ки, Нохара Сиро и Мацусима Эйити (1953–1954; рус. пер. 1957–1958)[99]. В свое время эти книги пользовались немалой популярностью в Японии и оказали влияние на восприятие национальной истории у целого поколения «образованного сословия», но сейчас они практически забыты, равно как и их авторы. «История современной Японии» и «История войны на Тихом океане» были изданы в СССР и до сих пор используются отечественными исследователями, поэтому о них и об их авторах следует сказать несколько слов.
Наибольшим догматизмом и наименьшим историзмом отличается первая из названных книг, имевшая более идеологический, «установочный», нежели научный характер. Это была первая масштабная попытка интерпретации всей современной истории Японии с позиций марксизма советского образца. Суть концепции авторов в другой своей работе кратко сформулировал Иноуэ, наиболее склонный к теоретизированию и, можно сказать, наиболее амбициозный из них: «Новая история Японии – это история непрерывных войн. Войны и агрессия являлись той основой, на базе которой существовала и развивалась монархо-фашистская Япония. Передышки между войнами были чрезвычайно кратковременными. Больше того, они служили для ликвидации последствий прошедшей войны и подготовки к следующей, и подобно тому как наркоман должен постепенно все увеличивать дозу наркотика, так и масштабы войн, осуществлявшихся монархо-капиталистической Японией, с каждым разом принимали все более широкий размах, пока, наконец, она не развязала войну против всего человечества, что привело к страшной катастрофе»[100].
Иноуэ и его соавторы изображали всю довоенную историю Японии одной черной краской, делая исключение только для коммунистов. Они ввели в широкий обиход термин «тэнносэй-фасидзуму рои» («монархо-фашистская система»), хотя на деле эта концепция была заимствована у коминтерновских теоретиков 1930-х годов (Н.И. Бухарин, О.В. Куусинен, К.Б. Радек). В эту систему включались все некоммунистические политические и общественные силы, а противоречия между ними, как правило, игнорировались[101]. Обращаясь к одному из наиболее болезненных для того времени вопросов – об ответственности за войну, члены группы возложили ее не на отдельных «милитаристов» или «экстремистов», как это сделали Международный военный трибунал для Дальнего Востока (МВТДВ) и большинство западных историков, а на всю систему в целом, включая императора, чему Иноуэ посвятил отдельную книгу[102]. Тотальный характер критики поначалу делал ее довольно привлекательной, играя на существовавших в обществе покаянных настроениях, но декларативный и догматический характер книги вскоре перестал удовлетворять сколько-нибудь образованных и мыслящих читателей. Это со всей очевидностью показали и отклики на «Историю эпохи Сева», написанную для широкого читателя. Критики резонно упрекали ее в упрощенчестве и схематизме, в чрезмерной увлеченности абстрактной концепцией классовой борьбы и в игнорировании психологических, духовных и культурных факторов[103]. Следует заметить, что, если Иноуэ оставался непримиримым догматиком до конца своей научной деятельности, то Фудзивара в позднейших работах проявил больший историзм, хотя не отошел от марксистских и антимилитаристских симпатий своей молодости.
Семитомная «История войны на Тихом океане» – наиболее фундаментальный труд японских историков-марксистов – основывалась на тех же базовых концепциях, но была призвана, в первую очередь, тщательно и полно мотивировать их. В ней гораздо более основательно и аккуратно использовались исторические документы, дневники и воспоминания современников, прежде всего из лагеря политических и идейных противников, что создавало видимость объективного изложения событий и их сбалансированной оценки. Действительно, оценки здесь были более историчными, а сами авторы старались держаться в формальных рамках академической традиции и избегать «агитпроповского» жаргона. Отмечу еще одну примечательную деталь: Иноуэ написал программную статью «Характер японского милитаризма», открывавшую первый том «Истории», но в дальнейшей работе, видимо, участия не принимал: среди авторов конкретных глав его имя не фигурирует.
Сыграв свою роль в 1950-1960-е годы, «История войны на Тихом океане» стала восприниматься как анахронизм: именно такое впечатление произвело ее исправленное и дополненное переиздание, вышедшее в 1972–1973 гг. Авторы попытались модернизировать свою концепцию, чтобы успешнее полемизировать со своими «буржуазными» критиками, но сколько-нибудь заметного успеха не добились. Нельзя сказать, что к тому времени японская историография избавилась от схематизма – этот порок не преодолен в ней и до сих пор. Однако схематизм ортодоксально-марксистского типа показал свою нежизнеспособность как в академической среде, так и в обществе в целом. Русский перевод «Истории войны на Тихом океане» сохраняет определенную ценность и по сей день, но исключительно благодаря обширным документальным приложениям и подробной хронологии событий.
Маруяма Macao в 1946–1947 гг. выступил с концепцией «японского фашизма», которая сыграла большую роль в историографии и в общественной мысли первых послевоенных десятилетий. Он не был коммунистом, но испытал сильное влияние марксизма. Критикуя фашизм как «наиболее агрессивную форму контрреволюции XX в.», в чем трудно не заметить отголоски коминтерновских формул 1930-х годов, Маруяма говорил о «японском фашизме» лишь как о политическом движении и идеологии, но не как о режиме. В 1940-1950-е гг. он оценивал довоенную Японию сугубо негативно, что соответствовало генеральному направлению тогдашней историографии, но его точка зрения во многом отличалась от коммунистической ортодоксии. Его дальнейшая эволюция в сторону «центризма» отразила основную тенденцию эволюции недогматически настроенной, «беспартийной» левой интеллигенции. Именно эти круги стали одной из основ идеологического и академического истэблишмента Японии периода «экономического чуда».
Вернемся к первым послевоенным годам. Прокоммунистические историки сразу же начали интенсивно продвигать свои идеи в университеты и школы, особенно по окончании американской оккупации в 1952 г. в академической и университетской среде их позиции были весьма сильны, даже несмотря на «чистку красных» во время войны в Корее, а в школах рупором этих настроений стал – и остается по сей день – созданный в 1947 г. Всеяпонский профсоюз учителей (Никкёсо)[104]. После войны была отменена система обязательного государственного одобрения школьных учебников по общественным дисциплинам, включая национальную историю, что дало учителям право выбора учебников для преподавания. В условиях популярности марксистских и коммунистических идей в учительской среде это привело к радикальному «полевению» школьного образования и наложило сильный отпечаток как минимум на два поколения послевоенных школьников.
В ходе реформы образования была отменена прежняя система «единых учебников», составлявшихся и издававшихся министерством просвещения. Теперь автором могло быть любое частное лицо или группа лиц, требовалось лишь одобрение министерством представленного текста (рукопись или уже изданная книга), который или полностью отвергался, или полностью принимался. С 1953 г. министерство просвещения окончательно отказалось от составления учебников, оставив за собой лишь экспертно-цензорские функции: оно получило и до сих пор имеет право требовать внесения исправлений в рассматриваемый текст, причем эти требования обязательны для авторов. Такую систему можно признать демократичной, особенно в сравнении с системой единого государственного учебника по национальной истории, которая существует в КНР, Республике Корея и на Тайване, т. е. в странах, постоянно критикующих японские учебники и политику министерства просвещения в целом. Впрочем, с окончательным закреплением этой системы в 1956 г. министерством сразу же были запрещены восемь существующих учебников по истории[105].
Правящая элита страны, в которой доминировали политики и чиновники с довоенным прошлым (включая выходцев из репрессивного аппарата), естественно, не была заинтересована в распространении левых, коммунистических и марксистских, учений среди молодежи. Если в университетах, включая государственные, пропаганда марксизма была полностью легализована, то применительно к школам начались интенсивные поиски «золотой середины», в которые активно включились историки либеральной и отчасти консервативной ориентации. Они должны были дать ответ на вызов марксистов – причем такой всеобъемлющий и основательный ответ, который устроил бы всех: чиновников и учителей, интеллектуалов и школьников. Министерство просвещения оказалось перед исключительно сложной задачей, для решения которой было необходимо сочетание «кнута и пряника».
«Пряником» стало невозвращение к системе «единого учебника» по национальной истории, как предлагали некоторые (напомню, что в СССР она существовала с 1936 г.), привлечение к сотрудничеству представителей различных научных направлений и политических сил, кроме радикалов «слева» и «справа», а также введение в 1963 г. системы бесплатных учебников. «Кнутом» оставалось право цензуровать тексты, представленные на одобрение в министерство, будь то рукопись или уже изданная книга. Эта система остается в действии и сегодня.
Одностороннее оправдание политического курса довоенной Японии и ее милитаристского прошлого было невозможным, поскольку решения МВТДВ и «концепция истории Токийского процесса» стали одной из основ идеологии послевоенного японского истэблишмента, хоть и не столь явно, как в обеих частях разъединенной Германии. Подобное «мазохистское» восприятие национальной истории вызывало нарекания уже в 1950-е годы, поскольку и политики, и администраторы, и многие педагоги прекрасно понимали, что невозможно вести воспитание молодежи только на одном «негативе», который к тому же чреват распространением радикальных идей. Они акцентировали внимание на таких несомненных фактах, как отличие политического режима довоенной Японии от итальянского фашизма и германского национал-социализма, воинственно антияпонская позиция Китая, США и Великобритании в 1930-е годы, поддержка Японией национально-освободительных и антиколониальных движений в Азии, содействие экономическому развитию колоний и оккупированных территорий и т. д. Со всем этим некогда была непосредственно связана деятельность многих представителей правящей элиты, определявших государственную политику в послевоенные десятилетия. Они смирились с осуждением политического прошлого Японии в целом, но старались выделить в нем возможные позитивные моменты.