– Хорошо, что хоть это есть, правда? – я показал на сверток, который высунулся из сумки.
– Да, – кивнула она, чуть не плача.
И мне, честно говоря, плакать хотелось.
Наконец сквозь шум ветра послышался стук мотора, и из-за береговых камышей вдалеке вынырнула долгожданная лодка. Мы пересели по-быстрому и теперь действительно помчались, опередив намного ярославцев.
– Теперь быстро! – бодро сказал Серега, и Нина немножечко ожила.
Дождь прекратился, но ветер стал еще сильнее, едва не унес полиэтилен, я посмотрел вверх и увидел, что по направлению к нам движется огромная сизая туча.
– Успеем? – крикнул я Сереге, кивнув на тучу.
– Успеем! – коротко сказал он. – Она стороной пройдет.
Но я-то видел, куда она движется. На этот раз мы действительно быстро домчались до острова, минут за десять, Серега лихо обогнул его и причалил с подветренной стороны. Остров был низкий и плоский, маленький – метров сто в поперечнике, – он действительно порос густым камышом. Там, где мы причалили, была довольно уютная бухточка, даже отдаленное подобие пляжа, в других обстоятельствах можно было бы даже и искупаться. Сейчас, правда, об этом было страшно подумать.
Мы высадились – как приятно было наконец разогнуться! – и быстро расстелили полиэтилен. Туча неудержимо приближалась, стало темнеть, ветер немного утих. Нина деловито резала огурцы, хлеб, помидоры, колбасу, раскладывала все это, я достал кружки, Серега откупоривал бутылку. Несмотря на то, что Нина несколько оживилась, она была просто неузнаваема – ничего общего с той очаровательной девушкой, что была утром, потом в музее. И мне прямо рыдать хотелось, но, ей же богу, не потому, что интимной встречи не получилось. Что-то другое, не понимаю даже что.
Наконец, мы уселись, Серега быстро и умело разлил, я – самый старший в этой компании – пил гораздо более неуверенно и церемонно, туча совсем накрыла нас, но дождя пока не было. Серега разлил остатки.
Мы дружно жевали, хрустели огурцом, а Серега – отличный все-таки парень, помор, он ведь и под дождем и ветром в своей тельняшке не дрогнул! – начал скороговоркой что-то рассказывать. Рассказ его был удивительный – быстрый, бессистемный, какой-то хаос, бесконечные «поэ» и этакие, «эмоционально выразительные слова», то есть попросту матерщина, но чувствовалось, что это рвется душа. Я даже не все понимал – настолько у него было неважно с дикцией, да еще он торопился, – лишь постепенно начало доходить до меня содержание, смысл. И – граждане вы мои! – до чего же это был странный смысл. Он говорил о том, что кто-то «попал», а кто-то недавно «освободился», что раньше компания у них была лучше, а теперь хуже, но все ж таки ничего, что они здорово однажды кому-то «дали», а один эпизод уж и совсем дикий – как избивали они какого-то заводского парня, чем-то задевшего их.
– Там тетка проходила, поэ, а мы его канаем, поэ, а он свалился уже, кровища, а она кричит, вы чего, говорит, делаете, он же умрет, а мы-то знали, поэ, иди, говорим, пока цела, поэ, дали еще ему, он уже так – ы! ы!.. – видим, правда, кончается, оставили, поэ, но ничего, отлежался, конечно, и не донес никуда, тетка, правда, пожаловалась, но его вызвали, а он сказал, ничего не было, просто упал, ушибся, поэ, ничего парень попался, зато к нам уже заводские не приставали никогда, уважали нас, поэ, а вообще раньше компания у нас лучше была, но вот вернется, освободится кое-кто…
А Нина, Нина моя, которая с таким трепетом склонилась тогда над каким-то гербом в музее, слушала теперь Серегу с горящими глазами, прямо в рот ему смотрела и от внимательности, от интереса, в пылу сопереживания щипала его за мускулистые ноги, за плечи. Господи, я был сейчас за миллион километров от них, от нее, и с женской своей чуткостью она, по-моему, это знала. Во всяком случае той Нины, с которой мы встретились сегодня утром, из-за которой я вернулся в Ростов, не было и в помине.
Но полил дождь наконец. Это был настоящий дождь – не из дряблой хмари, а из настоящей тяжелой тучи, – мы быстро собрали все, сели в лодку, Серега мгновенно завел мотор, лодка рванулась, я хотел было накрыться опять полиэтиленом, но Нина решительно отбросила его в сторону, тряхнув своими слипшимися кудряшками, и я на миг растерялся, не зная – накрыться мне все же или не надо, – наконец накрыл лишь фотоаппарат, действительно было уже бесполезно, – и опять засмотрелся на Серегу, залюбовался ям, несмотря ни на что. Так красиво он сидел на корме, управляя своим мощным мотором, тельняшка облепила его бугристые плечи, грудь, дождь струился по его мужественному лицу, он уверенно смотрел вперед, и лодка, подчиняясь ему, просто летела. Не успел я оглядеться, прочувствовать поглубже этот момент, как мы уже пристали к мосткам.
Выскочили – дождь лил, как из ведра, – побежали: Серега домой, а мы с Ниной – к Кремлю. Я, жалея ее, опять старался накрыть нас полиэтиленом, боялся, она простудится, да еще фотоаппарат, пленки, она бежала сосредоточенно, молча – тут меня уже начало все это захватывать, нравилось, я входил во вкус, казалось, что вот это-то и великолепно – приключение! – сейчас мы добежим до Кремля, постоим где-нибудь под аркой (противна была неопределенность, хмарь, а это уже настоящий дождь, ливень, просто здорово!), и еще у нас впереди целый вечер, и мы, наконец, с ней вдвоем… Впереди сквозь струи дождя показались арки торгового ряда, я крикнул:
– Давай туда!
Но Нина махнула рукой, побежала дальше, к общежитию – что-то неприятно задело меня в этом ее жесте и в лице, не понравилось, – я ворвался под арку, остановился. Выглянул – она уже скрылась из виду.
Я стоял, мокрый насквозь, под аркой торгового ряда, смотрел на дождь и чувствовал, что отношение мое к ней и Сереге переменилось опять. В ее лице на бегу я увидел нечто такое, что опять показалось странным. Какая-то досада, какое-то отвращение… Не ко мне персонально, нет. Похоже, к дождю, к тому, что так неудачно все складывается, а поэтому и ко мне тоже – вот что плохо. Я-то при чем? Что-то паническое, малодушное было в ее лице, это прозвучало уж совсем диссонансом – особенно после рассказов Сереги и ее восторженной реакции на них… Или ей не понравилась моя волынка с полиэтиленом, эти интеллигентские штучки, и отношение мое к монологу Сереги, которое, конечно, ничего не стоило по моему лицу увидеть? Господи боже мой, ничего-то мне не понятно.
Я стоял в растерянности и досаде, и у меня не было никакого желания бежать за ней следом. Я вообще не знал, что теперь делать.
Дождь весело смывал пыль и грязь с асфальта, стало светлеть, туча уходила.
Вдруг послышались шлепающие шаги, из-за угла улицы вышел человек и направился ко мне. Подойдя, он внимательно посмотрел на меня, заулыбался и протянул руку:
– Славка, – сказал он.
На вид «Славке» было лет сорок с гаком. Следующим его заявлением было:
– Дай пятнадцать копеек.
Сказав это, он перестал улыбаться и внимательно наблюдал за выражением моего лица. Что-то мне в «Славке» понравилось, и я протянул ему тридцать.
Он взял, внимательно разглядел обе монеты, заулыбался опять и изрек:
– Слушай, а ты парень хороший.
– Да? – сказал я. – Это из-за тридцати-то копеек?
Он опять перестал улыбаться, нахмурился и протянул мне деньги обратно.
– Возьми, мне не нужно. Я просто так попросил, проверить. Даст, думаю, иль не даст.
Самое интересное, что я ему действительно поверил.
– Не надо, – сказал я. – Возьми. Только не в деньгах же дело.
Он поразмыслил над моими словами, подмигнул и сказал:
– Ты русский.
– Да, – согласился я. – Ну и что же?
– А я русских люблю.
Положив монеты в карман, он от души пожал мне руку.
– А ты что же, не русский? – спросил я.
– Я?! Ты что, не видишь? Да я…
Нахмурившись опять, он покачался немного вперед-назад, но так больше ничего и не придумал. И все-таки он мне нравился. Наконец, он изрек:
– Ты знаешь, как я Ростов люблю? Во как!
Он повел рукой, очертив над головой круг.
– Мне он тоже нравится, – сказал я.
– А ты здесь давно живешь? – спросил он.
– Не очень, – сказал я и вдруг решил вот что: сейчас к себе в гостиницу, переоденусь и – в общежитие к Нине. Не бросать же мне ее теперь.
– Извини, друг, – сказал я. – Мне пора. Вот и дождь кончился.
10
Когда я постучал в знакомую дверь, отозвалась не Нина. Но дверь отворилась, я увидел беленькую Лиду, подругу Сереги. Из-за нее выглянула и Нина, голова ее была мокрая, косицы торчали во все стороны, она являла собой довольно-таки нелепое зрелище. Я миновал маленький «предбанник», вошел за девочками еще в одну дверь и шагнул в заветные покои. Увидев картину, что открылась моим глазам, я растерялся.
Для каких нужд была создана эта большая длинная комната, я не знаю. Она была неправильной, слегка усеченной формы. В облупившейся обшарпанной левой стене темнели какие-то ниши, а под ними виднелись печные дверцы. От двери, в которую я вошел, к грязному полу вели ступеньки, у противоположной торцевой стены стоял маленький кухонный стол, слева и справа от двери темнели кучи висящей одежды. Помещение это напоминало какой-то склад или кочегарку – если бы не десяток кроватей, стоящих в тесном ряду у правой стены, головами к окнам. Это и было общежитие девочек-студенток.
У кухонного столика сидела красивая Наташа – третья из тех, с кем познакомились мы с Аликом в ресторане, – и незнакомая мне девушка лет двадцати.
– Римма, – сказала она, протягивая руку.
На столике стояли две бутылки – из-под водки и из-под портвейна. Последняя – полная на три четверти. Пепельница полна окурков.
– Садись с нами, – пригласила Наташа. – Нина сказала, вы здорово промокли.
Я сел.
– Нинка, а ты чего же? – спросила Наташа, обернувшись.
– Ладно, давайте уж, так и быть, – сказала Нина и подошла.
– Она у нас скромная, – сказала Наташа. – Юра, правда, Нина хорошая девочка?
– Очень хорошая.