С начала XX в. получило развитие изучение вспомогательных дисциплин и применение вспомогательных методов исследования (использование математических методов позволило, например, произвести подсчет населения Японии в VIII в. [335]). Значительный материал дала историкам этнографическая наука, в том числе результаты исследований форм брака, жилища, одежды, медицины, изучение произведений литературы и живописи в качестве этнографического источника (см., например, [377; 425; 321]). Углублению анализа аграрного строя способствовали работы по истории ирригации. Впервые оросительные системы VIII в. были рассмотрены в книге Иянага Тэйдзо [250]. Подробный же анализ ирригации в Японии со времени ее возникновения в первобытном обществе и до этапа развитого феодализма дан в монографии Камэда Такаюки, рассмотревшего устройство оросительных систем, характер общинного и принудительного труда крестьян, создававших эти системы, эксплуатацию последних, технологию создания [262]. С 70-х годов шире, чем прежде, стали изучаться проблемы хозяйства, окружающей среды, исторической географии [285; 340]
Семидесятые годы отмечены бурным количественным ростом исследований средневековой истории Японии, в том числе VII–XII вв. Характерной чертой этих исследований стало усилившееся дробление тематики, сочетающееся, однако, с попыткой переосмыслить накопленный материал на базе резкого роста интереса к методологии и истории исторической науки. Наряду с сомнениями в познавательной ценности исторической науки, выражающими кризис буржуазной историографии, внутри последней существует отчетливое стремление к защите истории как науки, реализуемое, однако, с субъективно-идеалистических позиции. Остается сильным и желание создать комплексную универсальную историю, не выходящее за рамки конструирования многомерных структур человеческого общества [149].
Во второй половине 70-х — начале 80-х годов на первый план стало выдвигаться формирующееся в японской буржуазной медиевистике направление «новая социальная история», появление которого отражает общую черту развития современной буржуазной историографии, переориентировавшейся на междисциплинарный подход к истории. Последнее отвечает и стремлениям японских историков, осознающих невозможность создания целостной истории в узких рамках изучения поверхностно-политических событий жизни правящих кругов. Поэтому сторонники «новой социальной истории» остро критикуют политическое, а также социально-экономическое направления современной японской буржуазной историографии, где по-прежнему сильны традиции позитивистского метода. По той же причине они призывают использовать опыт французской буржуазной историографии, где междисциплинарные исследования получили широкое развитие, хотя попытки создания универсальной глобальной истории оказались неудачными именно вследствие абсолютизации вспомогательных дисциплин и методов [170; 60]. В то же время японская «новая социальная история» открыто противопоставляет себя марксизму [292].
Один из основных объектов исследования нового направления — повседневная жизнь народа, в частности крестьянства и других эксплуатируемых слоев населения феодального общества. Это, безусловно, очень важная и вместе с тем наименее изученная проблематика, хотя к ней неоднократно обращались японские специалисты и до конца второй мировой войны, и в последние десятилетия [336; 333; 380; 250; 308]. Характером исследуемого объясняется также резкая и во многом справедливая критика односторонности официальных источников, попытка расширить их круг, в частности, использовать произведения живописи для изучения социальных отношений [294].
Однако критика официальных источников доводится до их отрицания, а призывы к использованию вещественных и изобразительных источников — до степени абсолютизации последних. Социально-экономической истории, изучению объективных материальных условий жизни масс противопоставляется антропологический подход, приводящий к одностороннему освещению истории народных масс. Отмеченные черты в полной мере проявились, например, в монографии Фукуда Тоёхико, выявившего роль развития коневодства и изготовления металлического оружия в мятеже Тайра-но Масакадо (X в.), но рассматривающего проблемы жизни крестьянства вне связи с аграрным строем [414].
Существуют также исследования французских, английских и американских буржуазных авторов, в том числе изданные или переизданные в 70-х годах. Общий подход западных буржуазных авторов к истории феодальной Японии представляет интерес в плане его критического анализа, поскольку так или иначе буржуазные концепции феодализма строятся на отрицании категории «общественно-экономическая формация». Теоретико-методологические проблемы и социологические концепции американской буржуазной историографии Китая и Японии обстоятельно проанализированы Л. А. Березным в тесной связи с практическими целями буржуазных историков [68], поэтому автор данных очерков считает возможным не останавливаться на их содержании.
Датировка японского феодализма западными историками, как правило, не выходит за рамки мнений, распространенных в японской буржуазной историографии: возникновение феодализма чаще всего связывается с установлением самурайского режима в конце XII в. [466; 468; 459]. Преимущественное внимание уделяется ими политической истории и праву, государственным институтам, духовной культуре аристократии, а также вопросам этнической истории. Что же касается введенного в научный оборот фактического материала, то в трудах японских историков его объем по вполне понятным причинам (для них это — национальная история) неизмеримо больше.
В текст предлагаемых очерков включена транскрипция японских исторических терминов, названий исторических и литературных произведений VII–XII вв. Многие термины заимствованы учеными раннефеодальной Японии из китайских письменных памятников. Значения части терминов на протяжении последующей истории неоднократно менялись. В процессе развития японской исторической науки конца XIX–XX в. претерпели изменения и толкования отдельных понятий, употреблявшихся в VII–XII вв. В ряде случаев устойчивое словосочетание вэньяня (камбуна) с самого начала использовалось в Японии в ином значении, чем в Китае. Кроме того, один и тот же иероглиф в разных контекстах (например, в политико-правовом и буддийском) мог употребляться в различных несхожих значениях[3]. Чтения иероглифов в исторических терминах во многих случаях, как известно, не совпадают с наиболее употребимыми чтениями современного японского языка.
По изложенным выше причинам соотнесение исторических реалий лишь со словарями современного языка в большинстве случаев не позволяет точно определить значение термина, а следовательно, правильно истолковать японский или китайский текст. Многие специальные термины отсутствуют в двуязычных словарях (японо-русских и русско-японских). Поэтому в приложении к данным очеркам дан иероглифический указатель исторических терминов VII–XII вв. Включенные в текст объяснения и чтения терминов проверены по толковым словарям японского и китайского языков, историческим энциклопедиям, японским письменным памятникам VIII–XII вв. и исследованиям японских историков конца XIX–XX в.
К очеркам приложена также таблица соответствия дат начала года европейского (григорианского) и принятого в Японии до 1873 г. китайского лунно-солнечного календаря (601–1180), составленная группой японских историков на основе официальных таблиц 1880 г. и 1951 г., хранящихся в министерстве внутренних дел Японии. Все даты в очерках даны по китайскому календарю. В японских письменных источниках события датируются, кроме того, по годам и девизу правления императоров.
В написании японских имен и фамилий сохранен порядок, принятый в Японии, — на первом месте фамилия, на втором — имя. Сохранен и средневековый обычай связывать фамилию и имя родительным падежом (но).
Глава 1Социальная революция VII в.
Становление феодализма на Японских островах явилось результатом внутреннего процесса разложения первобытно-общинного строя, начавшегося задолго до VII в. В родоплеменном союзе Ямато, сложившемся в III в. на территории нынешнего района Кансай (с центром Осака — Киото), возникло два уклада — рабовладельческий и феодальный. Первый не развился в господствующий способ производства, поскольку рабский труд не играл решающей роли в общественном производстве, источники рабства были весьма скудны, а численность общинного крестьянства и земледельцев, прикрепленных княжеским[4] родом и знатью к земле, намного превосходила число рабов. Однако как уклад рабовладение существовало еще несколько столетий.
Власть правителей Ямато первоначально ограничивалась сравнительно небольшой территорией в Кансай. Известен и другой очаг образования классового общества и государства, именуемый в китайских источниках Ямаити [22, с. 445], а в большинстве работ японских историков — Яматай[5]. Японские ученые длительное время дискуссировали о том, был ли Яматай тождествен Ямато или же представлял собой самостоятельное образование на Кюсю [82, с. 74–75]. Однако независимо от дискуссии в японской историографии до сих пор преобладает мнение о том, что единственным центром возникновения общества, государства и культуры Японии является Кансай. Данная концепция восходит, по существу, к «Анналам Японии», авторы которых положили в основу освещения истории генеалогическую линию кансайских монархов.
Фурута Такэхико в результате многолетних исследований японских и китайских письменных источников, археологических находок, памятников духовной культуры пришел к убедительному выводу о наличии нескольких очагов возникновения японской цивилизации, в том числе в Кансай, на Кюсю (Ямаити), в районе Канто (с центром в нынешнем Токио) [416, т. 1, с. 2, т. 2; т. 3, с. 209]. В ходе продолжительного соперничества мелких князей позиции Ямато постепенно усиливались, и именно кансайским правителям на этапе формирования раннефеодального государства удалось объединить под своей властью большую часть о-вов Хонсю, Кюсю и Сикоку.