праздничные дни, то «им с царского двора идет в те дни корм и питье доволное»[599].
Стоит заметить, что, очевидно, караульная служба при царском дворце и охрана особы государя и членов его семьи входила в обязанность стрельцов изначально — «лейб-гвардейский» статус «выборных стрельцов» их к этому обязывал. И когда, к примеру, Г. Штаден писал о том, что «пятьсот стрельцов (немецкий авантюрист именует их постоянно hackenn schiizenn, и аналогичный термин используют для обозначения русских стрельцов ливонские хронисты и официальные лица в переписке друг с другом. — В.П.) еженощно несли караул (wache у Штадена. — В.П.) в покоях и в палате, где великий князь имел обыкновение есть»[600], то он просто зафиксировал установившуюся практику[601].
Помимо караульной службы при царском дворе московские стрельцы непременно участвовали в царских походах и выездах на богомолье. «А как царь или царица ходят в походы, — писал Котошихин, — и которые стрелцы стоят на вахте на дворе царском, провожают царя или царицу и встречают у Земляного города без мушкетов, с прутьем, и идет подле царя или царицы по обе стороны для проезду и тесноты людской»