– Слушай, – сказал я. – А в Ярославле ты… Что делаешь вечерами?
– Как что? – она с недоумением смотрела на меня. – Гуляем. На танцы ходим.
Опять помолчали.
– Но здесь мне тоже нравится, – сказала она вдруг и вздохнула. – Скоро уезжать, жалко. Я к Ростову привыкла.
– Что тебе здесь нравится? Озеро? – спросил я.
– И озеро. Сам город нравится. Кремль. С девчонками подружились. Скоро техникум кончаем – не знаю, как я без них буду.
Она вздохнула опять и отвернулась. Я не знал, о чем говорить. И вдруг поймал себя на мысли: может быть, сходить в магазин?
– Ну, а Есенин? – спросил я. – Ты много его читала? Что тебе нравится?
– Много нравится. Не помню, – сказала она как-то странно, с каким-то отчуждением глядя на меня. Словно я, учитель, спрашиваю у нее урок.
И я вдруг почувствовал, что действительно веду себя как-то не так. Но как надо?
– Может быть, чаю попьем? – в растерянности сказал я. – Схожу-ка я за конфетами, ладно?
– Да что ты, брось. У нас ведь чайника все равно нет, кипятить не в чем.
– Как это, чайника нет?
– Ну, нету и все. А комендант уехал. Мы у него берем, если захочется.
– Знаешь, я все-таки схожу, ладно? Я быстро, – сказал я. – А хочешь – вместе.
– Ну, если ты хочешь…
И мы отправились покупать конфеты и чайник. Глупо, конечно, я понимал. При чем тут чайник. Но что же делать? Посторонние какие-то мысли не давали покоя. Я теперь – опять как назло – вспомнил время, когда мне было восемнадцать. То было другое время. Мы спорили в университете на диспутах, читали свои и чужие стихи. А с каким триумфальным успехом в те годы проходили вечера поэзии! И был еще такой клуб у нас – «Клуб литературных встреч», закрытый потом… Но и чуть позже – время расцвета клуба веселых и находчивых, «КВН». Где это все теперь? Я вдруг представил, как Нина сидела бы на диспуте в Клубе литературных встреч. Если уж в музее глазки у нее разгорелись, то там… У меня сердце защемило.
«Турбина! На триста тысяч киловатт!» – вспомнил я восторженные слова Николая Алексеевича. Рассказать Нине об этом? То-то она обрадуется…
На счастье, промтоварные магазины были, несмотря на воскресенье, открыты. Но электрических чайников не было. Купили простой чайник с кипятильником.
В общежитии нас уже поджидали. Наташа, Лида, еще какая-то девушка, незнакомая мне. Чай кипятить не стали, вышли опять на улицу.
– Может быть, в книжный магазин зайдем? – спросил я.
– Зачем? – сказала Нина. – Все равно там ничего нет.
– Зайдем все же, – почему-то настаивал я.
Но книжный магазин был по случаю воскресенья закрыт.
– Знаешь, о чем я мечтаю, – сказала вдруг Нина. – Скорее бы кончить учиться, уехать куда-нибудь.
– Куда же? – спросил я.
– Да хоть куда-нибудь, – сказала она медленно, не глядя на меня, – Все равно. Жизнь посмотреть.
– А ты была где-нибудь, кроме Ярославля и вот, Ростова? – спросил я.
– На юге была, на море.
– Понравилось?
– Понравилось.
– А еще?
– Еще в Москве.
– Ну, и что ты там видела?
– Да ничего не успела. Мы с мамой по магазинам ходили.
Еще раз обошли Кремль, заглянули в столовую. Потом походили по улицам, добрели до общежития. Даже постояли на темной лестнице. С пронзительной ясностью я понял вдруг, что она и в самом прямом смысле совсем, совсем девочка. Несмотря на все эти многозначительные взгляды, курение, умение водку пить, щипки. Совсем-совсем девочка, девушка, у нее должны быть еще в полной сохранности крылья.
Постояв, вышли, и я вдруг ни с того ни с сего начал рассказывать о путешествиях – об этом и прошлых, – говорил, как это здорово, сколько видишь всего – настоящая жизнь. Ощущение свободы необыкновенное… Она очень внимательно слушала, не перебивала, а я чувствовал, что почему-то все больше и больше удаляюсь от нее – как ни печально, как ни мучительно это. Я говорил, словно пытаясь заглушить что-то, отвлечься, и у меня получалось, я видел, что и ее глаза загораются, и если я начну произносить нецензурные слова с чувством, то, может быть, она будет щипать меня – так же, как Серегу и Веньку…
Неизвестно откуда на небо вынырнула вдруг большая луна, сияла вовсю, а значит, погода налаживается и завтра…
Это было жестоко, но я с радостью уже думал о том, как завтра поеду, и уже старался не смотреть на Нину, хотя она доверчиво прижималась ко мне…
Наконец, мы простились посреди улицы – я было уже проводил ее, довел до дверей общежития, но она захотела меня проводить, и мы простились посредине.
Я побрел в гостиницу.
13
…Когда сидели в лодке, пока Серега переливал бензин из бака встречной лодки в свой (а остатки своего – больше полведра выплеснул просто в воду, – и он, и другой парень, помогавший ему, переливая бензин, держали в зубах горящие сигареты), а на коленях у нас с Ниной лежал сложенный пополам кусок полиэтилена – внутри, между двумя его мутными на просвет полостями, бегали две крылатые мошки, два маленьких ручейника, и, подчиняясь правилу геотропизма, пытаясь вырваться из мутно-прозрачной тюрьмы, они бежали все вверх, к сгибу, отчего положение их было безнадежным. Ибо спасение могло быть одним: нарушение железного правила геотропизма и поиски выхода внизу. Но жесткая генетическая программа, таким образом, поставила их в тупик и обрекла.
А еще раньше я сделал «смелый эксперимент», довольно решительно подчинившись «внутреннему голосу», сидя на 22-м километре от Ростова, привалившись спиной к березе, полный смутных желаний и мыслей, уставший от встречного ветра, недогулявший в Ростове – и в юности! – страдающий по беззащитной, якобы брошенной мною Нине, мучаясь и непонятно терзаясь, разыгрывал в воображении «как если бы остался в Ростове», и думал о своих друзьях и о том, что все мы, в сущности, очень похожи – веточки от одного ствола, одного океана рыбы, одной, в сущности, крови мы, – и о том еще, почему же это я все-таки уехал, а не остался, и почему же мы так не верим себе и не решаемся… И среди множества смутных мелодий-мыслей, в мешанине их и во мгле неосознанного предчувствия ненастной погоды, сначала была одна слабенькая мыслишка, которая незаметно, подспудно зрела, которой, кроме упомянутого, подыгрывало искусно воспоминание и о том, как дважды нехотя перевязывал рюкзак в Ростове, как после поехал сначала в обратную сторону – к Москве, как уговаривал меня Алик, а Нина-то, Нина при встрече у Кремля ведь так уступчиво, так мягко, так говоряще смотрела, а я-то, а я-то так ведь и не сказал ей, так и не сказал… Эта мысль, эта мелодийка – вернуться – сначала казалась смешной, противоестественной, нереальной, сентиментальной и жалостливой, немужественной какой-то, не волевой – но возвращалась исподволь в упомянутых воспоминаниях, присутствовала в них во всех – даже не только в воспоминаниях, а и в образе двух девушек, прошедших мимо, одна из которых совсем еще девочка, а другая сложившаяся, с очаровательной грудью – как, между прочим, у многих здесь… – и в образе встречного ветра. Родина, Родина моя, Россия… Уважение – вот что такое, наверное, культура… Уважение и преклонение перед красотой. Под березой, сидя спокойно, не крутя педали, а отдыхая, отдавшись слуху, а не генерируя шум, я и был настроен на унисон.
И то, что обратную дорогу пролетел за сорок минут вместо часа с лишним туда – по ветру теперь, а не против, – символично…
А потом – пасмурный, странно невезучий и опять какой-то символический день…
Но забуду ли я моряка Серегу и реакцию Нины на ненастье, на невезение, на водку, на Серегу?.. Но ощущение этой ненастной, этой стихийно-непонятной, имеющей тем не менее свое полноценное измерение – с амплитудой! – этой дико-противоречивой, животно-человеческой, наиреальнейшей жизни: с гонкой на лодке, с мотором «Москва-5», который, по словам Сереги, и, кажется, на самом деле сильнее всех здесь, с дождями, ветрами, выливаемым без заминки в воду бензином, с земснарядами, с которых тоже бездумно воруется масло и бензин, с щупальцами-водорослями, с блужданием в зарослях, с островом, где случайная поспешная выпивка с видом надвигающейся грозовой тучи, с внезапной косноязычной исповедью Сереги, с крупными виражами под дождем, в брызгах, со странным, непредсказуемым, непонятным поведением Нины…
Но общежитие девушек, этих неуклюжих, ранимых детей, грубых и ласковых, воспитанных случайно, страшно, с матом, с любовью и водкой, слезами, голодом человечности (а скоро – замужество, а скоро – пеленки, труды и заботы, Сереги и Веньки мужья, и – все сначала, так что ли?..)… Но Юлю-блондинку – красивую, стройную – и милую, рыжую Олю, ловивших на спор лягушонка после танцплощадки, куда Юля затащила Олю за компанию – «Музыку послушать и воздухом подышать» (и на любимого джазиста издалека посмотреть)… Но Нину, странную Нину, может быть, вовсе и не странную, впрочем, – очаровательную, оставленную, увы, мною Нину… Но Веньку, которому нужен диплом («стовариантная система!») и который не может отказаться от «шабашки», у которого мать умерла, который просил меня: «Ты, москвич, диплом можешь мне сделать?» – и в голосе было пьяное, но и детское одновременно рыдание… Но – все это стихийно-слепое, запутанное, первобытно-прекрасное…
Забуду ли? Не в этом ли суть? Не открылось ли мне именно здесь бесценное – что, как и добро, первоначально – знание?
И не в этом ли был смысл дошедшей «из центра» волны? Все мы – веточки от одного ствола, одного океана рыбы, одной крови мы… Уважение, уважение – вот что такое культура. Уважение!
Нет чужих уголков в родной стране, нет соотечественников, которые были бы тебе посторонними, нет людей на земле, которых ты имеешь право считать безразличными! Где бы ты ни был, чем бы ни занимался в жизни – столкнешься. И отзовется, все равно отзовется болью чужая боль. Красота – отражение всемирной гармонии, и если ты не видишь, не слышишь ее, значит, ты потерялся, выпал. И весь мир обойдя, не найдешь пристанища в нем, если не увидел красоты рядом. Веточки одного ствола, одного океана рыбы, одной крови мы…