Философия герметической изоляции, консервированность помещения, порождает мертвящую застойность, свинцовую тяжесть атмосферы. Пережеванный машинный воздух, нагнетаемый из подвального подземелья, образует тяжелый серо-бурый туман, пропитанный углекислотой и никотином. В молочном свете фонарей видны лишь контуры людей с желто-зелеными лицами. В глубине зала царит непроницаемый мрак. И человек как бы растворяется в окружающем.
Вялый, измочаленный пучок света бессильно струится из медного рожка в стене, падает на плечи и голову негра, точно посыпая мелкой позолотой, и неуловимо рассеивается в царящем мраке. И это еще более усиливает контрастность между снежной белизной его манишки и матовой чернотой смокинга, как бы напоминая, что это – живая фигура, а не вороненое бронзовое изваяние. Так возникает эффект светового и цветового ощущения.
В глубокой, почти непроницаемой синеве, окутанной сизым табачным дымом – здесь «звуки и темп заполнили свет», – едва заметно передвигаются бессильные силуэты танцующих под расслабленные звуки «боссановы» – бразильской разновидности латиноамериканских ритмов.
У самого края эстрадных подмостков, приподнятых над зеркально отливающим паркетом, возвышается, подобно скульптурному монументу, застывшая над всем окружающим, элегантная фигура негритянского певца. Перед ним – отсвечивающий никелем ананасообразный сетчатый микрофон.
Временами, через короткие паузы, артист повторяет танцевальные па, медленные, пластичные, удивительно мягкие, как бы вписывая их в минимально возможный невидимый круг. Иногда для большей эмоциональной выразительности негр делает движения руками – такие же мягкие, легкие, округлые, сохраняя при этом корпус в неизменном, зафиксированном положении. Порою он в такт музыке размеренно закидывает голову назад, пока поля его соломенной шляпы, охваченной широкой черной лентой, не касаются воротника. И кажется, что вся стихия ритма и танца заключена в огромных глазах негра с их крупными, необычно подвижными фосфорическими белками и в двух нитках горящих жемчугом зубов. На черном фоне лица его будто постоянно вспыхивают электрические огни.
И песня его удивительна. Слышится не столько мелодия, сама по себе певучая, протяжная, законченная, сколько отдельные музыкальные акценты, ритмическая канва. Вместо слов и фраз голос актера воспроизводит лишь глубокие и протяжные звуки: «Оо, о, о… Аай, я, я… Оо, о, о…», чем-то напоминающие племенные заклинания африканцев во время исполнения их религиозных обрядов.
И плавные вьющиеся движения, и повторяемые примитивно-однообразные звуки, и незамысловатая ритмичность – все здесь кажется предельно просто, элементарно. А между тем в общей ткани звукового рисунка, в создаваемом настроении ощущается поразительная музыкальность, неизъяснимое обаяние африканского фольклора. И певцу удается поистине захватить аудиторию и исторгнуть у нее вздох удивления и восторга…
Негры, которых мне приходилось наблюдать на сцене, отличаются врожденным чувством музыкальности, совершенным слухом. Они поистине одарены художественным инстинктом… Их пение всегда восхищает, являя собой воплощение мелодичности и ритма. Они достигают поразительного ансамбля в групповом исполнении – дуэтах, квартетах, хоре.
Позади певца, в тени, едва угадываются знакомые очертания контрабаса, с его гигантским скрипичным силуэтом. Лицо и руки музыканта сливаются с темнотой. Видны лишь сверкающие белизной, лоснящиеся от наполированного утюгом крахмала манжеты, широкой полосой выступающие из рукавов смокинга. Белые прямоугольники непрестанно мелькают в непроглядной ультрамариновой тьме. Один лоскут стремительно мечется по вертикали, другой в смычковой дистанции – в поперечном направлении, подобно световым сигналам, возвещающим об излучении волн приглушенного, похожего на вибрирующий шпагатный звук пения массивных многожильных струн. У самой кромки каждого прямоугольника – своя отливающая тускловатым светом крупинка – круглая запонка, которая отражает истину японской поговорки: «Жемчуг никакой мрак не скрывает».
По левую руку стоящего негра, впавшего в ритмический транс, в необычном повороте, боком, в полусгорбленной позе припал к инструменту сухопарый, с виду совсем моложавый пианист. У него мелко вьющиеся небрежно зачесанные волосы, пушистые бакенбарды, округлая подковообразная борода, широкие, свисающие в виде дуги усы. Обильная растительность придает его облику романтический вид, черты мечтательной увлеченности, одержимости. Взгляд пианиста устремлен отнюдь не на нотные листы и клавиатуру. Его восхищенный взор музыканта безраздельно прикован к О-образным устам висящего над ним поющего монумента. Губы аккомпаниатора непрестанно шевелятся и приводят в движение все их мехоподобное обрамление. Прикасаясь к пожелтевшим костяным пластинам клавиш, он будто тихо нашептывает что-то или ведет про себя какой-то неведомый пересчет. Пальцы рук его, короткие и смуглые, почти не разгибаются. Они скорее напоминают разросшиеся кошачьи когти, которые он то выпускает, то мгновенно вбирает куда-то внутрь своей лапы. И клавиши он, кажется, не нажимает, а лишь задевает, торопливо царапает своими костлявыми, крючкообразными когтями. Временами пианист низко наклоняет голову и почти прикасается лицом к клавиатуре, словно для того, чтобы своей разросшейся растительностью смахнуть, как волосяной щеткой, осевшую пыль и испытать очищенный вкус звуков рояля, вдохнуть свежий запах мелодии, не успевшей еще смешаться с густым и вязким никотином.
Яркой приметой экзотической колоритности латино-африканского ансамбля, завоевывающего в Японии едва ли не господствующую роль в концертах камерного исполнения, выступает гитарист. Самозабвенно погруженный в мелодическую стихию, он расположился на бочкообразном сиденье и, кажется, нерасторжимо слился в объятиях со своим электроинструментом – с его характерными стилизованными формами в виде очертаний обескрыленной осиной талии. Приглушенные протяжные стенания электрогитары наполняют атмосферу многострунным звучанием далеких тропических мелодий, знойных и грустных, навевают настроение лирических воспоминаний, неосознанных раздумий и мечтательности.
…И если негритянский квинтет образует своеобразный акустический фокус зала, то центром гурманства, подлинным чревом «Амбассадора» служит угол бара с громадной стойкой, монументально покоящейся на тяжелом, сколоченном из дубовых брусьев постаменте. За стойкой – несколько бартэндэров в безукоризненно белых рубашках, с черными галстуками бабочкой, гладко зачесанными, горящими от бриолина черными волосами. Ловкими движениями они берут с полок, уставленных рядами бесконечных, многообразных сосудов из стекла и керамики, нужные им, почти не глядя, уверенно наполняют содержащимися в них напитками фужеры, бокалы, рюмки, рукой кладут в них крошеный лед, сегменты лимона, пурпурово-красные черешни, зеленые оливы. В специальных металлических колбах готовят коктейли, элегантными движениями, точно оркестранты, сотрясая в воздухе фляги и снарядоподобные серебряные смесители.
У стойки с зеркальной, гладкой поверхностью малинового отлива, которую непрестанно протирают губкообразной салфеткой бартэндэры своими выработанными, рефлекторными движениями рук, на высоких стульях с рахитичными ножками из железных прутьев, напоминающих журавлиные конечности, в небрежных позах громоздится пестрый ряд неистребимых почитателей виски, «хай болов» и аперитивов на «ледяных скалах»… Это общество людей, сделавших употребление пищи ритуалом, а поглощение алкоголя – пожизненным и каждодневным обрядом. Здесь их свет, их воздух, их мир, каким он создал их и каким они его благословляют… Иногда кажется, что некоторые японцы устраивают пиршества чаще, чем обедают…
Контрасты у японцев – явление весьма частое. Они характерны для общественной жизни и их быта. Дома, например, японцы ограничиваются крайне скромной трапезой, но в ресторане они устраивают подлинные пиршества, не щадя затрат. Здесь фантазия не знает никаких границ. Иногда это напоминает поведение одного героя, который съедал дешевый обед в окраинной таверне, а затем отправлялся к роскошному отелю, чтобы всем на зависть ковырять в зубах у самого входа в ресторан. Японцы неподражаемо искусно носят маску. Но в тщеславных лицах сильных мира сего, кутящих в «Амбассадоре», плохо скрывается боязнь уронить свой престиж, обнаруживается характерная для этой категории людей какая-то холодность, надменность, манерность, вера во всемогущество денег, идущая от культа доллара. Особенно ощутимы эти свойства в ночных барах, где все услуги оплачиваются, где они позволяют себе стандартное веселье, где обслуживают их наемные партнерши – «баргерлз» и «хостес», развлекают смазливые и хищные девицы, работающие по установленной таксе. Тут не место для «ценных услуг без корысти» – здесь грешная земля, и за всякое удовольствие следует платить.
Рядом со мной, склонившись над вытянутыми цилиндрическими стаканами виски со льдом – «хай бол», на цаплеподобных сидениях кокетничает пара, напоминающая живо образы «Неравного брака» Пукирева. Совсем юная японка с густой синевой под глазами – «полукружьями подглазий темных», – рассеянно слушая своего дедоподобного кавалера со всеми оттенками седого и серого, кажется, еще не утратила естественной способности краснеть. И почему-то вспомнились строки современного японского поэта Коскэ Накамура «Из других глав»:
В город, в город ненасытный
Все на свете забирают:
Рис и шелк, а напоследок
Дочек-малолеток!
Говорят нам: «Для отчизны!»
Лжете! Вам самим в угоду!
Вот с войной навек покончить –
Благо для народа!
Вспомнилась также мелькавшая на страницах японской прессы хроника относительно торговли молодыми японками. Вот некоторые факты.
По сообщению газеты «Йомиури» от 26 декабря 1960 года, отдел социального обеспечения управления района Осима на о. Хоккайдо совместно с органами полиции провел следствие по делу о продаже двадцати учениц средней школы в публичные дома. Девятнадцать девушек были проданы в публичные дома в Хамамац