– Здравствуй, брат. – Его густой низкий голос напоминал громовые раскаты.
– Ты не вовремя.
Он уложил девушку на постель и метнулся к котомке, в которой возил зелья и нужные в пути мелочи. Отыскал на дне две фляги. Пальцы были липкими от её крови, пришлось вытереть их о штаны.
– Ты опоздал, мне думается. Она мертва. – Богатырь поднялся с места, но вмешиваться не спешил.
– Сделай милость, Перун, сгинь туда, откуда явился.
Гость взмахнул рукою. Все свечи в комнате тотчас зажглись, а он сам из человека будто обратился в статую из живого золота с огненными рубиновыми очами. Устрашающий, как стихия, которая ему подчинялась.
– Не говори так со мной, – предостерёг Перун. Но эти речи впечатления не возымели.
Тогда старший Сварожич заступил ему дорогу, не подпуская к ложу, на котором лежала девушка.
– Уйди, – низко зарычал он, прижимая к себе драгоценные фляги. – Из-за тебя я теряю время.
– Я давно наблюдал за тобой, Велес. Всё пытался угадать, зачем тебе эта девица. Не мог понять, что именно ты задумал, чтобы обмануть нас всех. Ты ведь мог уйти из Скуры играючи, но тоска тебя обуяла такая, что воли не осталось. Почему?
Вместо ответа чернильные тени потянулись к ним изо всех углов, с шипением погасили свечи, заклубились у ног, словно туман.
Он резко дёрнул головой, будто дикий зверь, и принял давно позабытый облик. Не волк, не медведь, не человек – нечто среднее. Нечто страшное и потустороннее. С клыками и когтями. С чертами хищника на человеческом лице. С шерстью и волчьими ушами. С горящими глазами, взгляда которых никто не мог выдержать ни в Нави, ни в Яви, ни даже в Ирии.
– Отойди, брат.
От звуков его голоса по камням пошла дрожь. Залаяли собаки на псарне. В конюшне заржали взбесившиеся лошади. Где-то в коридоре зашипела кошка.
Перун улыбнулся, будто рад был увидеть его таким, как прежде. Громовержец уступил и посторонился. И покровительственно произнёс:
– Ты всё же не меняешься. Ещё одну сгубил.
– Не сгубил. – К нему вернулся человеческий облик, в котором сподручнее было вытаскивать тугие пробки из обеих фляжек. – Она не умрёт, я ей не дам.
– Она уже умерла. Смирись, не терзай бедняжку, она и без того натерпелась. Не льсти себе, что любишь её, – не способно звериное сердце на любовь. И нет в тебе силы её душу возвратить из Ирия.
Он глянул на фляги. Вода в них должна была послужить иной цели: чтобы снять с него проклятие. Да только к чему снимать проклятие, ежели её больше не будет?
– Не в Ирии её душа, в Нави.
– С чего ты взял?
– С того, что у неё со мной договор. С того, что она меня любит. А Навь – это я, и мне решать, кто умрёт, а кто нет.
– Ты же хотел её покинуть?
– Я ошибся. Думал так её сберечь.
– Не сберёг?
– Не сберёг. – Ответ прозвучал опустошённо.
Можно было разозлиться и на Перуна за то, что вмешивался и следил, но отчего-то сделалось всё равно, что тот скажет или сделает.
Он полил рану на горле Ярушки мёртвой водою, похожей на тёплую кровь, и рана затянулась прямо на глазах, даже следа на коже не осталось.
– Не узнаю тебя. – Перун отошёл к распахнутому окну. – Не пойму только, к добру это иль к худу?
Он не ответил. Полил затянувшуюся рану прозрачной, как слеза, живой водой, а потом смочил бледные губы Ярушки её остатками.
Опустевшие фляги упали на пол.
Он взял лицо ясоньки в ладони, прижался лбом ко лбу и забормотал, но обращался не к Перуну, а ко всем трём мирам разом:
– Я в своей власти возвращаю тебя обратно, ибо время твоё ещё не пришло. Я наделяю тебя силами, кои отринула богиня зимы и смерти Морана, чародейской мощью, коей обладала ведьма Ния, и бессмертием, коим сам владею. Я дарую тебе мудрость и ясность ума. Я дарую тебе неколебимую волю и крепкий дух. А доброе сердце у тебя уже есть, Ярушка. Пусть оно забьётся снова, для меня одного, ежели пожелаешь. Никто более не посмеет обидеть тебя.
Перун не глядел на них. Он изучал небеса, на которых ни с того ни с сего заклубились низкие грозовые тучи. Сотворённые им самим от скуки, разумеется, – брат всегда так забавлялся.
– Ты создаёшь очередное чудовище, Велес, лишаешь её выбора. Подумай хорошенько. Ты помешался на этой девице.
Воздух в комнате загудел, точно живое существо. Запахло вспаханной землёй, свежей кровью и дремучей чащобой.
Он невесомо поцеловал хладные девичьи губы и негромко вымолвил:
– Она никогда не станет чудовищем. Ясонька не такова, ты совсем её не знаешь. Она сделает, что другие не смогли: сбережёт оба мира. Возвратит равновесие. Укрепит границу меж Явью и Навью, ибо одной ногой она навсегда в мире живых, а другой навеки в Нави. Она моя, и я её никому не отдам, потому что люблю пуще всего иного.
Он осторожно заключил бездыханную девушку в объятия, бережно прижал к себе, сердцем к сердцу.
Молния распустилась на небосклоне золотым цветком, точно взошедшее в ночи солнце. Перун улыбнулся, довольный то ли своим трудом, то ли услышанными речами, но ничего не ответил брату. Гром сотряс землю, дождь обрушился на Белую Персть плотной пеленою. А бог-громовержец растаял в следующей вспышке молнии, оставив младшего брата наедине с его собственным колдовством. И с тихим, едва различимым стуком нежного женского сердца.
Глава 18. Калинов мост
Гроза исчерпала себя лишь под утро. Истаяли тучи, сырость легла молочным туманом, выпала росою, что, словно слёзы, стекала по дворцовым стенам, и сквозь полупрозрачную дымку заблистало прохладное августовское солнце. Воздух не просто наполнился свежестью – он пропитался сладостно-морозным духом Ирия, и этот докучливый дух жрецы тотчас окрестили божественным присутствием, а всё случившееся – знамением свыше. Золотой Чертог подобного не помнил.
Той ночью, кажется, никто глаз не сомкнул.
Сначала взбунтовалась вся живность до последней мыши. Потом разразилась гроза. А затем стража по приказанию царицы начала метаться по дворцу. Слуги шептались о том, что они ищут двоих гостей: мужчину и женщину. Кто-то упомянул, что женщину убили в её комнате. Кровь была повсюду – она въелась в дощатый пол, сделав его рубиновым, и капала с потолка в комнате ниже, словно не одного человека зарезали, а целую дюжину. В покоях мужчины крови тоже было много, она пропитала ложе, испортив перины, подушки и одеяла. Но оба гостя бесследно исчезли, остался только теверский царевич. Дверь в его покои пришлось выламывать, потому что он не желал никого впускать.
Люди молились и просили богов о милости. Все твёрдо верили, что за убитого гостя хозяев накажут высшие силы, ибо нет ничего более гнусного, чем расправа над спящим человеком, которому предложили кров и пищу. Но, разумеется, вслух царице Надии никто этого сказать не посмел.
Государыня чуть свет собрала в тронном зале всю свиту. Была Надия бледна, но разодета так нарядно, словно на собственную свадьбу собралась. Кто-то из служанок проговорился, что собирается она при боярах спросить царевича Елисея, думает ли он добиваться её руки, а коли откажет, его тотчас казнят за убийство «дорогих гостей». Тому убийству даже свидетели нашлись, да не абы какие, а самые что ни на есть благородные: двое царевичей из Велиграда, что прибыли в Златой Чертог три дня тому назад, да только царица никому не велела о них говорить, всё сама с ними общалась за закрытыми дверьми да прятала их даже от верных бояр. Так вот эти двое царевичей собирались утверждать, что видели, как Елисей крался ночью по коридору и убивал гостей царицы Надии собственными руками. Правда, почему велиградские наследники бесчинству не помешали, не говорили.
Тогда-то всё и случилось, да так, что потом толком никто ничего поведать не мог, будто проклятие весь царский двор поразило.
Надия горделиво восседала на троне. По обе стороны от неё стояли стражники в парадном облачении. Ещё две дюжины могучих витязей следили за порядком в зале со всех сторон. Почётные места возле трона царицы занимали двое царевичей из Велиграда – Василий и Пётр, оба мрачные и взвинченные. Бояре же толпились справа и слева, оставив проход к трону свободным. По нему стража с торжественной молчаливостью провела Елисея, который не глядел ни на кого, кроме Надии. Вот только взгляд этот вряд ли можно было спутать с влюблённым.
Теверский царевич остановился в трёх шагах от возвышения, на котором стоял трон. Он опустил глаза, повесил голову и словно вовсе не желал говорить, оттого Надия и промолвила первой, важно растягивая слова:
– Здравствуй, царский сын. Я пригласила тебя, чтобы…
Звонкий женский смех заставил её умолкнуть. Раздался он из-за дальних рядов, где стояли самые высокие бояре.
Надия нахмурилась, стараясь понять, кто же посмел столь бессовестно прервать её.
– Пригласила? – сквозь смех уточнила нахалка.
– Стража! – рявкнула царица. – Выведите прочь эту безумную девицу и бросьте в темницу, да поскорее! Я после с нею разберусь!
Но ничего не произошло. Стражники не сдвинулись с места.
– Вы что, оглохли?! – Надия резко встала с трона, обводя испепеляющим взглядом зал. – Я сказа…
Она осеклась. Глаза царицы расширились в растерянности.
Никто не шевелился. Все люди в зале словно окаменели, даже Елисей так и стоял, опустив взор, будто статуя. Вне всяких сомнений, это было колдовство, причём самое коварное.
Лицо Надии перекосилось от ужаса.
– Стража! – завопила она в голос. – Сюда! Скорее!
– Не надрывайся, весь дворец спит. И весь твой город тоже. И любой, кто войдёт в него, мгновенно уснёт. – Говорившая девушка медленно вышла из-за широких боярских спин и двинулась по проходу к трону.
Вместо платья на ней была кольчуга, тонкая и похожая звеньями на змеиную чешую, вздетая на шёлковую рубаху. Она облегала стройный стан до середины бедра, будто струящаяся ткань, и отливала тёмным золотом. Полоски красной тесьмы украшали плечи и ворот. Алым, как мак, был пояс с кистями, на котором висели ножны длинного кинжала. Кумачовыми были сапожки с загнутыми носами, в них заправлялись свободные тёмно-коричневые брюки. А на грудь девушки была перекинута длинная медовая коса, тяжёлая и богатая, какой любая царевна позавидовала бы.