Влад оживился, радостно толкнул меня в бок, не занятый Янкой:
— Да запросто взломаем! Есть гипотеза, кэп. Может, они слепнут?
— Сходи, проверь, окулист! — яда в командирском голосе хватило бы на всех мражей с жрабами, сиди они в нашей банке. — Главное в этот момент — выползти, пока есть кому. Кто желает, может оставаться. Ясно? Всем спать!
Возражений не последовало. Но Янка протестующе сопела мне в подмышку.
Когда все угомонились, Влад перебрался на ее сторону, чуть не раздавив нас при этом перемещении своей тушей, и рассказал ей сказку на ночь о вырванном сердце. Да здравствует данкизм-стоицизм!
— Он сам так решил, — упрямилась Янка, — а тут… людоедство и…вообще жуть.
— Знаешь, подруга…
— Эй, и не мечтай! — я привычно оскалился.
— Гы… — заржал было Влад, но тут же посуровел. — Не перебивай, Лесь! У меня важное сообщение. Думаю, светляки сохраняют сознание до конца.
Когда до нас дошло, ЧТО он сказал, Янка дернулась ящеркой в сторону, к стене. Кажется, ее начало рвать.
Одно дело, когда тебе по барабану, что с тобой и вокруг тебя происходит, когда ты мертв, ибо — мертв. И сраму не имЁшь. Тебя — нет. Нигде. Но умирать ТАК и осознавать ВСЁ?! Убить этого Влада. Немедленно.
— Заткнись, Влад! — громыхнул из своего угла всеслышащий Кэп.
Разбуженный народ забурчал еще громче: самый главный бугай шел к нам по головам и животам подчиненных.
— Заткнись! — повторил он над самым ухом уже очень тихо, почти нежно. — Это невозможно, малыш. Подумай хорошо, а потом… подумай еще лучше. И поймёшь, почему.
И наш толстяк заткнулся, что тоже было невозможно: уж если Влад считал себя правым, то и не скрывал от мира веских причин уверенности. А если не считал, то и не вякал никогда. За что его и любили все, а Янка откровенно обожала.
— Есть, командир! — покаянно пробормотал «малыш». — Разрешите идти?
Банка наполнилась сдавленными смешками: все тут же представили Владову «ходьбу лёжа».
— Сгинь, — дозволил тиран. — Остальным, имеющим уши, слушать сюда. Когда взойдет светляк…
И долго разжевывал, кому что делать. И еще час все обсасывали инструкции и вежливо интересовались — а на хрена. А Яшка Осин травил анекдоты. И Кэп ржал громче всех, громче слез по Алене. Только Янка молчала. И я радовался тьме, поглотившей ее взгляд василиска. Разве объяснишь ей, что мы — не выродки. Мы — мужики, которые не смогли никого спасти. Мы — сухая ненависть, которой нечем плакать.
— Лесь, ты спишь?
— Нет, Янка.
Легкая ладошка касается лба. Губы щекочут ухо:
— Ты мой талисман.
Скорее, наоборот. У меня это пятый прыжок в гипер. Талисманом я перестал быть на третьем.
— Лесь, ведь это же все неправда? На самом деле мы все спим в анабиозе, и этот кошмар нам снится, да?
— Конечно, любимая. Спи.
Если бы всё так просто! Поверить, что реальность, данная нам в ощущениях — субъективная. Просто сон, один на всех. Четыре моих предыдущих прыжка — четыре сна какого-нибудь свихнувшегося Кинга: крушение на прожорливую планету, захват какими-то тараканами, на третьем был мальчик-параноик, перестрелявший всех, кроме меня. Я убил его тогда. В последнем прыжке убивали меня. Сон. Все это сон. Спи, Янка.
Но иногда из гипера выходят корабли-могильники, полные трупов. Или совсем пустые, с работающей аппаратурой, но без людей, исчезнувших между входом и выходом. А уцелевшие черные ящики и бортжурналы полны реального ужаса. И всегда разного. Жрабы не повторяются. Никто еще не вычислил закономерности. Никто не понял, как полностью обезопасить выход в гипер, что может защитить от мражей, таящихся в небытии, кроме везения? Нам повезет, любимая. Спи. Может быть, мы проснемся живыми.
Проснулся от вспышки света и капитанского ора:
— Паа-адъем! Все по местам!
Пошарил справа. Янки нет. Сердце сжалось как пружина. Вскочил, и чуть не столкнулся со светляком. Перед глазами проплыли красно-рыжие ботинки. С ними никогда — за исключением ванны и постели — не расставался Яшка Осин, программер, поэт и бабник. Выше не смотрю — тошно, а вот Влад — глаз не сводит, и напрочь забыл, чем он сейчас должен заниматься по инструкции. Кэп… туда же уставился. Я глянул краем глаза: от Осина уже мало что осталось. А вот руки еще дергаются. И лицо как пляшет. У светляков всегда так.
Янка обнаружилась за спиной: у стены, в позе лотоса, ладошки лодочкой, слезы, конечно, и шепот. Прислушался: «Упокой, Господи, душу раба Твоего Осина».
Аминь. Прости, Оса! Прости, что иду в чертов отсек — бить шлюз кувалдой, ковырять отверткой, ногтями, зубами, чем придется. Пока невидимые рыбы обедают. Пока не гаснет свет, пока горит светляк…
Когда народ очистил мозги от слизи страха, и стал способен соображать, и в тысячный раз спорить — что за твари нас жрут, и как не только спастись, но поиметь их, то есть, спастись наверняка — Янка выпалила:
— Я знаю, что они такое!
И все замолчали. Кто о чем. Но я молчал о Джосси. Янка тоже онемела — поняла, наверное, о чем молчим, растерялась. Только безумец знает абсолютную истину.
— Я сошла с ума, да? — шепот Янки как ночной ветер в камышах.
Целуя ее хрупкую ладошку:
— Это не смертельно.
— Не смейся!
— Я разучился.
— А читать по губам?
…находя ее губы, читая, перечитывая, зачитываясь… под шелест:
— Лесь…
Вырвала на самом интересном:
— Подожди, Лесь! Оса…
— Что? Где?!
— Тише! Яша Осин. Он… пел. Там, — ее ладошка взлетает куда-то в небытие. — До конца. Влад прав.
— Янка, любимая…
Тихое мое чудо. Яна Ярь, танцовщица, знающая язык разумных пчел Зиш. Переводчица, способная читать по губам, пальцам, щупальцам, жестам и просто взглядам. Лучшая в группе астролингвиста Влада.
Я ей поверил. До конца, так до конца… И озверел. Заорал, вскакивая — плевать на все!
— И что?! Что он пел? Вихри враждебные веют над нами? Гори, гори, моя…
Резкая боль ударила в живот, отняв дыхание. Тьма сбила меня кулаком, поставила на колени. И спокойным голосом Кэпа врезала еще раз, по мозгам:
— Подбери сопли!
А Влад засмеялся:
— Сказать, что пел? А вот что!
И захрипел в полголоса, гнусаво и фальшиво:
Отпусти его с миром, скажи ему вслед:
Пусть он с этим проклятьем уйдет,
Пусть никто никогда не полюбит его,
Пусть он никогда не умрет…[1]
Почему мне невыносимо это слушать? Я ударил его на звук. Кулак с хрустом вошел в плоть — упругую, теплую, как слизь манны. И тьма, спрятавшая людей, срикошетила десятком ударов. Боль обрушилась отовсюду, скрутила, выжала из меня человека, и остался зверь, рвущий тьму в клочья, в кровь, в крик.
— Убью, гад!
— Не надо! Прекратите! Звери! — кричала Янка. — Смотрите!
Я разлепил заплывшие глаза. С трудом повернул голову…
Озаряя наши бешеные окровавленные морды, тускло светились стены. Не стены. Светился и уже угасал сам воздух… то, чем мы дышали здесь вместо воздуха. Запахло озоном, как от светляков.
— Тшолт, — прошептал Влад, сплевывая кровавый сгусток. — Что это было?
— Ччеррт! — эхом откликнулся Кэп.
Ненависть это была, вот что. Свирепая ярь, сжигавшая нас.
Мы пробили шлюз, когда нас осталось десять. И услышали тонкий свист уходящего в вакуум воздуха. К счастью, светляк погас, и склизкая пленка вовремя затянула брешь. Но кто бы заткнул дыру, зиявшую теперь вместо души!
Долго еще никому не хотелось говорить. Лежали без сил, без надежды. И думали, кто будет последним. Тем, кто никогда ни для кого не умрет. Никого не спасет.
Каких только гипотез не придумано о мражах. Воплощение массового бессознательного, потусторонние силы, Божьи архангелы, стражи Бытия, инопланетяне… хотя последнее просто смешно, ибо в субпространстве по определению нет пространства, следовательно, планет. Одно мы поняли: происходящее — не сон, один на всех, а особый вид реальности. Всё происходящее может аннулироваться, обратиться в сон. Реальность может вернуться к точке входа, если кто-то сумеет повернуть ее вспять. А если никто не сможет, она становится окончательной.
— Вот, держи. Нашла, когда Осин… светил.
В ладонь легла крупинка кристалла тридэрома.
— Эх, сюда бы еще гнездо. И батарейку…
Влад, который, похоже, никогда не спит, вклинился:
— И ветерок! И окно с видом на море!
— Захлопни пасть! Ё! — заорали все хором.
Гвоздь в язык этому Владу, и подвесить. Земля — запретная тема. Тоска давит, как перегрузка в дцать же — до кровавого пота. Тоска размазывает душу на тысячи световых — дотянуться бы, пробежать по траве босиком…
— Кому тут гнездо? — голос Кэпа словно гасит невидимые дюзы, и перегрузка, сжавшая сердце в точку, сменяется невесомостью внезапного счастья.
Есть Бог в мире. Есть. И маленькие Его чудеса. Простенькие, как гнездо тридэрома с работающей батарейкой.
Пальцы, скользкие от манны — как чужие. Лишь бы не выронить крупинку записи в слизь на полу — никаких светляков не хватит найти… Мражи жрабовые! А ведь Янка права — я привык! Стал хуже людоеда, если способен так думать о смерти друзей. Равнодушно. Рационально. И не о смерти. И не о людях. И не думать. Или всегда таким был?
Кто там шил абажуры из кожи евреев? У нас есть лампочки. Десять штук в упаковке.
Десять негритят, невидимых во мраке. Шестеро мужчин, три женщины и Янка. Сгрудились, обнялись за плечи. У меня в руках кусочек из другой жизни. Из мира, куда мы можем не вернуться.
— Лесь, ну, давай!
— Дыши затылком, Влад, не то тридэшку сдунешь! И для кого они эти штуки делали? Дюймовочки желтопузые! Дайте мне паучью лапку — кнопку нажать.
Янка счастливо засмеялась. Впервые за все безвременье. За всю тьму остановленного черного мига.
— Дай мне!
И я отдал. И ничто во мне не дрогнуло.
Щелчок тридерома. Фонтаном выплеснулся цвет, загрохотал звук, захватил…