Кончина крупнейшего политического мыслителя послевоенной Японии Маруяма Macao (1914–1995), профессора Токийского университета, почетного доктора Гарвардского и Принстонского университетов, в августе 1995 г. не была неожиданной, учитывая преклонный возраст и болезни сэнсэя, и не стала «событием» в газетном смысле этого слова.
Маруяма давно не выступал в печати с новыми крупными работами, окончательно превратившись в «классика», в того, кого, по известному ироническому определению, все почитают и никто не читает. Из субъекта социально-политического процесса Маруяма превратился в объект историко-философского и историко-политического исследования; о нем писались диссертации, а крупное издательство «Иванами», специализирующееся на литературе как раз для «образованного сословия», годом раньше приступило к выпуску многотомного собрания его сочинений[119]. Говорят, раскупалось оно не очень хорошо (в выходных данных японских книг тираж не указывается), хотя в любой университетской библиотеке его можно увидеть на почетном месте.
Имя Маруяма знает – или, по крайней мере, должен знать – любой образованный японец, как любой образованный русский – имя Владимира Соловьева или Николая Бердяева. Для своего времени он, несомненно, стал «знаковой фигурой». Столь же несомненно и то, что Маруяма стал «историей», причем еще при жизни, потому что сыграл совершенно уникальную роль в японской политической и социальной мысли, как минимум, трех послевоенных десятилетий. Наиболее важной частью обширного литературного наследия Маруяма остаются его академические работы по истории японской мысли эпох Токугава и Мэйдзи, которые переведены на несколько иностранных языков и, несомненно, будут читаться и перечитываться еще многие годы. Однако наибольшую популярность и признание принесли ему не они, а живые и динамичные статьи и лекции о «японском фашизме», об автономии личности и общества от государства, о предвоенной и послевоенной японской политике. Именно они – как форма осмысления недавнего прошлого и решительного расчета с ним – сделали его властителем дум нескольких поколений.
Сегодня ранние политические теории Маруяма, порожденные эпохой непримиримых споров, а потому не лишенные догматизма, рассматриваются больше как история, нежели как живое явление общественной мысли, хотя это не означает, что его наследие потеряло актуальность и «сдано в архив». Не претендуя на полный анализ творческого пути и философско-политических взглядов Маруяма, остановимся на раннем периоде его деятельности и относящихся к нему работах. Попытаемся проследить, как и почему Маруяма стал властителем дум японской интеллигенции в первые послевоенные годы, как его ответы на вызовы времени повлияли на современное ему японское общество и что в наследии продолжает оставаться актуальным для современной Японии, где его все-таки не только почитают, но и читают.
«Маруяма-сан сыграл совершенно особую роль в жизни нашего поколения, – сказал автору настоящей работы почетный профессор Осакского университета Одзаки Хикосаку осенью 1995 г. – Он был одним из нас, и по возрасту (я моложе его на неполных три года), и по всей истории своей жизни, но он стал нашим учителем. После войны нам казалось, что он нашел ответы на все наболевшие вопросы, причем ответы настолько убедительные, что с ними нельзя не согласиться, что их остается только принять. Для нашего поколения смерть Маруяма-сан – конец целой эпохи. Нашей эпохи, потому что нас осталось уже не так много, да и оставшиеся скоро отойдут в лучший мир».
Конец войны на Тихом океане – речь императора по радио 15 августа 1945 г., капитуляция и начало американской оккупации – стали переломным моментом в жизни всех японцев. Одни погрузилась в «послекапитуляционную летаргию» (кёдацу), других, прежде всего коммунистов и прочих противников режима, охватила эйфория вседозволенности.
Перед обществом в целом и перед каждым японцем в частности встали одни и те же вопросы. Что делать? Как жить дальше? Кому верить? Кому вообще можно верить? Обращение к событиям недавнего прошлого – а из «настоящего» в «прошлое» оно превратилось поистине в один момент – вызывало к жизни новые, каждый раз все более и более болезненные вопросы. Как же так получилось, что непобедимая Великая Японская Империя лежит в руинах, а священную землю божественной страны Ямато топчут сапоги тех, кого еще вчера пропаганда называла не иначе как варварами? Кто виноват в случившемся? Какую ответственность они должны понести? Почему силы небесные отвернулись от Японии? от императора? Может, и император в чем-то виноват?…
Верить было больше некому. На интеллектуальном горизонте Японии образовалась странная пустота. Вчерашние властители дум ушли в лучший мир или оказались вычеркнутыми из жизни волей обстоятельств. Только в течение одного 1945 г. умерли глава «киотосской школы», отмеченной влиянием неокантианства, Нисида Китаро, либеральный политический аналитик и популярный журналист Киёсава Киёси, марксист Тосака Дзюн и идеолог паназиатизма Мики Киёси. Другой идеолог паназиатизма и проповедник экспансии Окава Сюмэй оказался в тюрьме с клеймом «военного преступника». Видный политолог Рояма Масамити попал под действие чистки как депутат нижней палаты парламента, официально рекомендованный к избранию Ассоциацией помощи трону на выборах 1942 г.[120]. Лидер националистической историографии Хираидзуми Киёси после объявления рескрипта о капитуляции немедленно оставил кафедру в Токийском университете и уехал к себе на родину в префектуру Фукуи, опасаясь преследований и ареста. Философ и эссеист Вацудзи Тэцуро, известный трудами в области этики, спешно отдавал в печать работы, писавшиеся в годы войны «в стол», чтобы оправдаться перед читателями за свои прежние писания о «японском духе», одобрявшиеся властями и использовавшиеся в националистической пропаганде.
Еще полные сил и здоровья, но морально опустошенные, надломленные люди возвращались с войны, которую они вели до последнего – с верой, если не в победу, то в святость собственной миссии. Теперь оказывалось, что все это было зря, что война была агрессивной и преступной, а справедливым возмездием за нее стало поражение, сокрушительное для национального сознания и нестерпимо позорное для национальной гордости. Для той национальной гордости, как ее понимали еще вчера.
Возвращались с войны молодые офицеры армии и флота, еще вчера считавшиеся элитой и гордостью нации. В условиях новой Японии у них не было ни профессии, ни образования (военным врачам или инженерам в этом отношении повезло больше). Недавние выпускники военных училищ и академий, еще в мундирах, но уже без знаков различия, оказались в университетских аудиториях. Наиболее способные и амбициозные, отказывавшиеся признавать, по крайней мере, свое личное поражение в радикально переменившихся условиях жизни, заняли скамьи традиционной «кузницы» бюрократических кадров Японии – юридического факультета Токийского императорского университета, которому еще предстояло быть переименованным в государственный. Многим запомнился невысокий, худощавый молодой человек, примерно тех же лет, что и они сами, в белой рубашке и круглых очках в тонкой оправе – доцент Маруяма Macao. Он начал преподавать на факультете еще до войны, в 1937 г., но в те годы ничем особым себя не проявил. Теперь наступил его звездный час.
Этот «штатский», «штафирка», мимо которого они еще год назад гордо прошли бы не обернувшись, в своих белоснежных или шитых золотом мундирах, говорил им о том, что произошло и почему так произошло. Впрочем, он тоже имел личные основания судить о происшедшем, потому что в июле 1944 г. был призван в армию, служил в Хиросиме и стал свидетелем атомной бомбардировки. Сразу по окончании войны, еще не остывший от переполнявших его трагических впечатлений, Маруяма вернулся к преподаванию. Слушатели были вольны соглашаться или не соглашаться с ним, поскольку практически все, что он говорил, полностью противоречило тому, чему их учили не один десяток лет. но то, чему их учили, оказалось непригодным. Молодой доцент давал им альтернативу. Альтернативу для всех непривычную, для многих неприятную, но действенную.
«Про него нельзя сказать, что он знает правильные ответы на все вопросы, но он правильно знает все вопросы», – говорили про выдающегося американского политического аналитика XX в. Лоуренса Денниса. Почти те же самые слова я услышал в отношении героя этой главы от Такэда Мицуо, одного из тех вчерашних военных, кто в первые послевоенные годы слушал Маруяма. Морской офицер Такэда имел все основания относить себя к элите: он получил прекрасное образование и был сыном адмирала Тоёда
Тэйдзиро[121], интеллектуала, либерала и англофила. С удовольствием вспоминая лекции Маруяма, Такэда говорил о глубоком впечатлении от них: разносторонняя образованность и либеральные, лишенные ксенофобии взгляды в семье позволили ему в полной мере оценить смелые идеи молодого доцента и его незаурядное красноречие. «Как он говорил! и как мы его слушали!» – восклицал он, вспоминая события полувековой давности.
Красноречие – дар, нераспространенный в японской университетской и академической среде, – несомненно, сыграло важную роль в том, что Маруяма быстро стал известным и модным политическим аналитиком. Здесь кажется уместным провести неожиданную, на первый взгляд, параллель – со знаменитым русским историком Тимофеем Николаевичем Грановским (1813–1855), блестящим оратором, несомненным «кумиром» и «властителем дум». При всей кажущейся рискованности эта параллель может объяснить многое если не во взглядах Маруяма, то в причинах и характере его известности, в его стремительном восхождении к славе. Записи лекций Маруяма, хоть и являются историческим источником первостепенной важности, все же не могут передать того обаяния и той убедительности, которой отличалось его устное слово (сохранились магнитофонные записи и киносъемка ряда его публичных выступлений). К ним можно применить слова современного исследователя о лекциях Грановского: «В них наиболее ярко выражено то особенное слияние мысли с устным словом, какое принесло ему известность среди современников и оставило глубокий след в духовной жизни»