им образом, успешно «сохранив» её чистоту, когда вдруг начинаешь слышать банальные шаги упадничества, — такие обычные звуки, подобные возникающим от накатов волн, — то становится невозможно не признать, что мелочность человеческих поступков, мелочность сохранения чистоты молодой девушки есть не более чем признанный облик, подобный пузырькам на воде.
Разве мы не можем сказать, что герой [камикадзэ] из отряда спецназначения был всего лишь чистой иллюзией, и что его человеческая история начинается с момента, где он начинает работать на чёрном рынке? Что вдова как преданный апостол — всего лишь иллюзия, и что человеческая история начинается с того момента, когда образ другого лица входит в её душу? А, может, и император есть не более, чем иллюзия, и истинная история императора начинается с того момента, когда он становится обыкновенным человеком?..
Как громадно живое существо, именуемое историей, так же поразительно громадна и человеческая сущность. Жить — само по себе высшее чудо. Одним из величественных зрелищ, представших перед нами после окончания войны, было то, как 60-70-летние военачальники, вместо того, чтобы сделать себе сэппуку,[59] выравнивали в ряд свои удила, чтобы их было удобнее тащить на суд. Япония была побеждена, и [самурайская этика] бусидо исчезла, однако человечность родилась из материнского чрева упаднической истины. Жить и падать, — такова правильная последовательность; существует ли вне этого удобный и короткий путь к спасению человека? Я не люблю харакири. В старину Мацунага Дандзё — старого лиса, умевшего плести тайные заговоры, обложил в замке со всех сторон [Ода] Нобунага,[60] и он покончил жизнь самоубийством. Непосредственно перед смертью он, в соответствии с ежедневной практикой, сделал себе прижигание моксой в целях долголетия, а затем направил ружьё в лицо и разнёс его в клочья. К тому времени ему перевалило за 70, а он совершенно спокойно и не скрываясь от людей шумно развлекался с женщинами, — мерзкий старик. Я разделяю чувство, с которым он покончил с жизнью, однако всё равно не люблю харакири.
Трясясь от страха, я всё же зачарованно смотрел на эту красоту. Мне не было нужды думать. Ведь передо мной были лишь прекрасные объекты, но не люди. Собственно, не было даже воров. Говорят, последнее время Токио стал мрачен, однако во время войны город был совершенно чёрен, и всё же я ходил по улицам, как бы поздно ни было, не боясь, что на меня нападут и ограбят, и спал, не закрывая дверей. Япония военного времени была почти невозможной утопией, насквозь пронизанной какой-то пустотной красотой. Это не была красота человеческой правды. Собственно, если мы забудем о том, чтобы думать, то легко увидим в этом зрелище непревзойдённую величественность. До тех пор, покуда люди не думали, они постоянно пребывали в очарованном состоянии даже испытывая непрекращавшийся ужас от бомбардировок, и выглядели хорошо даже в оцепенелости. Я был одним из этих идиотов. Не испытывая никаких чувств, я игрался с войной.
После окончания войны нас допустили до самых разных свобод, однако, похоже, когда человек получает все эти свободы, то осознает трудновыразимые ограничения и собственную не-свободу. Люди вечно не обретут свободы, потому что они живут, должны умирать и ещё потому, что думают. Политические реформы можно ввести за один день, но человеческие изменения происходят не так. Много ли перемен демонстрирует изобретённая в далёкой Греции и сделавшая там первый шаг человечность?
Люди… Сколько бы ужасных разрушений и поломанных судеб не приносила война, она ничего не может сделать с человеческой сущностью. Война окончилась. И вот, не работают ли уже герои[-камикадзэ] из спецподразделений на чёрном рынке, не проявляются ли образы новых мужчин на груди вдов? Люди не меняются. Мы всего лишь вернулись в человеческому [состоянию]. Люди приходят к упадничеству, — к нему приходят преданные сподвижники и святые женщины. Этот процесс остановить невозможно, как невозможно спасти человечество, заставив его остановиться. Люди живут и люди переживают падения. Вне этого для спасения человечества нет никакого удобного и короткого пути.
Падение возникло не потому, что мы проиграли войну. Мы падаем оттого, что мы — люди; только оттого, что мы живём, происходит падение. Однако люди не могут пасть окончательно. Причина в том, что человеческое сердце не обладает стальной невосприимчивостью перед лицом страданий. Люди сострадательны, неустойчивы и, возможно, глуповаты, однако слишком слабы, чтобы пасть полностью и окончательно. В конце концов человек заколет молодую девушку, не сможет не изобрести бусидо или не дать императору исполнять его роль. Однако, для того, чтобы убиваемая девушка была не чья-то, а наша собственная, чтобы собственной была [этика] бусидо и собственным — изобретение императора, людям необходимо правильно и хорошо проложить дорогу для своего падения. И, также как люди, пасть должна и Япония. Прокладывая дорогу падению, мы должны открывать себя и спасать. Спасение через политику и прочее есть лишь внешняя, дурная поверхность вещей.
УПАДОК (продолжение)[61]
Мораль у населения после поражения в войне дегенерировала, но если так, то представляется ли предпочтительным вернуться к её довоенному, «здоровому» состоянию? Можно пожелать этому предприятию успеха, но я категорически не считаю это правильным.
Город Ниигата, в котором я родился и вырос, был районом нефтедобычи, а потому и местом, где появлялись люди, разбогатевшие на нефти. Когда я учился в начальной школе, был такой Накано Канъити, сделавший на этом состояние, который сильно экономил на всём; он не брал рикшу от железнодорожной станции, так как считал, что это слишком дорого, но шёл пешком до начала моста Бандайбаси,[62] откуда уже можно было задёшево взять машину. Об этом в своих выступлениях нам часто говорил директор школы. Между прочим, на днях в разговоре со знакомым, приехавшим из моих родных мест выяснилось, что тот же анекдот сейчас рассказывают о другом нуворише — Ниицу Нанигаси, то есть это превратилось в каждодневное наставление для жителей Ниигата, в их жизненный стандарт.
Миллионер вместо 50 сэн[63] тратит 30 сэн, и такую экономию считают благородным поступком. Что это — модель для нашей повседневной жизни? Проблема не в этом конкретном случае. Проблема в душевном состоянии, лежащем в основе подобных случаев, в образе жизни.
Во время войны я работал временным сотрудником кинематографической компании. Тогда один человек — «О», также временно нанятый, был директором газетного союза; это был энергичный человек, с большой горячностью высказывавший на совещаниях мнение о том, что Ёсикава Эйдзи[64] и Сато Короку[65] — великие японские писатели, учителя и наставники, что о них-то и следовало бы снимать фильмы!
[Подразумевалось, что] эти фильмы будут о старых крестьянах с узловатыми пальцами, в грубой бесформенной заплатанной одежде, которую передают от отца-сыну, а от сына-внуку. Предполагалось связать вместе дух терпения и [состояние] лишений и отобразить [на экране]; но отчего японская культура должна быть именно деревенской культурой? [Оттого, что] японский декаданс возникает при превращении культуры деревенской в культуру городскую, и в этом сегодняшняя трагедия.
Этот разговор вызвал большую реакцию на совещании; управляющий (фактически — руководитель компании) и другие сильно возбудились, обернулись ко мне и говорили: «Может, ты напишешь сценарий?» Мне пришлось приложить массу усилий, чтобы вежливо отказаться, только вот подобный разговор в военное время был не единичным и происходил во многих местах. Тогда просто вопили о том, что следует вернуться к деревенской культуре, к деревенскому духу; да, таким было веяние времени, но одновременно таким было и массовое настроение.
Спешат сказать: деревенская культура, а есть ли она вообще, «деревенская культура»? Да, есть праздничные обычаи танцев о-бон, возможно есть дух [претерпевания] лишений и инстинктивный дух накопительства, но суть культуры — в прогрессе, а в деревне нет прогресса ни на волосок. А есть там только дух замкнутости, недоверие к чужим, глубокие сомнения, дотошность в подсчёте выгод и убытков. Деревня пользуется простыми и искренними, странными словами, не обдумывая предварительно их значений, однако деревня не была изначально по духу ни простой, ни искренней.
Со времени реформ Тайка[66] дух деревни был негибким, постоянно думающим лишь о том, как избежать налогообложения; [крестьяне] уходили от податей становясь бродягами, уходили от податей, подделывая данные для регистрационных семейных записей; акт ухода от податей в ходе индивидуальных упорных сражений этих крестьян и являлся, собственно говоря, связующим узлом японской экономики, посредством чего образовались, расцвели, а затем пришли в упадок земельные наделы сёэн, а аристократы уступили место военному сословию. Под воздействием борьбы крестьян с налогообложением, из-за их негибких действий по уходу от податей изменялась японская политика, шли перемены в японской истории. «Увидишь человека — считай его вором»: вот деревенский дух императорского периода; надо, конечно, помнить и о наличии шатающихся в окрестностях шаек грабителей, и о ситуации, когда землевладельцы были устранены, но среди них были умелые и хитрые, которые стремились восстановить своё положение и чем-то обладать — конечно, у крестьян формировалось недоверие и отторжение «не-своих». Они всегда были пассивными, не говорили, что сами хотели бы поступить вот так, да и не могли так ск