м интересом знакомился с различными американскими городами, с жизнью и бытом их населения, с государственными, политическими и научными учреждениями США, что в дальнейшем позволило мне более непредвзято, чем прежде, но в то же время без "телячьего восторга" смотреть на политику США, на условия жизни и поведение американцев.
Первые встречи с американскими японоведами состоялись у меня в Гарвардском университете. Моим куратором в этом университете стал специалист по новой истории Японии Альберт Крейг. Он ознакомил меня с работой Института Янчина - научного центра Гарвардского университета, в стенах которого велись подготовка аспирантов и исследования по истории, экономике и культуре Восточной Азии, включая Японию. Наряду с Крейгом в этом научном центре вели исследовательскую и преподавательскую работу такие известные американские профессора-японоведы как Эдвин Рейшауэр и Эзра Вогель.
Когда мы с Крейгом вошли в библиотечный зал Института Янчина, то он обратил мое внимание на большой мужской портрет, висевший на самом видном месте в зале.
- Знаете кто это? - спросил он меня и, не получив определенного ответа, сказал: - Это основатель американского японоведения - учитель многих нынешних наших знатоков японского языка, ваш соотечественник Сергей Елисеев.
Я внимательно взглянул на портрет, откуда на меня приветливо смотрел пожилой человек с приятным одухотворенным лицом. Так вот он какой, Сергей Елисеев, сын известного русского богача, владельца знаменитых "елисеевских" магазинов в Москве на Тверской и в Петербурге на Невском! Это он, подобно выпускникам Петербургского университета Н. Конраду, Н. Невскому и двум другим их однокашникам, отправился на учебу в Японию и там спустя четыре года с блеском окончил Токийский университет, получив от администрации университета императорскую награду как лучший студент-выпускник. Но в отличие от Конрада и Невского по возвращении на родину он не задержался там надолго из-за боязни подпасть под репрессии советской власти. Эмигрировав во Францию, он лет десять преподавал японский язык в Сорбонне. Однако в начале тридцатых годов по приглашению администрации Гарвардского университета С. Елисеев переехал в США, где и подготовил в последующие годы, и особенно в период войны с Японией, большое число американских специалистов - знатоков японского языка. Так разошлись пути Елисеева с Конрадом и Невским, которые по приезде из Японии в Россию стали ведущими специалистами японского языка в нашей стране. Обидно мне стало тогда, что такой одаренный лингвист и выдающийся знаток Японии как Сергей Елисеев отдал свои знания не нашим соотечественникам, а американцам. Но в то же время приятно было слышать о том, с каким уважением относились американцы к русскому человеку - моему талантливому земляку.
Самое сильное впечатление о японоведах Гарварда оставили у меня встречи с профессором Эдвином Рейшауэром, который в начале 60-х годов на протяжении нескольких лет находился в Японии в качестве посла США. Это был редкий случай, когда громадный аппарат американского посольства в Токио возглавлял не кадровый дипломат, не государственный деятель или политик, а ученый-японовед, женатый на японке и прекрасно владевший японским языком (Рейшауэр свои школьные годы провел в Японии вместе с родителями). Миссия Рейшауэра состояла в годы его пребывания на посту посла в том, чтобы наладить тесные дружественные контакты с японской интеллигенцией и студенчеством, т.е. с теми группами японского населения, которые в бурном 1960 году находились в авангарде исторических выступлений японского народа против японо-американского "договора безопасности", и таким путем ослабить неприязнь японцев к Соединенным Штатам. И надо сказать, что отчасти это ему удалось, ибо в отличие от других американских послов Рейшауэр проявил умение не только тонко улавливать настроения японской общественности, но и умело воздействовать на эти настроения. Был, несомненно, и его личный вклад в том, что к середине 60-х годов борьба японских патриотов против военного союза Японии с США и пребывания на японской территории американских военных баз пошла на убыль.
Моя беседа с Рейшауэром, состоявшаяся в его университетском рабочем кабинете, обошлась без споров по поводу американо-японского военного сотрудничества, ибо для него, как и для меня, была очевидна бессмысленность подобных споров. Сам факт моей работы в Токио в качестве корреспондента "Правды" достаточно ясно говорил ему о моем негативном отношении к американо-японскому "договору безопасности". Тем не менее в итоге беседы он, судя по всему, не увидел во мне ни бесхребетного газетчика-щелкопера, готового писать сегодня одно, а завтра другое, прямо противоположенное, ни агента КГБ, прибывшего в США выведывать какие-либо государственные секреты или вербовать агентуру.
Весь ход нашей беседы дал ему основание отнестись с доверием ко мне как к научному работнику, изучавшему политику Японии, включая японо-американские отношения.
Подтверждением тому стало его предложение выступить перед японоведами Гарвардского университета с сообщением об изучении Японии в СССР, что я и сделал, подготовив спустя несколько дней такое сообщение на английском языке. Предложил мне тогда же Рейшауэр побывать на одной из его лекций в студенческой аудитории. И более того, узнав о моем намерении встретиться с американскими специалистами по проблемам современной Японии, Рейшауэр, написал для меня несколько рекомендательных писем, адресованных его бывшим ученикам и аспирантам, работавшим в других университетах США, а также в госдепартаменте и в некоторых научно-исследовательских центрах Вашингтона. И эти письма, как я потом убедился, оказали волшебное воздействие на их получателей. Прочтя их, они без проволочек и оговорок соглашались встретиться со мной и вели беседы, по крайней мере внешне, так раскованно, будто между США и Советским Союзом и не было тогда "холодной войны".
Сколь уважительно относилась американская научная, политическая и чиновничья элита к Рейшауэру, я получил наглядное представление, будучи спустя полтора месяца в Вашингтоне. Там один из научных сотрудников Брукинского института вручил мне пригласительный билет на лекцию Рейшауэра, посвященную взаимоотношениям США с Японией, КНР и двумя корейскими государствами. Зал названного института, где проводилась лекция, был заполнен до отказа чиновниками правительственных учреждений, конгрессменами, работниками столичных научных центров и журналистами-специалистами по проблемам внешней политики. Собравшиеся тепло приветствовали Рейшауэра, прибывшего из Гарварда, слушали его с большим вниманием, задавали много вопросов.
Наблюдая это внимательное и уважительное отношение собравшихся к тому, что говорил Рейшауэр, я вспомнил тотчас же другую аудиторию - студенческую аудиторию, в которой тот же Рейшауэр читал плановую лекцию по истории Японии. (Я присутствовал на этой лекции по приглашению Рейшауэра.) Расположившись на одной из задних скамей аудитории, я наблюдал поведение юнцов - будущих американских востоковедов, и поведение это вызывало у меня чувство досады и возмущения. Пришли эти юнцы в аудиторию в неряшливом виде - в большинстве своем в каких-то несвежих джинсах и куртках. Сидели они там развалясь и при появлении на кафедре профессора Рейшауэра уважаемого человека, известного всей Америке,- не только не встали со своих мест, чтобы приветствовать его, но не изменили своих развязанных поз. Некоторое время профессору пришлось ожидать, когда прекратятся их разговоры друг с другом. Далее же в ходе лекции некоторые из них, сидя на своих скамьях, громко перебивали лектора вопросами, а двое позволили себе неожиданно встать и покинуть аудиторию.
По окончании лекции, когда мы с Рейшауэром направились в его университетский кабинет, я высказал ему свое удивление столь бестактным поведением слушателей его лекции. Он, улыбнувшись, ответил:
- У нас все это в порядке вещей - мы же страна демократии. Студенты платят университету за свою учебу, а потому считают себя хозяевами положения. К тому же в последние годы движение хиппи, зародившееся в Калифорнии, докатилось и до Бостона. Теперь появление в аудиториях неряшливо одетых студентов осуждению не подлежит.
Мое дальнейшее ознакомление с американскими университетами показало, что гарвардские студенты выглядели не так уж вызывающе замызгано, как студенты на западном побережье страны - в университете Беркли, находящемся неподалеку от Сан-Франциско. Там, на улице Телеграф-стрит, ставшей главным центром движения американских хиппи, я наблюдал скопища сотен немытых, нечесаных, небритых и вонючих молодых людей в самых диких одеяниях, которые, как мне разъяснили, в большинстве своем также числились студентами Беркли и других близлежащих университетов. Многие из них были детьми состоятельных родителей, хотя и разгуливали в живописных лохмотьях и с колтунами на головах. Университетские профессора объясняли мне, что только небольшая часть "хиповавших" в Беркли молодых людей - это безнадежные лодыри и бездари, демонстративно покинувшие университетские аудитории по причине своей неспособности к учебе. У большей же части, по их словам, пребывание в компаниях хиппи было не больше, чем временная причуда, и завершалась эта причуда благополучным возвратом в ряды преуспевающих студентов с последующим превращением в тех самых вышколенных, чинно одетых чиновников, которые деловито шествуют по центральным кварталам Вашингтона, Нью-Йорка и других крупных американских городов.
В университете Беркли я познакомился с большим числом американских специалистов по Японии, включая таких влиятельных политических советников госдепартамента США как профессор Роберт Скалапино и Чалмерс Джонсон. Беседы с ними показали, что у японоведов США, в отличие от наших специалистов, не было ни материальных, ни административных препятствий для регулярного посещения Японии. И более того, отдаленность Калифорнии от правительственных учреждений Вашингтона не мешала им в качестве политических консультантов сохранить тесные контакты с дипломатам