Источники
Сведения о ранней истории стрельцов, к сожалению, не так обильны, как о стрельцах 2-й четверти и 2-й половины XVII в. (почему и получилось так, что, как уже было отмечено выше, мы судим о стрельцах XVI в. на основании данных следующего столетия). Они разбросаны отдельными блоками по нарративным памятникам XVI — начала XVII в., включающим в себя, с одной стороны, русские летописи, а с другой — сочинения иностранцев, лично побывавших в России и лицезревших стрельцов и пищальников воочию либо добросовестно (или не очень) собравших и переложивших на бумагу сведения, собранные из вторых-третьих рук. Другую группу памятников составляют актовые материалы, пусть и немногочисленные, но тем не менее позволяющие добавить красок в картину, которая вырисовывается при сопоставлении сведений из нарративных памятников. Особняком стоят разрядные записи, которые также содержат в себе сведения о численности стрелецкого войска и его тактике. В целом имеющиеся в нашем распоряжении материалы, на наш взгляд, могут считаться достаточными, чтобы составить более или менее целостную картину истории стрелецкого войска, но требуют тщательного и аккуратного, с учетом их, источников, своеобразия, анализа.
Краткий обзор и характеристику источников мы начнем, пожалуй, со свидетельств, что оставили нам иностранные дипломаты, купцы, авантюристы и искатели приключений, поток которых, начавшись в конце XV в., в последующие десятилетия и столетия только нарастал. В результате сформировался обширный пласт исторического нарратива, Rossica. Она включила в себя все то, что было написано иностранцами о России — как теми, кто побывал в ней, так и теми, кто составил свое сочинение, не посетив лично загадочную Московию, но прилежно скомпилировав сведения, полученные из разных источников — как от очевидцев, так и из других книг[70].
Сами по себе эти тексты на первый взгляд представляются достаточно простыми и доступными для восприятия. Зная биографию автора текста, имея представление о том, где и при каких обстоятельствах был составлен им его опус и кто (или что) являлся его источником, можно сделать вывод о том, насколько пригодны сведения, содержащиеся в этом тексте, для наших целей. Однако все не так просто, как может показаться на первый взгляд. И дело даже не только и не столько в том, что переводы, сделанные в массе своей еще в XIX в. людьми, порой весьма далекими от исторических реалий того далекого времени (не говоря уже о специфике переводов текстов, насыщенных военно-технической терминологией раннего Нового времени), иногда не просто весьма несовершенны. Нет, порой они очень даже могут ввести в заблуждение исследователя и способствовать формированию и закреплению в историческом сознании определенных стереотипов.
Однако эта проблема отнюдь не относится к числу неразрешимых, поскольку к настоящему времени, потратив определенное количество времени, в Сети можно разыскать те же самые тексты, но на языке оригинала, и заново перевести интересующее место с учетом всех допущенных ранее погрешностей и неточностей. Намного более серьезной представляется другая проблема, связанная с преодолением определенной преграды, которая существовала между иностранным наблюдателем и описываемыми им реалиями страны, в которую он прибыл (в нашем случае — России). Разность менталитетов, разность культурных и этических установок, да мало ли что еще — все это не могло не наложить определенного отпечатка на восприятие иноземцем Московии и ее нравов, особенно если принять во внимание определенную (и порой весьма заметную) «закрытость» московского общества раннего Нового времени. «Чужие здесь не ходят» — так образно можно охарактеризовать отношение московитов к «латинянам» и «люторам», всяким «свейским», «шкоцким» и иным «немцам», которым зачастую дозволялось увидеть только то, что сами московиты считали возможным показать и о чем желали рассказать (в особенности это касалось такой важной сферы, как военное дело).
На эти проблемы накладывалась и другая. Европейцами, приехавшими в Россию раннего Нового времени, она воспринималась как весьма экзотическая страна, этакий Новый Свет (только расположенный на другом конце света от открытых Колумбом Индий). И здесь как нельзя более кстати будет тезис, сформулированный российским историком-антиковедом В.М.Тюленевым. Он указывал на необходимость «преодолеть традиционный функциональный подход современных историков к произведениям исторической прозы, перестать видеть в них исключительно поставщиков информации и оценивать античного или средневекового историка (в нашем случае — писателя эпохи Ренессанса и раннего Нового времени. — В.П.) только по его «честности», «непредвзятости», «аккуратности в отборе информации». «Представляется более важным, — продолжал далее исследователь, — что каждый писатель, бравшийся за перо историка, обладал некоторой суммой взглядов на прошлое и настоящее, философией истории, исходя из которой, он и организовывал исторический материал (выделено нами. — В.П.)…». Более того, «замалчивание» какой-либо информации, событийная путаница, «сгущение красок» оказываются в этой связи не столько проявлением «непрофессионализма» историка (в нашем случае мемуариста, автора записок о Московии. — В.П.), сколько суммой его методов, с помощью которых он конструировал собственный исторический мир (в нашем случае свой собственный образ России. — В.П.)…»[71].
Говоря о «конструировании» образов, другой отечественный исследователь, А.И. Миллер, касаясь создаваемых в сознании книжников-интеллектуалов картин окружающего мира, «ментальных карт», отмечал, что «мы знаем, что они (ментальные карты. — В.П.) тенденциозны, знаем, что оптика наблюдателей во многом предопределена господствующими дискурсами (той самой «философией истории, которой как основным критерием для отбора первичного материала при написании своего труда руководствовался его автор и о которой писал В.М. Тюленев. — В.П.)…» [72].
Таким образом, говоря об образе России, который создавали в своих сочинениях европейские путешественники, купцы и дипломаты XVI в. (и тем более интеллектуалы, работавшие с текстами очевидцев и никогда не бывавшие в Московии), мы должны учитывать, во-первых, тот факт, что их описания в большей или меньшей степени тенденциозны и носят ярко выраженный субъективный характер. Во-вторых же, не стоит забывать о том, что степень и характер тенденциозности их, этих описаний, определялись господствующим в европейском сознании на момент создания последних «дискурсов» идеями (той самой «философией истории»). Одним словом, европеец, приезжая в Россию, уже имел в своем сознании определенную ментальную «матрицу», некие ожидания, которые предстояло соотнести с тем, что он увидит на самом деле. Механика же этого процесса соотнесения ожиданий и реальности определялась соотношением массы факторов, объективных и субъективных (вплоть до того, что отношение европейца к московитам могло определяться успехом или неуспехом его миссии — при благоприятном исходе отношение могло быть положительным, при неблагоприятном — негативным).
Пожалуй, едва ли не главным создателем пресловутой «философии истории» по отношению к Московии можно считать имперского дипломата С. Герберштейна, дважды, в 1517 и 1526 гг., побывавшего в Москве с дипломатическими поручениями от дома Габсбургов и написавшего под впечатлением от увиденного знаменитые «Записки о Московии»[73]. Как писала отечественный историк А.Л. Хорошкевич, «его (Герберштейна. — В.П.) «Записки» содержат разнообразную информацию о внутренней и внешней политике Великого княжества всея Руси, экономическом развитии и быте окружавших или входивших в него народов, общественной мысли и культуре»[74]. «Записки» имперского дипломата, впервые увидев свет на латинском языке в 1549 г. (sic!), быстро стали тем, что сегодня называют «бестселлером», и в последующем неоднократно переиздавались как на латинском (в 1551, 1556 и 1557 гг.), так и на других языках — немецком (первое, авторизованное издание вышло в 1557 г.), итальянском (впервые в 1550 г.), английском (частичный перевод был сделан в 1555 г.). Хороший слог, обилие самой разнообразный информации, претензии на объективность ее передачи — все это сослужило «Запискам» хорошую службу. Они не были первым сочинением о России раннего Нового времени, но именно они задали тон последующим описаниям Московии европейцами, заложив основы той самой «матрицы», о которой шла речь прежде.
Впрочем, не вдаваясь в подробный критический анализ сочинения Герберштейна, отметим, что, несмотря на довольно обширный блок информации относительно особенностей русского военного дела, имперский дипломат не слишком много говорит о русской пехоте времен Василия III и ее месте в военной машине Русского государства. Да и то, что было им сказано, выдержано в негативной, пренебрежительной тональности, не говоря уже о том, что описанная им картина не совсем соответствует действительности. По большому счету для целей нашей работы Герберштейн не слишком полезен.
Столь же малополезны (хотя порой и несут в себе крупицы информации[75]) записки и сочинения других иностранцев, датируемые временами правления Ивана III и Василия III XVI в.[76] Но начиная с 50-х гг. XVI столетия ситуация вдруг резко переменяется, и чем дальше, тем в большей степени. Московские стрельцы становятся постоянными «гостями» на страницах записок иноземцев, да и сама информация об этом «неприменном войске» русских государей становится все более и более разнообразна. Здесь и характеристика численного состава и структуры стрелецкого войска, и сведения о «географии» его размещения, и информация о порядке содержания ст