— Хм… — произнесла Харуэ и перевела взгляд на сидевшую напротив Юки. — У нас нет настоящих рюмок для сакэ. Может, вон те чашечки сойдут?
Она достала из буфета четыре небольшие чашки.
— А зачем тебе понадобились рюмки? — не поднимая головы от стола, спросила Юки.
— Как зачем? Сакэ пить.
— А, ладно, сойдут и эти.
— Тетушка, вы собираетесь вечно рассматривать эти монеты?
— Да нет, я теперь задумалась о другом, — вскидывая голову, ответила старушка. — Когда продали мою зеленую яшму, я была в самом расцвете.
— Сколько лет назад это было?
— Давно. Очень давно. Пятьдесят лет назад.
— О, тогда вы еще были совсем молодой.
— Я бы, конечно, так просто не рассталась с яшмой, да ведь она была поддельная.
— Поддельная? Но дядюшка никогда этого не говорил.
— Мало ли чего он не говорил! Он твой рубин считал фальшивым, а мою яшму настоящей. Глупый он.
— Да нет, мне и другие говорили, что рубин искусственный.
— Кто же это?
— Моя хорошая приятельница, с которой я подружилась, работая сиделкой в больнице. Это она мне его отдала перед смертью.
— Ты, Харуэ, всю жизнь о ком-нибудь заботилась, ухаживала.
— Да, это верно.
— Вот и Хидэ, если бы не ты…
— Но и я в свое время немало позволяла себе. И разные слухи обо мне с дядюшкой ходили. Помню, как однажды я целых три месяца не являлась домой. Я тогда очень рассердилась.
— Да, да. Это было, когда мы жили в районе Адзабу в Токио.
— И я тогда молодой еще была.
— Все говорят, что жизнь проходит быстро, словно сон. Но никто лучше меня не знает, какой это короткий сон.
— У вас завидное здоровье, тетушка.
— Да, я за всю свою жизнь ни разу не побывала в больнице.
— И слышите вы отлично. Стоит вам немного попить лекарства, как у вас снова все в полном порядке.
— Да, а купальный халат ты старику отнесла?
— Сейчас отнесу. — Харуэ встала и сняла с комода в столовой узел со свежевыстиранным бельем. Они с Юки взяли его из прачечной, возвращаясь из театра. — Как приятно!.. — прошептала Харуэ, разворачивая похрустывающий халат Сэндзо.
Юки снова с увлечением стала перебирать серебряные и медные монеты.
— Мой организм и в самом деле хорошо поддается действию лекарств, — рассуждала она вслух.
— Ну и пришлось же мне сегодня побегать, — сказал Сэндзо, входя после ванны в столовую и завязывая на ходу пояс халата;
— Устал, наверное? — спросила Хидэ, глядя из спальни на мужа.
— Представь себе, не очень, и это меня удивляет. О, время-то уже около одиннадцати!
— Вчера я легла после часа ночи, — сказала Юки. — И вдруг слышу — кричит иглоногая сова.
— Вот видите, сестрица, у вас очень хороший слух, — улыбнулась Хидэ.
Не слушая болтовни женщин, Сэндзо шагнул к веранде и, открывая стеклянную дверь в сад, сказал:
— Надо немного проветрить…
— Хидэ-сан боится, что налетят комары, вот мы и закрываемся, — сказала Юки. — Дождь не перестал?
— Нет, все сеет и сеет проклятый. Целый день моросит.
— Тетушка! — донесся из кухни голос Харуэ. — Я хочу побыстрей искупаться. Вы не поможете мне?
— Вот и покончено со всеми делами, — сказал Сэндзо, когда они остались вдвоем с женой, и, скрестив ноги, сел у ее постели. — Весь день я беспокоился, не забыл ли чего-нибудь сделать, но потом, садясь в Токио в электричку, почувствовал себя совершенно спокойным. Как никогда раньше, сегодня вечером я мог с чистой совестью смотреть в лицо любому человеку и никого и ничего не бояться. — Сэндзо говорил таким тоном, будто обращался к жене и в то же время рассуждал сам с собой. — Впрочем, я, кажется, не все сделал. Наверняка не все. Но надеюсь, это мне простится.
— Не побывал в больнице у Ямада-сана?
— Ты угадала. Нет, нет, я не забыл. Просто не мог к нему пойти. Говорят, что ему сделали уже вторую операцию, но он очень плох. Целых полчаса у него уходит на то, чтобы выпить стакан молока. Болезнь, видимо, перекинулась на горло. Мне мучительно жаль его, и потому я не смог заставить себя повидаться с ним. Думаю, что он поймет меня и простит.
— Сколько Ямада-сану лет?
— Года его рождения я не помню. Должно быть, лет пятьдесят семь или пятьдесят восемь. Во всяком случае, Шестидесяти еще нет.
Ямада находился в услужении у Сэндзо с того времени, когда Сэндзо стал управляющим заводом. В начале Этого года у него обнаружили рак и поместили в больницу.
Желая переменить тему разговора, Сэндзо наклонился к жене и прошептал:
— Когда Юки и Харуэ уходили, ты оставалась одна, бедняжка?
— Зато я могла спокойно убрать божницу, — ответила Хидэ.
— И в самом деле, вон она как заблестела! Но это тебя, наверно, очень утомило?
— Люди сильны духом. И когда это нужно, человек способен делать послушным и свое тело.
— Как мы вчера договорились с тобой, я больше ничего не скажу, но, может быть, ты хочешь мне что-нибудь сказать напоследок?
— Спасибо тебе за долгую совместную жизнь.
— Это я должен тебя благодарить. У меня не хватило умения и упорства, чтобы создать достойные тебя условия жизни. Прости меня за это.
— Извини, но мы ведь вчера договорились, что об этом больше ни слова.
— Долгая, долгая человеческая жизнь. Что это: три месяца, полгода, год или сто лет?
— Прости меня Сэндзо, — прервала его жена, — там в комоде, в нижнем ящике, лежат две пары новых таби, мои и сестрины. Достань их, пожалуйста.
Сэндзо поднялся, подошел к комоду и выдвинул ящик. Из ванной доносился голос Харуэ и молодой смеющийся голос старой Юки.
— Тетушка, да ведь это я здесь говорю…
— Здесь-то здесь, милая, но все же…
Странно было слышать в этом доме в полночь оживленные голоса и особенно — удивительно молодой и звонкий смех старой Юки.
— О, давно я уже не видел этой шкатулки, — сказал Сэндзо, вынимая из комода вместе с таби и изящную, ручной работы деревянную шкатулку, которыми славится Хаконэ. Перебирая содержимое шкатулки, он продолжал: — У тебя тут разные пуговицы и какие-то металлические застежки. Интересно, что это за металл?
— Кто его знает, — отвечала Хидэ. — Так, собирала всякую мелочь, думала: может, пригодится когда-нибудь.
— Да, вот так это все было, было… — Задвинув ящик, Сэндзо сел возле комода, обхватил руками колени и уставился на электрическую лампочку. В это время в комнату вошла Юки.
— Я тоже надела взятый из прачечной халат, до чего приятно! — сказала она, подходя к столику.
— Над чем это вы так смеялись? — спросил Сэндзо. — Что-нибудь очень забавное было?
— Харуэ-сан копировала танцовщиц, и было очень смешно.
— Хидэ, ты тоже переходи туда, — сказал Сэндзо жене, указывая рукой на гостиную.
— Хорошо. А ты передай, пожалуйста, сестрице наши таби.
— О, большое спасибо, — поблагодарила Юки, принимая из рук Сэндзо сверток с таби, и, обращаясь к сестре, ласково сказала: — Может, сейчас и перейдешь? Давай я тебе помогу. Обопрешься на мое плечо и пойдем.
Сэндзо откупорил бутылку, наполнил свою чашечку, пригубил и, кашлянув, сказал:
— Вечно она никак из ванны выбраться не может.
Хидэ и Юки сели за столик. Сестры были очень похожи.
— Дождь так и не перестает?
— Нет, все моросит и моросит.
— Слышите? Идет товарный состав! — сказала Юки. — Каждую ночь он проходит в это время; я просыпаюсь от этого грохота.
— Ничего удивительного, сестрица. Я туговата на ухо, но и я каждую ночь слышу его.
— В этом доме невозможно больше жить, — сказал Сэндзо. — Его бы надо снести и построить новый.
Все трое — каждый думая о чем-то своем — взглядом обвели помещение.
— Странная вещь, но у меня и сестрицы не осталось больше никаких родственников.
— Да, остались только мы с тобой, — сказала Юки.
— Я избавился наконец от всяких хлопот, — проговорил Сэндзо. — И отлично чувствую себя в этом выстиранном халате. Но взгляните-ка, как испортили подол.
— Ох, я и не видела, — сказала Хидэ: — Зачем же тебе его дали?
— Это его в химчистке так отработали. Но мне плевать, мне и в нем хорошо. Я стыжусь только вас, а до посторонних мне нет никакого дела. Мне вовсе не стыдно показаться перед ними в таком виде. Я изо всех сил старался, чтобы никого ничем не обременить. И вот я хожу в таком халате…
Сэндзо горько усмехнулся.
— Да, но зачем это выставлять напоказ? — сказала Юки.
— Наша Харуэ, если поразмыслить, глубоко одинокий человек, — сказала Хидэ, вперив глаза в столик.
Легкий ночной ветерок качнул стеклянную дверь, выходящую в сад и затих.
— Давайте выпьем залпом, — сказал Сэндзо, берясь за бутылку.
Харуэ, которая прихрамывала, как ни удивительно, появилась в гостиной настолько бесшумно, что никто не заметил ее прихода.
Лицо у нее было белое как мел. Возможно, так на нее подействовала ванна… На ней тоже был безупречно чистый купальный халат.
Теперь все четверо, по японскому обычаю поджав под себя ноги, сидели на циновках за столиком.
— Выпей* Харуэ! — сказал Сэндзо, протягивая ей чашечку сакэ. Харуэ обеими руками взяла чашечку. Чашечка дрожала в ее руках. Тяжело вздохнув, Харуэ проговорила:
— Дядюшка, и вы, матушка, и вы, тетушка…
— Ну говори, чего же ты замолчала?
— Сегодня с самого утра мы ни слова не проронили о смерти. И я, я считала себя молодцом. Но теперь, теперь…
С трудом подавляя слезы в голосе, она не смогла сказать больше ни слова и, припав лицом к столику, заплакала.
И больше ничто уже не нарушало безмятежного спокойствия, царившего этой ночью в доме Ота.
Присутствовавший при судебно-медицинской экспертизе бакалейщик господин Садаёси Умэмото сказал:
«Я, собственно говоря, не был родственником семьи Ота. Лет десять назад мой отец обслуживал этот дом, С тех пор и я поддерживал дружественные отношения с господином Отой. В свое время его жена находилась на излечении по поводу легочного заболевания в токийской больнице, где работала сиделкой Харуэ. Тогда они ее и удочерили.