В.П.)…». Для того, чтобы не оставить Путивль без стрельцов, но при этом усилить сопровождение гонцов, Иван отправил другую грамоту в Новгород-Северский к тамошнему воеводе, князю Ф.И. Лыкову-Оболенскому, чтобы тот отправил «провожати стрелцов Новагородка-Северского с пятидесятником тритцать человек». Для стрельцов, кстати, велено было также собрать подводы с Путивля, Новгород-Северского, Почепа и Брянска[611].
Характеризуя стрелецкую «службу» в городах — неважно, в Москве ли, в провинции ли, — не стоит забывать и о том, что, как отмечал отечественный исследователь Б.Н. Флоря, «стрелецкие отряды, в которых насчитывалось в отдельных уездных центрах по нескольку сотен человек, являлись опорой представителей власти на местах — воевод», поскольку «это была хорошо организованная военная сила, которую воеводы в случае необходимости могли быстро мобилизовать, не дожидаясь, пока в город соберутся со своих поместий уездные дети боярские»[612]. И эти слова вполне применимы не только к стрельцам городовым, но и к стрельцам московским — тот же Котошихин сообщает о том, как стрельцы подавили московский Медный бунт 1662 г. (и получили за это царское жалованье!)[613]. Можно привести и другие примеры подобного рода службы — так, в сентябре 1607 г. воеводы Ф.И. Шереметев и И.Д. Плещеев вместе со стрелецким головой Б.А. Износковым получили наказную память о совместных действиях против «воров» во Владимирском уезде. В памяти говорилось, что-де тамошние крестьяне ждут «воров» и готовят им провиант и фураж, почему им надлежит идти туда «бережно и усторожливо и перед собою посылать подъезды частные, чтоб на них воры безвесно не пришли и дурна никоторова не учинили». В случае обнаружения «воров» над ними надлежало «промышлять, смотря на тамошнему делу (любопытный, кстати, оборот, регулярно встречающийся в наказах полковым воеводам. Выходит, что воеводам давалась на месте весьма широкая инициатива. — В.П.) и сколко милосердый Бог помочи даст». Ну а если «воры» не обнаружатся, то воеводам и стрелецкому голове следовало заняться приведением к повиновению и к присяге на верность царю Василию Шуйскому тамошних крестьян, проявивших «шатость». Тех, кто принесет повинную и присягнет, надлежало миловать и дать им соответствующие грамоты, а упорствующих велено было воевать, «села и деревни жечь, а их (непокорных крестьян. — В.П.) побивать, а жены их и дети в полон имать, а животы их грабить»[614].
Полицейская служба, поддержание порядка в городах, борьба с преступностью — все это входило в обязанности стрельцов, и все это оплачивалось государевым жалованием. Лояльность стрельцов и их готовность выступить на защиту существующего порядка и власти, выполняя полицейские функции, стоили дорого — ведь «утратив поддержку стрелецкого войска, воеводы, не обладавшие авторитетом в глазах местного населения, не располагавшие связями и каналами влияния в незнакомой им среде, оказывались не в состоянии контролировать положение на местах, тем более если они не могли рассчитывать в полной мере на лояльность местных детей боярских»[615].
То, что справедливо по отношению к стрельцам городовым, точно так же, если не в большей степени, справедливо и в отношении стрельцов московских — достаточно вспомнить их поведение во время переворота и волнений в Москве в 1606 г., положивших конец короткому правлению Лжедмитрия I. С началом волнений в Москве 17 мая 1606 г. «несколько десятков ремесленников, мужиков, — писал Станислав Немоевский, — которых они называют стрельцами… стояли у ворот (Кремля. — В.П.) на страже. Понатыкавши свои топорики в колоду, а ружьишки в чехлах и пороховницы развесив на стене, сами они стояли с палками; из них одни было разошлись, другие сейчас же стали улепетывать, ввиду смятения», увидев вооруженных заговорщиков и толпу москвичей с разного рода дрекольем. Точно так же не встал на защиту Лжедмитрия и внутренний караул из 50 стрельцов, охранявший вход в царский дворец, чем немало поспособствовал успеху дворцового переворота и возведению на престол Василия Шуйского[616]. И здесь нельзя не вспомнить о таком нововведении царя Бориса Годунова, которое немало поспособствовало тому, что служилые люди украинных городов, и стрельцы в том числе, поддержали Самозванца. Речь идет о так называемой «десятинной пашне».
Под «десятинной пашней» в конце XVI и в XVII в. понимали не собственно стрелецкую, пушкарскую и иных служилых людей запашку — обработку земельных наделов, которыми они были пожалованы от государя в качестве дополнения к хлебным, денежным и иным выплатам. Нет, здесь имелось в виду другое. Стремясь снизить давление военных расходов на казну и гарантированно решить проблему снабжения служилых людей на южной украине хлебным жалованьем, Борис Годунов и его «правительство» в самом начале его правления решили, по словам историка М.Ю. Зенченко, «переложить снабжение зерном на само население новых городов (имеются в виду прежде всего новые «польские» города. — В.П.)…»[617].
Как это выглядело на практике, можно продемонстрировать на примере Белгорода — типичного «польского» города, выстроенного на южных рубежах Русского государства в 90-х гг. XVI в. «В Белегороде при царе Борисе пахали десятинныя пашни по 200 десятин в поле, а в дву потомуж, а для тое пашни было в Белегороде государевых 130 лошадей (белгородским стрельцам еще повезло, поскольку им для пахоты выдавались казенные лошади, а вот в других польских городах служилые и жилецкие всякие люди пахали на своих собственных лошадях. — В.П.), а пахали ту пашню стрельцы пешие украйных городов по годом, — говорилось в составленной в 1619/20 г. «Десятне государеве десятинной пашне», — которых посылали на службу, а сошники и серпы государевы». При этом «пашенным» стрельцам выдавался «для тое пашни корм на 5 недель человеку по осмине муки ржаныя, на 10 человек на месяц — по осмине круп да по осмине толокна»[618]. Белгородским стрельцам, можно сказать, еще повезло, поскольку в других «польских» городах служивые пахали десятинную пашню (те же 200 десятин, хлеб с которых шел, как, к примеру, в Воронеже, «на Дон к атаманом и к казаком ежелет, да и на Воронеже даван оброчником и всяким людем» — да хоть и тем же присланным на «годование» московским стрельцам[619]) на своих лошадях.
Причины, по которым правительство решило переложить на плечи служивых южных городов снабжение хлебом, вполне очевидны. Всякого пашенного, тяглого люда здесь, на польской украйне, было раз, два и обчелся, а возводимые города населялись по первости преимущественно ратными людьми всех чинов, которым нужно было давать, и желательно регулярно, хлебное жалование. И идея перевести ратных на самообеспечение напрашивалась сама собой, ибо доставить нужное количество хлеба сюда, на крымскую и ногайскую украйны, было достаточно сложно и проблематично. Кстати, М.Ю. Зенченко обратил внимание на одну важную особенность правительственной политики. По его словам, «к обработке пашни привлекались «жилецкие всякие люди», т. е. государство не делало различий между населением служилых слобод (стрелецких, пушкарских, казачьих) и «дворниками» — жителями дворянских осадных дворов. В данном случае мы видим тот же самый принцип — государственные повинности по необходимости исполняли все сословия (выделено нами. — В.П.)…»[620]. Для стрельцов, даже и московских, исключение, как мы видим, сделано не было.
Естественно, что эта новая тяжелая обязанность не вызывала особого восторга у стрельцов, тем более московских, присланных в украинные города для несения «годовой» службы[621]. Как бы то ни было, но если уже пищальники противопоставляли себя тяглому населению и вели себя по отношению к нему так, как полагается прирожденным воинам, т. е. «имали» «силно» у крестьян и посадских провиант и фураж, а то и нечто более существенное, то что тогда говорить о стрельцах, «выборность» которых, вне всякого сомнения, ставила их на особенную высоту над тяглецами (а иначе с чего бы это, как было показано в предыдущей главе, крестьяне стремились любыми правдами и неправдами записаться в стрельцы или, на худой случай, в казаки?). И как только представилась такая возможность, то служивые, и стрельцы в том числе, с удовольствием позабросили «десятинную пашню» («А со 112 году, как почала быть от расстриги смута и на Ельце с того межусобья по 124 год государевы десятинные пашни не пахали за войною и за смутой, что Елец по многие годы был в смуте и в непослушанье…»[622]).
Однако Москва вовсе не была намерена так просто отказываться от «десятинной пашни», обзаведение которой сулило немалые выгоды, почему, как только ситуация в стране несколько стабилизировалось и взбаламученное Смутой море стало спокойнее, решение о возобновлении «десятинной пашни» не заставило себя долго ждать. И вот, к примеру, «в 124-м году (т. е. 1615/16 г. — В.П.) по государеву цареву и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии указу велено на Ельце государеву десятинную пашню, что пахали при царе Борисе по 100 десятин в поле пахати по прежнему детьми боярскими ельчаны и елецкими стрельцы и казаки и пушкари и затинщики и всякими служилыми и жилецкими людьми»[623]. В этой цитате из «Десятни» обращает на себя внимание пассаж о 100 десятинах, которые надлежало вспахать и засеять, а потом собрать и обмолотить урожай украинным служилым людям, в т. ч. и стрельцам, — новая норма вспашки была вдвое меньше, чем при царе Борисе Годунове. Очевидно, что в столице решили пойти на весьма существенное облегчение «службы», памятуя о том, что введенная правительством Бориса Годунова повинность стала одной из причин, почему служилый люд украинных городов массово поддержал самозванца. Однако полностью отказаться от «десятинной пашни» в Москве не могли, ибо в южных уездах остро ощущалась, несмотря на все меры, нехватка пашенных крестьян, которые смогли бы взять на себя снабжение хлебом тамошних служилых людей и сняли бы с них эту тягостную повинность.