Остальной мир узнает о Японии со слов гораздо более малочисленной группы, чем обычно думают. Визитеры, встретившиеся с «надежным источником» в лице одного из информаторов, зачастую остаются под впечатлением, что они услышали интересное личное мнение. Большинству невдомек, что эти информаторы всего лишь повторяют банальные суждения на злобу дня или более общего характера… Они могут вносить в это некоторые персональные нотки, но суть послания все время одна и та же… Речи высокопоставленных информаторов могут содержать критику отдельных сторон политики правительства или действий бюрократии и бизнеса, но они почти всегда поддерживают общие утверждения ведущих институтов Системы, что Япония является плюралистской демократией с экономикой свободного рынка, что в открытии (японского – В.М.) рынка достигнут прогресс, что рост индивидуализма надо поощрять, что большинство японцев начинает осознавать необходимость стать более космополитичными, что иностранцы не прилагают должных усилий в соревновании с ними и что конфликты с Японией происходят в основном от недостатка понимания с их стороны».
Перечисленные Вольференом положения отражают состояние дел на конец 1980-х годов; что-то из сказанного им утратило актуальность, что-то нет. но по-прежнему актуальными остаются его выводы: «Вместе взятые действия японских буферов и информаторов являются пропагандистским актом, который не воспринимается в этом качестве, поскольку почти всегда скрыт в облачении искренних усилий «объяснить» Японию миру». «Верить в то, что эти предсказуемые утверждения отражают личное мнение, – заключает Вольферен, – значит проявить неуважение к умственным способностям наиболее высокопоставленных переговорщиков Японии. Их подлинное личное мнение часто очень интересно и может существенно отличаться от сказанного во всеуслышание, но доступ к этому мнению требует долгого знакомства, большого количества сакэ или – много реже – внезапного понимания с их стороны, что вы вообще не склонны воспринимать официальную линию всерьез»[48].
Возможно, пространную цитату из современного аналитика можно заменить более короткой, но не менее выразительной. В 1942 г. Хью Байес, многолетний токийский корреспондент «Таймс» и «Нью-Йорк тайме», выразительно назвал подобных информаторов «очаровательными апостолами полуправды, объяснявшими Японию западным народам»[49]. Тон сказанного можно списать на военное время, но проблема остается, причем остается почти не исследованной. Автор настоящей работы рассматривает ее не первый раз[50], но впервые «переходит на личности».
В японской историографии принята периодизация по правлениям императоров. Это деление условно и не связано напрямую с ключевыми событиями мировой истории, но по-своему символично. Исключением является уникальный по продолжительности и по насыщенности историческими событиями период Сева (1926–1988), который принято делить на довоенный и послевоенный. Таким образом, перед нами пять периодов: Мэйдзи (1867–1912), Тайсё (1912–1926), довоенный Сева (1926–1945), послевоенный Сева (1945–1988) и Хэйсэй (с 1989 г.) – которые представлены пятью персоналиями. Двое из них пользуются заслуженной известностью в Японии и за ее пределами, один полностью забыт, еще один скорее всего обречен на почетное забвение. Что касается последнего – ныне здравствующего – то его в равной степени может ожидать и первое, и второе.
Период Мэйдзи: Окакура Какудзо (1862–1913)
Одной из любимых фраз Окакура было: «Сердце старой Японии до сих пор бьется сильно». В конце XIX в., когда новая Япония с удовлетворением подводила первые итоги интенсивной модернизации по западному образцу, это звучало вызовом. Японцам полагалось гордиться тем, насколько они приблизились к «цивилизованному миру», и не полагалось знать, как «цивилизованный мир» насмехался над их потугами. Славу старой Японии возгласил один из самых образованных, передовых и, можно сказать, самых космополитичных людей страны – Окакура Какудзо: искусствовед, получивший признание в США, эссеист, блестяще владевший английским языком и нашедший читателей по обе стороны Тихого океана, эстет, буддист и традиционалист, взявший на себя миссию объяснить людям Запада «идеалы Востока». Так называлась одна из его известнейших книг.
Из пяти героев нашего исследования Окакура был в наименьшей степени связан с государственными структурами и пропагандистскими усилиями. Можно сказать, он вовсе не был связан с ними, но сделал для создания позитивного имиджа Японии очень много, поскольку его лучшие книги переиздаются до сих пор, находя все новых читателей.
Сын торговца шелком из Иокогама – одного из первых городов Японии, открытых для европейцев, – он получил традиционное образование, в центре которого стояло штудирование китайских классиков, в сочетании с изучением английского языка и литературы[51]. и на том, и на другом настоял отец, не отрывавшийся от корней, но имевший обширную клиентуру среди иностранцев. Следующим этапом оказался Токийский университет, где преподавал выпускник Гарварда Эрнест Феноллоса, сыгравший решающую роль в жизни Окакура, который был всего на десять лет моложе. Феноллоса не говорил по-японски, поэтому Какудзо стал его переводчиком и «поводырем» как в университете, так и в походах по антикварным лавкам и мастерским художников: молодой американец всерьез занялся изучением японского искусства, а его еще более юный друг неплохо разбирался в нем. Можно сказать, что Феноллоса видел раннемэйдзийскую Японию своими глазами, но слышал ее ушами Окакура и говорил с ней его языком.
Окончив университет, Окакура поступил на службу в министерство просвещения, не забыв обеспечить работой и старшего товарища. В пароксизме вестернизации многие прогрессисты готовы были отвергнуть всю культуру прошлого как «феодальную», а значит «отсталую» и едва ли не «постыдную» для современнной державы – количество уничтоженных в то время памятников традиционной архитектуры, прежде всего замков, вызывает в памяти не менее печальный опыт советского времени. Произведения традиционных видов искусства считались нестоящими внимания и продавались по бросовым ценам, не говоря уже о цветных гравюрах укиё-э, в листы которых заворачивали чай и пряности. Спасению старой Японии помогли прежде всего влюбленные в нее иностранцы, вроде Феноллоса, а к мнению гостей из-за океана японцы в то время особенно прислушивались. Влияние этих факторов определило одну из магистральных тем деятельности Окакура – стремление донести до людей Запада аутентичное знание о цивилизациях и культурах Востока.
Отправившись в конце 1886 г. в Европу и Америку вместе с Феноллоса для изучения западного искусства и художественного образования, Окакура неизменно носил японский костюм (;кимоно, хаори и хакама), позже дав этому любопытное объяснение в письме к сыну: «Начиная с первого путешествия в Европу, я почти всегда носил кимоно. Советую тебе путешествовать за границей в кимоно, если ты считаешь, что твой английский язык достаточно хорош, но никогда не надевай японскую одежду, если говоришь на ломаном английском». В этих словах – ключ к позиции Окакура. Он говорил и писал на практически безукоризненном английском, как бы подчеркивая, что ни в чем не уступает своим слушателям, читателям и возможным оппонентам. Это подкреплялось выдающимися, по любым стандартам, знаниями западной истории и культуры. Кимоно же подчеркивало принадлежность к принципиальной иной культуре. Окакура соединял в себе две цивилизации, ненавязчиво показывая свое превосходство над теми, кто овладел сокровищами только одной.
Первым направлением популяризации традиционной Японии для Окакура было изобразительное и прикладное искусство. Его работу в данном направлении увенчала законченная в 1902 г. книга «Идеалы Востока на примере искусства Японии», написанная по-английски[52], и организация выставок художественных сокровищ Японии в США. Один из пиков этой деятельности пришелся на 1904–1905 гг., когда японцы, во время войны с Россией, провели грандиозную пиар-кампанию в англоязычном мире с целью привлечь его симпатии на свою сторону. Главной темой кампании было то, что вестернизированная «передовая Азия» сражается против реакционной и архаичной «империи кнута и погромов» (слова knout и pogrom стали международными, как позже sputnik и samizdat) за идеалы прогресса и христианства, то есть за идеалы Запада.
В конце 1901 г. Окакура на год приехал в Индию, где сблизился с индуистским гуру Свами Вивекананда и поэтом-мыслителем Рабиндранатом Тагором. Здесь к нему в полной мере пришло осознание общности цивилизационных, культурных и религиозных «идеалов Востока» – Индии, Китая и Японии, индуизма, конфуцианства и буддизма (традиционной японской религии синто Окакура сопоставимого внимания не уделял) – единство которых он до того видел главным образом в области искусства. От внешних эстетических форм к внутреннему философскому содержанию – таково было основное содержание книги об «идеалах Востока», написанной в Индии, в процессе интенсивных духовных исканий. Окакура не отвергал модернизацию Японии, но рассматривал и оценивал ее успехи в новом ключе: как наиболее сильная и уже признанная «белыми» страна (неравноправные договоры были отменены всего несколькими годами ранее) она призвана стать лидером Азии и защитником ее общего достояния. Книга вышла в Лондоне в 1903 г., но в не меньшей степени была адресована англоязычному читателю в Азии, «азиатским братьям и сестрам». Этой фразой Окакура – вскоре после приезда в Индию – начал новую книгу, которую хотел назвать «Мы одно» или «Мы едины» (We are One).
Рукопись осталась незаконченной и увидела свет только в 1938 г., но легла в основу его следующей английской книги «Пробуждение Японии», начатой осенью 1903 г. Вскоре неугомонный автор в поисках новых впечатлений отправился за океан, поднявшись на борт корабля 10 февраля 1904 г. – в тот самый день, когда Япония, уже напавшая на Порт-Артур, объявила войну России. В Америке деятельность Окакура была в основном связана с искусством, музейной и выставочной работой (здесь его ждало полное признание), но политические события не могли оставить его равнодушным. «Пробуждение Японии», законченное уже в США и увидевшее свет в Нью-Йорке и в Лондоне в конце того же 1904 г., оказалось очень злободневной книгой.