Бэрана в главной роли.
— Кент Бэрана будет играть меня, — недоверчиво пробормотал Эдип, и широкая улыбка расплылась на его лице.
— Пьеса о тебе внесена в учебную программу школ Шотландии, — шепнул он счастливой Антигоне.
— Пятьсот тысяч учеников будут оплакивать мою участь, — взволнованно сказала она и уронила слезу радости.
А Эдион сидит на своем троне, внемлющий и забытый, застывший в своей ужасной судьбе. Какая участь может быть более страшной для трагического героя, чем быть скучным и забытым?! И как будто для того, чтобы его тоска не стала темнее чернил, раз в тысячу лет посланец приближается и к нему и возвещает об еще одном безвестном постмодернисте, написавшем о нем плохонький рассказ.
Чрево жизни
В мой день рождения, когда мне исполнилось пять, у мамы обнаружили рак и врачи сказали, что ей придется удалить матку. Это был грустный день. Мы все вместе поехали в больницу на папином Субару и со слезами на глазах ждали пока врач выйдет из операционной. "Никогда в жизни не видел такой красивой матки, — сказал он и сдернул с лица белую маску. — Я чувствую себя убийцей!" У моей мамы действительно была красивая матка[12]. Такая красивая, что больница отдала ее в музей. В шаббат мы специально туда поехали, и дядя сфотографировал нас рядом с ней. Папы тогда уже не было в стране. Он развелся с мамой на следующий день после операции. "Женщина без матки — это не женщина. А мужчина, у которого жена не женщина, он уже и сам — не мужчина, — сказал он нам с братом за минуту до посадки в самолет, улетающий на Аляску. — Когда вырастете — поймете".
Комната, где помещалась матка моей мамы, была вся темная. Единственным источником света была она сама. Она светилась таким нежным светом, какой бывает ночью в самолете. На фотоснимках матка не очень-то смотрелась из-за вспышек, но когда я увидел ее вживую, мне стало понятно, почему врач плакал. "Вы пришли отсюда", — сказал дядя, показывая пальцем. — Вы были там как принцы, поверьте мне. Какая мама была у Вас, какая мама!"
А потом моя мама умерла. Потом все мамы умирают. Папа стал полярником и знаменитым охотником на китов. Девушки, с которыми я встречался, всегда обижались, когда я заглядывал им в матку. Они думали, что это уж слишком, что гинекология убивает романтику. Но одна из них, у которой все было сложено действительно хорошо, согласилась выйти за меня замуж.
Я часто бил наших детей, еще с младенчества. Меня раздражал их плач. И они довольно быстро делали соответствующие выводы и навсегда переставали рыдать уже месяцев в девять, или даже в более нежном возрасте. Сначала на их дни рождения я водил детей в музей показать им матку бабушки, но их это не слишком впечатляло, да и жена нервничала, так что я вместо музея стал ходить с ними в кино.
Однажды у меня угнали машину, а отделение полиции было как раз рядом с музеем. Ну, я и заскочил в музей. На обычном месте матки уже не было, они переместили ее в какую-то соседнюю комнату, увешанную старыми фото, и когда я рассмотрел ее вблизи, увидел, что она вся покрыта какими-то зелеными точками. Я спросил у смотрителя, почему никто не чистит ее, но он только пожал плечами. Я умолял ответственного за экспозицию, что если у него не хватает кадров — так пусть, по крайней мере, предоставит мне возможность самому ее чистить. Но ответственный злобно отказал мне, и сказал, что мне запрещено касаться экспонатов, так как я не в штате. Жена же сказала, что они в музее правы на все сто, что вообще это извращение — выставлять на показ матку в общественном месте, где, к тому же, постоянно вертится много детей. Но, не смотря на все это, я был просто не в состоянии думать о чем-нибудь ином. В глубине души я понимал, что если не проникну в музей, не выкраду ее оттуда, и сам не буду ухаживать за ней, я перестану быть самим собой. Как и отец, той ночью, на трапе самолета, я точно знал, что мне следует делать.
Через два дня я взял на работе тендер и подъехал к музею перед самым закрытием. Залы были пусты, но если бы я даже кого-нибудь встретил, мне было бы все равно. На этот раз я был с оружием, да и, кроме того, у меня имелся отличный план. Единственная трудность, с которой я столкнулся, заключалась в том, что сама матка исчезла. Ответственный несколько изумился увидев меня, но когда я крепонько въехал ему по организму стволом своего новенького "Ерихо", он любезно предоставил мне необходимую информацию. Накануне матку продали одному еврейскому филантропу, который хотел отправить ее в один из общинных центров на Аляске. Во время плавания матка была захвачена "зелеными" из какого-то местного экологического фронта. Этот фронт напечатал сообщение в газетах, где говорилось, что матка не должна находиться в плену, и поэтому они решили возвратить ее в лоно природы. Согласно сообщению агентства Рейтар, данный экологический фронт считается опасным и фанатичным. В его распоряжении имеется пиратский корабль, которым командует охотник на китов в отставке. Я поблагодарил ответственного и засунул пистолет в кобуру.
На обратном пути все светофоры пламенели. Я лавировал между полосами, обходясь без помощи всяких там зеркал, изо всех сил стараясь протолкнуть ком, застрявший у меня в горле. Пытался представить себе матку моей мамы на сверкающем росой зеленом лугу. Или плывущей по океану в окружении дельфинов и тунцов.
Трубы
Когда я перешел в седьмой класс, к нам в школу пришел психолог и устроил тесты на профпригодность. Он показал мне одну за другой двадцать разных картинок, и спросил что в них не так. Все они выглядели вполне нормально, но он заупрямился, и снова показал мне первую картинку с мальчиком. "Что неправильно на картинке?", — спросил он устало. Я ответил, что картинка в полном порядке. Он ужасно рассердился и сказал: "Ты что не видишь, что у мальчика на картинке нет ушей?" Честно говоря, теперь, когда я снова посмотрел на картинку, я действительно увидел, что у мальчика нет ушей, но все равно картинка выглядела абсолютно нормально. Психолог определил меня, как "страдает тяжелым расстройством восприятия" и отправил в ПТУ для столяров. В училище выяснилось, что у меня аллергия на опилки, и меня перевели на сварку. Там у меня, в общем-то, неплохо получалось, но работа эта мне не нравилась. Правду сказать, не было вообще ничего такого, чтобы мне как-то особенно нравилось. После окончания учебы я начал работать в мастерской, где делали трубы. В начальниках был у меня инженер из Техниона. Крутой парень! Если бы ты показал ему картинку с безухим мальчиком или что-нибудь в таком роде, он справился бы с этим в два счета.
После работы я оставался в мастерской, строил себе искрученные такие трубы, похожие на закутавшихся змей, и катал по ним шарики. Я знаю, что это выглядит по-идиотски, да и мне самому не очень нравилось это занятие, но я все равно продолжал. Однажды вечером я собрал трубу, в самом деле, сложную, с массой вывертов и изгибов, и когда я запустил в нее шарик, на другом конце он не появился. Я подумал сначала, что она забилась посредине, но после того, как попробовал запустить вовнутрь еще штук двадцать шариков, понял, что они просто исчезают. Я понимаю, всё, что я говорю, выглядит глуповато, все прекрасно знают, что шарики не исчезают. Но когда я видел, как они входят в трубу с одной стороны и не выходят с другой, это ничуточки не казалось мне странным, это выглядело просто абсолютно нормально. И тогда я решил, что построю себе большую трубу, точно такую же, как эта, и буду ползти по ней до тех пор, пока не исчезну. Я начал обдумывать эту идею и мне стало так радостно, что я засмеялся. Думаю, что я смеялся первый раз в жизни.
С этого дня я начал работать над гигантской трубой. Каждый вечер трудился я над ней, а по утрам прятал части на складе. Постройка заняла десять дней, и в последнюю ночь мне понадобилось пять часов, чтобы собрать трубу, она заняла почти половину цеха.
Когда я смотрел на нее, такую совершенную и ждущую меня, я вспомнил свою учительницу по социологии, которая как-то сказала, что первый человек, взявший в руки палку, не был ни самым сильным, ни самым умным в своем племени. Тем людям вообще ни к чему были палки. Просто ему она нужна была больше, чем другим, чтобы выжить и скрыть свою слабость. Я не думаю, что есть на свете человек, который сильнее меня хотел бы исчезнуть. И поэтому я изобрел Трубу. Я, а не этот инженерный гений из Техниона, начальник мастерской.
Я полз по Трубе, не зная, что ждет меня на другом конце. Может быть безухие дети, восседающие на холмах из шариков. Что именно произошло, когда я перебирался через некое место в Трубе, мне не известно, знаю только одно — сейчас я здесь.
Думаю, что теперь я ангел, и, значит, у меня есть крылья и этот круг над головой, и здесь еще сотни таких, как я. Когда я очутился здесь, они сидели и играли в шарики, которые я запускал в трубу несколько недель назад.
Я всегда считал Райский Сад местом для людей, которые всю жизнь были добрыми и хорошими. Но это не так. Господь слишком милостив и милосерден, чтоб принимать такие решения. Рай — это место для тех, кто был не способен стать по настоящему счастливым на земле. Мне объяснили здесь, что люди, кончающие жизнь самоубийством, возвращаются на землю проживать свою жизнь снова, потому что если им не понравилось в одном воплощении, это еще не значит, что они не найдут своего места в другом. Но те кто, действительно не пригодны для этого мира, находят свою дорогу сюда, у каждого есть своя дорога в Райский сад.
Здесь есть летчики, которые чтобы попасть сюда, крутили петли в определенных точках, например в Бермудском треугольнике. Есть домохозяйки, которые чтобы сюда попасть, пробирались сквозь заднюю стенку посудного шкафа. Математики, нашедшие в пространстве топологические свертки и ухитрившиеся протиснуться сквозь них. Так что, если ты действительно несчастлив там, внизу, и разные люди говорят тебе, что ты "страдаешь тяжелым расстройством восприятия", поищи свою дорогу сюда, а когда найдешь — захвати с собой карты, нам уже поднадоели эти шарики.