Я сидел растерянный и разочарованный, такой, кажется, одинокий в этом большом и праздничном, перенаселенном мире.
И вот тут-то…
И вот тут-то справа от меня шевельнулось что-то, до того неподвижное, темное, и я услышал вежливый негромкий вопрос:
– А вы издалёка?
Сначала я даже легонько вздрогнул, так как совсем не ожидал вопроса именно с этой стороны, – с самого начала там сидел кто-то молчаливый и мрачный, – но, приглядевшись, увидел слегка блестящие во тьме глаза, направленные на меня, и уже совершенно точно понял, что вопрос обращен ко мне.
Сдерживаясь, чтобы не показаться легкомысленным и не вспугнуть собеседника, я спокойно, безо всякого нажима ответил:
– Я из Москвы. А вы?…
– Сосед ваш. Из-под Москвы. Из Клина.
Голос был пожилой, мужской, прокуренный.
Однако, представившись, мой сосед замолчал и довольно долгое время не подавал признаков жизни. Тем не менее я почему-то был твердо уверен, что на этом наш разговор не кончится. Я бы и сам заговорил, не дожидаясь, но ведь неловко, черт побери. Опасался я, что томящиеся во мне слова и чувства так прямо и выплеснутся неудержимым, неостановимым потоком. И молчал.
А он молчал тоже.
Однако спустя некоторое время справа опять шевельнулось.
– Это вы давеча на велосипеде приехали? – тихий, спокойный голос.
– Да, – ответил я, на этот раз чрезмерно все-таки оживившись.
– Путешествуете?
– Да.
– Нравится?
– Еще как!
У меня аж сердце забилось в предвкушении собственного рассказа.
– Я, правда, не совсем из Клина, – сказал те временем мой сосед. – Деревушка там есть такая – Куликово. А до этого в Усть-Пристани жили…
И опять пришлось мне изумиться. Ведь в деревушке Усть-Пристани я провел много дней – с ней и с соседней деревушкой, Медвежья Пустынь, связано очень много, там у меня и любовь была как-то летом, и именно в тех местах 13-го августа убил я того самого, первого в жизни тетерева, а в Усть-Пристани в просторной избе, видимо, и сейчас живут женщины-вдовы, у которых я провел как-то пол-лета, пытаясь написать свою первую повесть. Ну прямо судьба послала его мне, прямо сама судьба.
– Усть-Пристань? – переспросил я. – На реке Сестре?
– Да, – блестящие глаза качнулись во мраке. – А что, вы эту деревушку знаете?
– Еще бы. И Усть-Пристань, и Медвежья Пустынь – я ведь в тех местах часто бывал. Александрово, Трехсвятское, Нижнево, – крыл я напропалую. – В Усть-Пристани я у Богомоловых жил, – может, знаете?
И с юношеским, неприличным воодушевлением я повернулся к соседу.
– Богомоловых? Как же… – ответил голос из темноты. – Тетя Саша, тетя Дуня… Третью вот забыл.
– Мария Васильевна.
– Верно. Мария Васильевна. А тетя Саша умерла, знаете?
– Что вы. Не знал. Но помню: она ведь совсем старенькая была. Восемьдесят с чем-то?
– Да, восемьдесят два. Я ведь родственник тети Саши, сестра она мне двоюродная.
Вот так. Помолчали, пока я приходил в себя. Тесен мир! А совпадений сколько?
Случайно это или – опять 13-е число? Впрочем, в настоящем путешествии все может быть. Пора бы уж перестать удивляться.
А разговор тем временем перешел на другую тему. Мой собеседник, оказывается, не всегда жил в окрестностях Клина. В разные периоды своей жизни он бывал то в Москве, то в Волоколамске под Москвой, то в Электростали.
В Электростали почти со дня основания завода работал мой отец.
– А в Электростали вы в какие годы работали? – спросил я для верности.
– В Электростали-то? Сейчас вспомню. С тридцать пятого по тридцать седьмой. Завод тогда еще только строился.
Ну, ясно. Я и это принял как должное, а он начал рассказывать о заводе. Я спросил, не встречал ли он там моего отца. Долго пытался он вспомнить, но так и не вспомнил. И хорошо. А то было бы слишком.
Мой сосед больше не спрашивал меня ни о чем – ни вопроса о путешествии, – он рассказывал теперь только сам. Теперь и моих вопросов не нужно было. С рассказа о заводе он перешел к семейным своим неурядицам, говорил медленно, рассудительно. Если я пытался все же вставить что-нибудь о своем путешествии – даже в связи с его рассказом, например такое: «Вы знаете, чем хорошо еще путешествие? В себя приходишь, проблемы как-то сами собой решаются, понимаешь, что важно на самом деле, а что неважно…», – он, спокойно выслушивая, говорил «ага», а потом продолжал свое. И было такое впечатление, что моя реакция на его рассказ ничуть его не волнует, ему нужно выговориться, выговориться хоть кому-то – как и тому, «подвальному» мужичку, – и я понял, что на моем месте сейчас мог бы оказаться любой другой человек, неважно кто, лишь бы слушал, слушал, не перебивая. Не один я, оказывается, жаждал исповедаться!
Наконец я набрался смелости прервать собеседника, сказав, что очень сегодня устал, а завтра ехать дальше, рано вставать.
И нырнул в подвал, как к себе домой, а потом и в постель с влажными от сырого подвального воздуха простынями. Как приятно было потрогать рукой перед сном надежное железо моего верного и, к счастью, молчаливого друга…
Старое и новое
Наутро 14-го мне в руки попала местная газета. Первое, что я там увидел, – объявление: «Разыскивается мальчик Саша 12-ти лет, заблудившийся 11-го августа в районе алексинского бора. Особые приметы…»
Когда уже в Москве я смотрел в энциклопедии о городах, которые проехал, то прочел об Алексине, что основан он конечно же в XIII веке.
14-го августа в Алексине по случаю воскресенья была ярмарка. Я шел по крутым неровным булыжным улицам, оставшимся такими, наверное, со дня основания городка. В гастрономе продавали яблочный и томатный соки из конусообразных стеклянных баллонов – как в Москве, – а в очередях стояли старушки и женщины во всем черном, в платочках, и высохшие от времени деды. Тут же, правда, гордо вскинув головы, выстаивали женщины, вполне по-московски одетые (дачницы?), и трудно было понять, что же здесь инородное.
На узкой древней булыжной улице, где, казалось, вот-вот вымахнет из переулка лихая извозчичья пролетка, по асфальтированным тротуарам четко щелкали каблучки-гвоздики. И во всю ивановскую гремел надтреснутый репродуктор – утренние последние известия из Москвы. Скрипя несмазанной цепью, проехал неспортивного вида велосипедист – деревенский краснолицый парень в черном пиджаке, белой рубашке и черных широких брюках с отворотами. На раме старенького его транспорта чудом держались наперевес два огромных мешка с зерном – вот уж поистине: не велосипед, а выносливый ослик.
Почти рядом с гостиницей, у края обрывистого окского берега на обширном пыльном пространстве, обнесенном забором, расположилась ярмарка. Здесь было оживленно и весело: все нарядно одетые, кто во что горазд, бабы – в праздничных белых платочках, старики – в непривычных для себя отглаженных пиджаках. Много толкущихся, жующих овес лошадей… Ярмарка только еще начиналась – привозили товар, располагались прямо на земле или на телегах, страшно шумели – как будто это и было самое главное, – но весь этот разноголосый шум перекрывали торжественные мерные звуки колоколов собора, огромная звонница и купола которого возвышались сразу же за оградой. Люди все прибывали и прибывали – шли и ехали через окский мост, карабкались по тропинкам крутого берега, подходили и с восточной стороны, из приалексинских деревень. А я, готовый к отъезду, стоял, прислонившись к раме своего нагруженного велосипеда, и казался мне мой двухколесный друг машиной времени, перенесшей меня вот в восемнадцатый или девятнадцатый век, с его бурлящим, торговым колоритом…
Постояв, очарованный этим прорвавшимся людским темпераментом, спустился я по рискованным береговым тропинкам к мосту, перебрался через Оку, выехал по вчерашней дороге вдоль берега – мимо пляжей, мимо Соцгородка – на длительный подъем вдоль селения с неприятным названием Мышега. И очутился наконец на обычной проселочной дороге, которая, по словам встречных, вела на Ферзиково.
Дорога шла по возвышенности, отсюда хорошо было видно и извилистую Оку, и Алексин со светлеющим храмом, сизо-зеленый алексинский бор, деревни правее и левее Алексина, карьер, где вчера рвали щебенку, холмы, поля и леса. Далекие горизонты терялись в туманной дали. Дул свежий ветерок, почти попутный, а небо, которое с раннего утра было ясным, а потом, когда я стоял на ярмарке, нахмурилось было, опять начало проясняться. Свободно хозяйничал ветер у себя наверху, перестраивая по своему желанию покорные облака, лучи солнца уже пронизывали их, некоторые светились, а сам маленький светлый кружок висел в стороне, словно бы он здесь вовсе и ни при чем.
Мрачноватая равнина расстилалась впереди по направлению моего следования, на западе, и было почему-то тревожно ехать. Будто узнал я там, позади, какую-то тайну, а теперь не миновать мне сурового наказания за любопытство.
Было пустынно вокруг, только раза два встретились принаряженные люди, которые, по всей вероятности, тоже пробирались на ярмарку, но непонятно, откуда они взялись, потому что вокруг не было деревень.
Стало жарко, я решил снять свои длинные спортивные штаны и надеть короткие шорты. Наконец из-за пригорка показалась деревня. С радостью помчался я к ней, однако первые же жители, увидевшие меня, с какой-то непонятной враждой принялись подтрунивать над моим непривычным для них, а потому, значит, якобинским, с их точки зрения, нарядом.
– У нас здесь без штанов не ездиют!
Крутя педали все быстрее и быстрее, несясь по деревне мимо деревянных домов, около которых сидели люди, я слышал вслед совсем не приветливое:
– Эй, голоштанный! Штаны-то потерял где?
Странное дело: не только шутка была в тоне кричащих, но и настойчивое, чуть ли не суровое осуждение. И жутковато мне стало. А ну как камни начнут кидать?
И опять, опять я вспомнил соседа-врача. Ясно же, почему я не мог забыть его, ясно. Да, ему не нравился мой образ жизни, как, впрочем, и мне его. Да, он не принимал мою философию, как и я никогда не мог принять его. Но разница между нами все же в том, что мне и в голову не приходило относиться к нему при этом как-то неприязненно, высокомерно осуждать и считать его человеком «в высшей степени странным». То есть лишать его права мыслить и жить по-своему. А вот его, как я видел, очень беспокоил мой образ мыслей и жизни. Почему? Впрочем, говорил же один из великих людей, кажется Байрон: «Я ничего не имел бы против дураков, если бы они не заставляли меня думать и жить так, как они считают нужным». Почему же все-таки люди так агрессивны, когда дело касается чужих взглядов на жизнь? – думал я с печалью, несясь в своих шортах по не слишком-то ухоженной, разбитой деревенской дороге мимо покосившихся, не всегда опрятных изб…