В два часа возвращаешься в Манхэттен. Чувствуешь себя так, словно прошел тысячи миль, преодолел горы и океаны. Ее родители смотрели телевизор, когда ты, набравшись храбрости, улизнул из спальни. Они даже глаз не подняли.
Никогда прежде ты не был так рад оказаться дома. Лезешь в холодильник посмотреть, нет ли чего попить. Молоко скисло. Потом ложишься подремать на диване, и тут раздается звонок.
Нажимаешь кнопку домофона «слушайте», и неизвестный голос произносит: «Единая служба посылок». Вероятно, какая-нибудь добрая душа послала тебе по почте свое преисполненное нежности сердце. Голос звучит словно сквозь многослойную марлевую повязку. И куда подевался этот чертов швейцар? Разве ЕСП доставляет посылки по субботам? А, не все ли равно? Жмешь на кнопку «дверь» и опять заваливаешься на диван. Раздается звонок, ты идешь и заглядываешь в глазок. В коридоре стоит Майкл. От того, что ты глядишь на него в глазок, он кажется маленьким, но отнюдь не менее грозным. Не удрать ли по пожарной лестнице? Он делает шаг вперед и барабанит в дверь. Глазок, выпуклый, как рыбий глаз, превращает его кулак в чудовищную гирю. Может, если не шевелиться, он уйдет. Он барабанит снова.
Ты открываешь, Майкл, кажется, заполнил собой весь дверной проем.
— Майкл,— говоришь ты.
Ты смотришь ему в глаза. Они неумолимы, затем переводишь взгляд на его ноги, на них — настоящие рабочие ботинки, которые обычно городские жители не носят.
Оставив дверь открытой, возвращаешься в гостиную. Майкл почему-то медлит. Наконец, он входит, громко хлопнув дверью. Ты вытягиваешься на диване.
— Садись,—говоришь ты.
Он продолжает стоять перед тобой. Это же нечестно, думаешь ты, ведь так получается, что он выше.
— Что это, черт возьми, с тобой творится? — говорит он.
Брат вырастает с каждой минутой.
Ты пожимаешь плечами.
— Я пытаюсь поймать тебя целую неделю. И на работу звонил, и сюда.
— Ты когда приехал? — спрашиваешь ты.
— Я как идиот примчался на вонючем автобусе в город и жду тебя у входа. А ты увидел меня и сразу дал деру.
— Я, наверное, тебя не узнал.
— Ну что ты чушь-то несешь? Я звонил тебе на работу больше сотни раз, просил со мной связаться. А вчера прихожу к тебе в редакцию, и мне говорят, что ты со среды уже уволен. Что за х..ня?
Он стоит, сжав кулаки. Можно подумать, что это ты его лишил работы.
— Так зачем ты хотел меня видеть?
— Я не хотел тебя видеть. Я бы с удовольствием оставил тебя здесь тонуть в коке или черт знает в чем. Но папа волнуется за тебя, а я волнуюсь за папу.
— Как папа?
— А тебе не все равно?
Ты всегда думал, что из Майкла вышел бы замечательный прокурор. Он всегда знает, кто виноват, и у него потрясающий нюх на косвенные доказательства. Будучи на год моложе тебя, он узурпировал роль старшего. И все твои закидоны и нарушения гражданской добродетели он воспринимает как личное оскорбление.
— Папа по делам в Калифорнии. По крайней мере был там вчера вечером. Он просил меня позвонить и уговорить тебя приехать домой на выходные. А поскольку ты никогда не подходишь к телефону и сам никогда не звонишь, я и примчался. Хочешь не хочешь, но ты едешь со мной,
— Хорошо.
— Где ты держишь «хили»?
— Тут вот какое дело. Один приятель его разбил.
— Ты что, позволил кому-то разбить свою машину?
— Честно говоря, я просил его сделать на ней только пару вмятин, но он, как всегда, переборщил.
Он качает головой и вздыхает. Ничего другого он от тебя и не ожидал. Наконец он садится (что уже — добрый знак) и обводит взглядом квартиру. Раньше он у тебя никогда не был. При виде царящего в ней беспорядка он качает головой. Затем переводит взгляд на тебя.
— Завтра годовщина, надеюсь, ты не забыл. Ровно год. Мы собираемся развеять ее прах над озером. Папа хочет, чтобы ты приехал.
Ты киваешь головой. Ты знал, что приближается годовщина. Ты не следил за календарем, но чувствовал, что она вот-вот наступит. Закрываешь глаза и откидываешься на спинку дивана. Ты сдаешься.
— Где Аманда? — спрашивает он.
— Аманда? — Тут ты открываешь глаза.
— Твоя жена. Высокая, светлая, стройная.
— Пошла в магазин,— отвечаешь ты.
Очень долго, как тебе кажется, вы сидите друг против друга и молчите. Ты думаешь о матери. Пытаешься вспомнить, какой она была до болезни.
— Ты ведь совершенно забыл маму, да?
— Обойдусь без твоих нотаций.
— И папу с самого Рождества не видел.
— Слушай, заткнись, а...
— Тебе все давалось даром. Школа, работа, девочки... Все это прямо в твои руки плывет. Даже не приходится ходить и искать. Ну, конечно же, мама с папой не могли для тебя много сделать. Почему ты смотришь на людей свысока? Потому что ты мистер Счастливчик?
— Послушай, Майкл, это, наверное, очень трудно — всех учить, как им надо жить. Как же ты несешь это бремя?
— Ты лучше на себя посмотри. Помнишь, когда мама умирала, ты примчался из Нью-Йорка на своей английской спортивной машине в последний момент, можно сказать, под самый занавес. Рыцарь! Будто это была какая-то твоя очередная вечеринка и ты не хотел оказаться там раньше других, да простит меня Господь.
— Заткнись.
— Ты мне рот не затыкай.
— А хрен тебе.
Ты встаешь. Майкл тоже встает.
— Я ухожу,— говоришь ты и поворачиваешься. Ты едва различаешь дорогу к двери. Перед глазами — сплошной туман. Стукаешься коленкой о стул.
— Никуда ты не уйдешь.
Когда подходишь к двери, Майкл хватает тебя за руку. Ты вырываешься. Он прижимает тебя к металлическому дверному косяку и, ухватив за волосы, бьет о косяк головой. Деваться некуда, тогда ты наносишь ему удар локтем в живот, и его хватка слабеет. Поворачиваешься и изо всех сил бьешь его еще раз — теперь уже в лицо. В ход идет рука, которую укусил хорек, и поэтому в ту же секунду тебя пронзает жуткая боль. Падаешь спиной в холл, но затем поднимаешься и смотришь, что с Майклом. Он на ногах. У тебя мелькает мысль: сейчас он будет меня бить.
Придя в себя, обнаруживаешь, что лежишь на диване. Ужасно болит голова. Он ударил тебя чуть ниже левого виска.
Майкл выходит из кухни с бумажной салфеткой у носа. Салфетка запачкана кровью.
— Ты в порядке? — спрашиваешь его.
Он кивает.
— На кухне в кране нужно сменить прокладку. Льет как черт знает что.
— Я соврал,— говоришь ты.— Аманда меня бросила.
— Что?
— Она как-то раз позвонила из Франции и сказала, что не вернется.
Майкл внимательно смотрит на твое лицо, чтобы проверить, насколько серьезно ты говоришь. Затем откидывается на стуле и вздыхает.
— Не знаю, что и сказать,— говорит он и качает головой.— Черт! Извини. Правда, извини.
Майкл встает и направляется к дивану. Садится на корточки и говорит:
— Как ты?
— Скучаю по маме,— отвечаешь ты.
Ночное дежурство
Майкл голоден, а ты хочешь пить; предлагаешь прошвырнуться, и он поддерживает эту идею. Впечатление такое, будто весь верхний город валит в центр, чтобы провести там субботний вечер. На улице полно возбужденных молодых людей. На Шеридан-сквер какой-то оборванец срывает плакаты со столбов. Ногтями отдирает бумагу и затем топчет ее ногами.
— Он это что, из политических соображений? — спрашивает Майкл.
— Нет, просто злится.
Вы заходите в «Львиную голову», минуете стену, увешанную портретами всех когда-либо напивавшихся здесь писателей, и направляетесь в дальнее помещение, где царит полумрак. Вы садитесь, и тут же на стол вскакивает Джеймс — пушистый черный котяра.
— Честно говоря, она никогда мне особенно не нравилась,—начинает Майкл.— Какая-то она фальшивая. Если я когда-нибудь ее встречу — кишки повыдергиваю.
Ты представляешь Майкла официантке Карен, и она спрашивает, как тебе пишется. Заказываешь две двойных водки. Она приносит меню и исчезает.
— Поначалу,— говоришь ты,— я даже не поверил, что она меня бросила. А теперь я не верю, что мы вообще были женаты. Я только сейчас начинаю вспоминать, как холодно она себя вела, когда мама заболела. Ее, похоже, раздражало, что мама умирает.
— Как думаешь, женился бы ты на ней, если бы мама не болела?
Про себя ты решил не вспоминать подробности, связанные со смертью матери, стараясь забыть, что она и подтолкнула тебя к этому решению — жениться. Ты жил с Амандой в Нью-Йорке, и брак совсем не входил в твои расчеты. Зато в ее — входил. Ты сомневался, сможешь ли пробыть с ней в горе и радости до гробовой доски. Потом матери поставили диагноз, и все стало выглядеть по-другому. Твое первое чувство уже прошло, а Аманда ждала предложения. Мама никогда не говорила, что ей было бы приятно видеть тебя женатым, но тебе так хотелось доставить ей удовольствие, что ради этого ты, казалось, мог бы кинуться в огонь, дать отрубить себе руки... Ты хотел, чтобы она была счастлива, а она хотела, чтобы ты был счастлив. И в конце концов ты перепутал то, что хотела она, с тем, что хотела Аманда.
Раньше тебе казалось, что смерть матери ты не перенесешь. Ты готов был броситься за ней в погребальный костер, но она ведь сама просила тебя не горевать. И ты просто не знал, как себя вести, казалось, ты разрываешься на части. Так долго ты готовил себя к ее смерти, что, когда она наступила, на тебя нашло какое-то странное отупение. После похорон тебе казалось, что ты блуждаешь в потемках своей души, но там пусто. Твоя душа была как брошенный дом, в котором нет ничего, кроме безлюдных комнат и белых стен. Ты все ждал, когда же навалится горе. И начинаешь подозревать, что это случилось девятью месяцами позже — под видом тоски по Аманде.
Майкл заказывает пирог по-крестьянски. Ты даже не заглянул в меню. Вы вспоминаете прошлое, потом разговор заходит о нынешних делах. Спрашиваешь, как там ваши братья-близняшки: Питер, который сейчас в Амхерсте, и Шон (он теперь в Боудойне). После того как вы обсудили твои злоключения в журнале, включая и недавний гамбит с хорьком, спрашиваешь Майкла о его работе (он реставрирует старые дома), и он говорит, что все идет хорошо. Он трудится над брошенным каретным сараем в Нью-Хоуп.