Во всех трех случаях речь идет о конкретных исторических событиях, об их реконструкции на основании имеющихся данных, а затем об их интерпретации. По логике вещей, это дело ученых-историков, обладающих необходимой профессиональной квалификацией и научной добросовестностью. Однако все эти дискуссии разворачиваются отнюдь не только в специальных академических изданиях, но в первую очередь на страницах наиболее популярных и читаемых газет и журналов, на телевидении и в Интернете. В них, помимо ученых, участвуют журналисты, писатели, политики, общественные деятели и даже простые граждане, считающие себя вправе не только оценивать события прошлого, но и судить о специфических проблемах, которые должны находиться в компетенции профессиональных историков. Следя за ходом дебатов о «нанкинской резне» в японских и американских СМИ, невольно вспоминаешь споры вокруг «исторических фантазий» Д. Волкогонова, Э. Радзинского, В. Суворова (В. Резуна), затрагивавших наиболее чувствительные моменты отечественной истории. Сходство ситуации налицо: события прошлого используются для политических и идеологических «разборок» дня сегодняшнего.
В центре внимания настоящего исследования – история не столько «нанкинской резни» как таковой (в ней, следует признать, до сих пор остается много неясного), сколько дебатов вокруг нее, всегда отличавшихся жесткой идеологизированностью, политизированностью и непримиримостью сторон, демонстрирующих явную неспособность к диалогу. Автор не предпринимал собственного исследования вопроса «как было на самом деле» и не намерен предлагать здесь свою версию происходившего. Моя задача скромнее – познакомить читателя с основными точками зрения и интерпретациями событий, появившимися в послевоенной Японии, показать их связь с общественными и политическими процессами и по мере возможности подвергнуть их критическому анализу.
Спорам о Токийском процессе столько же лет, сколько и самому процессу. Что это было – справедливый и беспристрастный «суд народов» над «отребьем человечества» или «правосудие победителей», покаравшее лидеров поверженной стороны? Автор этих строк уже не раз излагал свой взгляд на проблему, поэтому остановлюсь лишь на нескольких принципиально важных моментах.
Токийский процесс, как и Нюрнбергский, имел сугубо политический, а не юридический характер. Во-первых, обвинители и члены трибунала выступали как единая команда, организованная на государственном уровне и призванная карать, а не искать истину. Подсудимые были объявлены «военными преступниками» не только до вынесения вердикта, но еще до предъявления им официального обвинения; для придания этому должного веса была использована вся мощь союзных и подконтрольных союзникам средств массовой информации. На обоих процессах царствовала «презумпция виновности», хотя открыто об этом никто не говорил. Во-вторых, и обвинители, и члены трибунала представляли только страны, воевавшие с Японией и победившие в этой войне. Представители самой Японии и нейтральных стран в процессе не участвовали, что голландский судья Б. Ролинг позднее назвал «страшной ошибкой». В-третьих, обвинению и защите на практике не были предоставлены равные права и возможности. Обладая правом отвергать любые доказательства или свидетельства, представляемые обеими сторонами, трибунал в большинстве случаев (но не во всех!) принимал решение в пользу обвинения, давая понять, на чьей стороне находятся его симпатии. В-четвертых, обвиняемых судили на основе не-юридического принципа ex post facto (т. е. «обратной силы закона») и концепции «заговора», заимствованной из англо-саксонского права и не имевшей международного признания. В-пятых, Хартия трибунала в процедурном отношении предусматривала то, что едва ли было бы допустимо в любом обычном суде. Например, она позволяла трибуналу принимать к рассмотрению (раздел 16): 1) любой подписанный и введенный в действие документ без доказательств подлинности подписи и факта введения его в действие; 2) все письменные и устные показания, а также любые дневники, письма и другие документы, которые представляются содержащими информацию, имеющие отношение к сути дела; 3) копию любого документа или любое вторичное свидетельство о его содержании, если, по мнению трибунала, оригинал недоступен или его представление займет слишком много времени. Формально и обвинение, и защита могли предоставлять трибуналу любые свидетельства, не заботясь об установлении их подлинности, как того требует обычная судебная процедура, а право решения по каждому конкретному вопросу оставалось за трибуналом. Однако в условиях единства действий обвинителей и судей этот пункт давал колоссальное преимущество обвинению. Наконец, трибунал имел право по своему усмотрению принимать или не принимать показания обвиняемых и свидетелей, никак не подтвержденные документально; на практике он почти автоматически принимал все показания, выгодные обвинению, и отвергал свидетельства в пользу защиты. Использование признательных показаний в качестве главного доказательства вины, не требующего иного подтверждения, является, как известно, основой «доктрины Вышинского», на которой были построены советские «показательные процессы» 1936–1938 гг. и которая давно отвергнута и осуждена всеми школами права. Применительно к свидетельствам о «нанкинской резне», которые использовались во всех последующих дискуссиях о ней, последние два пункта приобретают особое значение.
Сказанное позволяет сделать четкий вывод: Токийский процесс был политическим процессом, судом победителей над побежденными. «Суды победителей над побежденными всегда неудовлетворительны и почти всегда несправедливы», – заметил в 1951 г. известный английский теолог В.Р. Инге[224].
В конкретных исторических и политических условиях перехода от Второй мировой войны к «холодной войне» суд в Токио был неизбежен, причем именно в такой форме, в какой он состоялся. Как бы то ни было, и сам процесс, и выброшенная им в мир лавина информации о недавнем прошлом Японии вместе с ее жесткой, директивной интерпретацией оказали решающее воздействие на японскую историографию первых послевоенных лет и даже десятилетии, на тех, кто полностью принял созданный им взгляд на историю, равно как и на тех, кто попытался отнестись к нему критически или просто отверг его. «Историческая концепция Токийского процесса», давно подвергнутая сомнению и критике в академической среде, до сих пор продолжает оказывать влияние на общество и общественное мнение как в Японии, так и за ее пределами, особенно в США. В спорах о «нанкинской резне» эти процессы отразились «как солнце в малой капле вод».
Самый первый вопрос, который возникает в данной связи: что есть «резня» и насколько допустим подобный термин для серьезного историка и тем более для массового школьного учебника? Идет ли речь только о количестве жертв (с одной стороны или с обеих) или о причинах гибели, о формах их убийства? Где границы между разными категориями жертв? Убитые в бою – это одно, это трагическая повседневность войны. Расстрел заложников и пленных – совсем другое, хотя существовавшие на тот момент международно признанные законы и обычаи ведения войны в определенных случаях допускали и это. Уничтожение безоружного мирного населения – военное преступление, виновные в котором подлежат суду. Однако карательные акции против военнослужащих, переодетых в штатское и тем более в военную форму противника, носящих оружие и ведущих боевые действия в тылу врага, в то время допускались международным правом, исходившим из того, что боевые действия могут вести только «комбаттанты», т. е. военнослужащие в униформе, со знаками различия, организованные и подчиняющиеся своим командирам. Напомню, что речь идет о событиях, предшествовавших Второй мировой войне, в результате которой массовые действия партизан и участников движения Сопротивления в Европе перевернули существовавшие представления, оправдав подобную тактику, по крайней мере, в глазах общественного мнения. Китайские армии (как гоминьдановская, так и коммунистическая) традиционно прибегали к этому приему. Не был исключением и Нанкин.
Прежде всего, достоверно не известно общее число погибших и пострадавших, как «комбаттантов», так и «нон-комбаттантов». Вопрос о масштабах трагедии остается одним из главных камней преткновения. Согласно разным исследованиям, число жертв колеблется от нескольких десятков человек[225] до… миллиона: эту фантастическую цифру приводит Кабаяма Коити в популярном справочнике по истории[226]. На вопрос известного историка Хата Икухико об источнике информации он небрежно ответил, что вычитал это «в каком-то документе, который видел, когда был в Китае» и тут же добавил, что готов исправить эту цифру в новом издании, если она ошибочна[227]. Цифра была исправлена, но именно так рождаются легенды…
Даже на Токийском процессе, где вопрос о «резне» был впервые поднят в полной мере и где китайская сторона представила большое количество свидетельств и материалов (их содержание и качество мы рассмотрим позже), назывались две цифры: 100 тысяч убитых[228] (приговор по делу генерала Мацуи, объявленного главным виновником «резни») и 200 тысяч убитых (окончательный вердикт суда). Вторая цифра присутствует в большинстве современных японских школьных учебников по национальной истории. На «малом» процессе японских военных преступников, проходившем в Нанкине в 1947 г., говорилось о 300–340 тысячах; официальная тайваньская версия настаивает на 100 тысячах, а принятая в КНР – на 400 тысячах (Нанкинский университет) или, по крайней мере, на 300 тысячах (надпись в мемориале жертвам «Нанкинской резни»). Приблизительно к такому порядку цифр склоняются и «политически корректные» японские историки от марксистов до либералов. Авторитетный историк Хата, который дистанцируется как от «экстерминационистов», сторонников того, что массовые убийства имели место, так и от ревизионистов, отвергающих версию Токийского процесса, подверг анализу имеющиеся данные и в 1986 г. оценил общее число погибших в 40 тысяч человек: 30 тысяч солдат и 10 тысяч гражданских лиц