И я сказал:
– Там вообще-то гостиница есть, говорят. Да и у жителей можно устроиться. Поезжайте смело.
Здесь бы мне и остановиться – я всю правду сказал и себя свободным оставил, а нужно будет, конечно же, ему помогу… Но не удержался и добавил:
– В крайнем случае, я попрошу своих старушек, не пропадете…
Зачем я это последнее сказал? Кому эта тупая, неискренняя к тому же жертвенность нужна? Та самая «интеллигентщина», которая есть оборотная сторона истинной интеллигентности. Ведь я под угрозу главное – свою независимость, свою самостоятельность – поставил. Это ли истинное добро? Но: слово не воробей…
– Спасибо вам, большое спасибо, – ответил Николай Алексеевич, особенно просветлевший при моих последних словах.
И дальше, наверное, все уже ясно. Приехали мы вместе – почти вместе, на одном поезде, но в разных купе – я, спохватившись, нарочно не договаривался конкретно о встрече на вокзале. Но на станции назначения, конечно же, встретились. Пошли в одной группе рыбаков. Он, конечно же, сразу пристроился ко мне с разговорами, однако было уже мне ясно, что он и не попытается найти себе место, я ведь уже как бы пообещал ему. И очень он был доволен тем, что вместе мы с ним будем, а во мне досада неудержимо, ну, просто все собой затопляя, росла.
И пошел я к старушкам. А его, получается, за собой повел. Как не хотелось, а все же повел – так получилось! – и вся моя воображаемая идиллия с керосиновой лампой разлетелась вдребезги уже по дороге, и я этого приятнейшего, интеллигентного мужчину, Николая Алексеевича, ненавидел уже как злейшего врага. Какого черта он на мою голову навязался?! Вот и еще одно следствие человеческой мягкости! И, помню, были уже поздние сумерки, темнело на глазах, я шел резво на молодых, здоровых ногах, а он, крепкий для своих шестидесяти лет, но, конечно же, уступающий мне в резвости, едва поспевал сзади, я обогнал его метров на пятьдесят, и в темноте среди сараев, каких-то деревьев, на раскисшей дороге он чуть не заблудился и вдруг жалобно этак – как другу, как сыну родному, от которого жалобность эту не надо ведь скрывать, – прокричал мне: «Где вы? Юра, где вы?» Помню меня аж в пот бросило от этого крика – такой он был искренний и беззащитный, уже тогда я почувствовал, что ему и в голову не могло прийти, как я сейчас о нем думаю, ведь он-то мне поверил…
Вот так вот. Но ведь и на этом не кончилось. Завелся я уже и, откликнувшись кое-как, едва дождавшись его, опять зашагал с прежней резвостью, опять оставляя его, едва поспевающего, в темноте – с каким-то уже садизмом, – а когда, наконец, мы пришли к старушкам, я попросил его подождать у крыльца, а сам, войдя, поздоровавшись, получив немедленно разрешение для себя, сказал:
– Да, знаете, баба Аня, тут со мной один человек. Он не то, чтобы со мной, попутчик случайный. Не пустите ли вы и его?
И так я это сказал, таким тоном понятным, что ясно было бабе Ане: не нужно его пускать. Получалось уже, что я не только ее в сообщницы взял, а как бы своим орудием сделал, вину свою на нее перекладывая…
И она, согласно скрытой моей просьбе, ответила, что нет, что негде, пусть лучше я один (хотя в прошлый раз мы останавливались с приятелем и было где). Я думал, что спутник мой нашего разговора не слышал, но он, оказывается, уже вошел в сени. И слышал.
Я, конечно, пристроил его у соседей, где принимали рыбаков человек по пять сразу и где, я знал, ему будет плохо. Терпимо, конечно, но плохо (там курят, а он некурящий, как я, там грубости, а он…). И все бы в конце концов ладно. Не бросил же я его на дороге и по-настоящему, разумеется, не бросил бы никогда. И без жилья не оставил бы, если что. В конце концов, опомнившись, упросил бы и бабу Аню. Все бы можно было назвать элементарной человеческой грубоватостью, толстокожестью, легкой небрежностью, досадой, если бы… Если бы совесть в течение всех этих минут без конца не твердила мне: не то делаешь, не то, обижаешь хорошего человека, нельзя, неправильно поступаешь, сам себя предаешь, сам виноват, сам обещал. Я слышал ее голос. Но поступал по странной инерции. Какая разница, крупное это было предательство или мелкое, важно, что оно было. Вот она, вот она наша мягкость и самоедство. И то, и другое всегда оборачивается боком нам же. Тут и вспомнишь, что частенько нам не хватало именно спокойной уверенности в себе, твердости и определенности – я имею в виду интеллигенцию в первую очередь…
И надо вам сказать, неудачной у меня была та рыбалка. Два дня всего продержался лед и стал ломаться. И так и не отдохнув как следует, так и не осуществив желаемую идиллию, уехал я в Москву. И осталось у меня противное чувство вины. И не проходило… А Николай Алексеевич, я слышал, под лед якобы провалился, но его, правда, вытащили.
Когда же теперь этот мужчина вошел в номер гостиницы, я прямо так и вздрогнул: он. Впрочем, может быть, это был и не он. Потому что он не узнавал меня. Хотя разговаривал очень вежливо. И еще… Его тоже звали Николаем Алексеевичем.
Когда мы уже все в нашем номере спали и уже начало рассветать, послышался крик Алика. Так не хотелось вставать и такое было у меня паршивое настроение, что, проснувшись, я некоторое время сам перед собой делал вид, что не слышу. И встал со своей кровати кто бы вы думали? Он, Николай Алексеевич! И, кряхтя, пошел вниз, открывать дверь Алику. Тут спохватился я, но было поздно. Опять он, значит, урок мне преподал.
Утром, переживая вновь мучительное чувство в связи с Николаем Алексеевичем, пытаясь если не оправдать себя, то хотя бы понять, я вдруг подумал: не в том ведь даже дело, что тогда я не хотел нарушать своего одиночества. Ведь если бы дело было только в том, а все остальное нормально, мне ничего не стоило бы сказать Николаю Алексеевичу об этом, и он – умный, интеллигентный, добрый, – немедленно понял бы и ничуть не осудил бы меня. Тем более, что найти ему место – и вполне подходящее – в какой-нибудь другой избе не составило бы для меня труда. Нет, дело было, пожалуй, в другом. В том, что я пообещал ему у старушек вместе с собой, и своим обещанием как бы связал себя, и когда мы шли к старушкам, я чувствовал себя обязанным выполнить обещание, и именно это чувство обязанности, несвободы вызывало во мне такую неудержимую слепую досаду. Сами себя связываем сначала, а потом других в этом виним. «Что он мне? – в раздражении думал я, шагая. – Почему это я обязан? Может, сказать ему?» Но тут же: «Если я теперь скажу ему, то он, естественно, спросит меня: зачем же вы тогда обещали? Нет, не спросит, а хуже: подумает… Каким же болтуном я перед ним окажусь?» Болтуном я не оказался – «выполнил» обещание, «попросил» старушек. А оказался зато немножечко подлецом.
Вот почему запланированное добро так часто обращается в зло. Вот почему – «не клянись» и не обещай загодя. И не торопись сам себя связывать.
Что касается Нины, то я уже было совсем на нее рукой махнул после Аликиного утреннего возвращения, но оказалось, что и здесь я поторопился. Дело в том, что Алику вчера нужно было срочно куда-то ехать, с Ниной он встретился лишь на полчаса, и, похоже, это было правдой, потому что ночью он вошел в гостиницу с чемоданчиком. Так что все оставалось открытым.
Утром ему опять нужно было куда-то ехать насчет работы, я пошел завтракать один, а после завтрака решил пройтись по ростовским улочкам и, конечно, направился к общежитию Нины. Прошел раз мимо, потом другой, наконец решился, поднялся на второй этаж и постучал в дверь, которая, по моим соображениям, вела к ней.
– Кто там? – послышался голос Нины.
– Это я, – ответил я; она узнала и сказала, чтобы ждал.
Долгое время за дверью была тишина, потом дверь приоткрылась, высунулась голова Нины, укутанная пестрой косынкой, из-под которой во все стороны торчали бигуди, и сказала:
– Здравствуй.
– Ты свободна сегодня? – спросил я. – Может, пойдем куда-нибудь? Видишь, я не уехал. Вернулся.
– Хорошо, – сказала она. – Только ты подожди внизу, ладно? Погуляй пока. Я скоро.
И как на крыльях спустился я с лестницы и начал гулять по Нининой улице. Погода, только бы не подвела погода, думал я, потому что небо хмурилось неудержимо. Я боялся, что вот-вот пойдет дождь, а что же мы тогда будем делать, куда нам деться? В воображении мелькали уже восхитительные картины – ведь она с такой радостью согласилась и голос мой сразу узнала, как будто ждала! И вот еще важно что: наконец-то я проявил себя как мужчина, вчера вернулся, а сегодня осмелился прийти к ней. Не связывал себя, а наоборот, развязал… Но все дальнейшее, естественно, связывалось с хорошей погодой. А она хмурилась. А Нины все не было и не было.
Рядом с парадным, откуда она вот-вот должна была появиться располагалась остановка автобуса и стояла скамейка. Я устал ходить и сел в ожидании. Но не просидел и пяти минут, как увидел, что ко мне приближается не Нина, а армянин Ованес, который тоже поселился в нашей гостинице, в соседнем, правда, номере. Я уже видел эго вместе с Аликом, Алик нас даже знакомил. Теперь Ованес подошел ко мне, поздоровался за руку и спросил:
– Ты чего здесь делаешь?
– А, девчонок жду, – сказал я этак равнодушно.
– Ага, – сказал Ованес и тотчас сел рядом.
Вот так положение! Может быть, он Аликин шпион? Ну и черт с ним. И так мы сидели с ним рядом, а Нина все не появлялась, хотя время шло. Прошло в общей сложности минут сорок. И так мне стало вдруг муторно. Погода все хмурилась, того и гляди дождь пойдет, Нина непонятно почему не идет так долго – навыдумывал я ее радость, небось нарочно тянет, думает, что мне ждать надоест, я уйду, а она Алику верна останется. Да еще этот Ованес. Сидит и сидит. Я встал.
– Ладно, – сказал я. – Ну их к черту. Сколько ждать можно? Пойду я.
– Куда? – спросил он. – Может, вместе?
– Нет, извини, друг, пойду-ка я лучше один. К озеру прогуляюсь, а потом в монастырь. Пока.
И пошел. И, кажется, на самом деле настроился к озеру идти. А потом в монастырь. Ну сколько можно ждать, скажите?