24 мая 1702 года Карл XII вошел в Варшаву. 19 июля он одержал победу над армией Августа у Клишова, несмотря на то что к саксонцам пришло подкрепление в виде 10 тысяч всадников коронной армии под командованием Иеронима Любомирского. Битва при Клишове выявила тактическое преимущество шведов – польская конница, половину которой составляли крылатые гусары, была просто остановлена искусственными препятствиями (испанскими козлами). Августу не помогли ни благоприятный рельеф местности, ни более чем двукратное численное превосходство, ни почти девятикратный перевес в артиллерии. Он потерял обоз, артиллерию, 2 тысячи убитых и раненых, тысячу пленных. Сам он спасся в последний момент, отойдя лесными дорогами. В его армии не было единства и хорошего командования, в отличие от несомненного полководческого таланта противника, который скоро вошел в Краков.
В беседе с Радзиевским польский король пожаловался на сомнительное поведение коронной армии, но Любомирский оправдался распространением среди его людей слуха о сговоре Августа с Карлом против поляков, и поэтому он вышел из сражения. Действительно, есть малоизвестные данные о том, что Август именно после Клишова зондировал почву в Вене о посредничестве в мирных переговорах с Карлом. В шведском лагере под Краковом даже появился имперский дипломат фон Цинцендорф, вступивший с главным советником короля и главой походной канцелярии графом Пипером в переговоры. Предложения были настолько выгодны шведам, что скорый мир с саксонцами стал им казаться реальностью. Но Карл устоял, по-прежнему лелея планы захвата Польши.
Со своей стороны, Михал Радзиевский обратился к Августу с предложением о своем посредничестве в поисках мира. Король разрешил, но аудиенция примаса у Карла XII длилась всего 15 минут. В заключение победитель громко произнес: «Никакого мира без детронизации не будет!» Радзиевский даже заплакал: «…я вижу, как я сам и мое Отечество падаем в пропасть». В 1703 году Карл достиг военного успеха над противником у Данцига и Познани[146].
Именно в эти годы Август составил для наследника свое «Политическое завещание», в котором рекомендовал держать управление Унией в узде, но не унижая достоинство дворянства, а поощряя его к государственной службе. Как видно, в этом документе отразился опыт общения короля как с саксонским ландтагом, так и со шляхтой, часть которой уже поддерживала, по крайней мере, его внешнюю политику[147]. В сложившихся обстоятельствах он не опускал руки: саксонская кавалерия периодически нападала на небольшие отряды шведов и мешала им выполнять задачи снабжения. Саксонцам помогали поляки, и шведы стали нести ощутимые потери.
В начале войны Рафал и Станислав Лещинские, как и большинство магнатов и шляхты, не желали поддерживать внешнюю политику Августа, могущую усилить его власть в Речи Посполитой. Но против короля тоже не выступали. В 1702 году Рафал, ставший подскарбием коронным, заметил: «Я поляк, равно как и мой сын…, и мы будем служить королю до тех пор, пока он правит в интересах народа»[148]. Тогда же старший Лещинский принял участие в переговорах с Карлом XII, превратившихся на деле в фарс. Польское посольство красноречиво пыталось убедить Карла не вступать на их территорию, и при этом просило отдать назад пушки, которые забрала у них саксонская армия и которые стали трофеями шведов. В конце аудиенции польские послы рассорились между собой и стали размахивать саблями. Тогда Карл в первый раз увидел, с кем ему придется иметь дело в Польше. Примас Михал Радзиевский поначалу тоже пытался быть посредником между обоими королями, но, в конце концов, выступил против Августа Сильного и на сейме в Люблине в 1703 году перешел на сторону Швеции[149].
В принципе, в первые годы XVIII века еще никто в Речи Посполитой и за ее пределами не помышлял, что молодой Лещинский, находившийся в тени отца и дяди, наденет корону. Сам Станислав, конечно, тоже. С Карлом XII он впервые встретился на аудиенции в июне 1702 года в Варшаве, куда он прибыл в сопровождении отца, примаса Радзиевского и других магнатов. Шведский король заявил послам, что не изменит своего решения о детронизации Августа. Он заметил молодого человека, деликатность и открытость которого ему понравились, и заметил приближенным: «Наконец я познакомился с поляком, который будет моим другом!»[150]Но делать королем познаньского воеводу Карл тогда еще не думал.
Смерть отца в январе 1703 года, сделавшая его главой рода, и развитие событий многое изменили в судьбе Станислава. Именно кончину Рафала Лещинского и конкуренцию между великопольскими родами при Августе II, а не каприз Карла XII, польский историк М. Звержиковски считает ключевыми моментами на пути Лещинского к польской короне. Станислав не только не получил от Августа должности подскарбия великого коронного, которая была отдана противнику его отца Яну Ежи Пшебендовскому. Над ним нависла угроза непризнания постов, которые он исполнял при жизни Рафала. Это сильно задело честь молодого шляхтича, и он перешел в оппозицию к своему королю[151].
23 декабря 1703 года в письме к Республике шведский король назвал угодную ему кандидатуру на трон после свержения Августа – сына Яна Собеского Якоба, а 2 января 1704 года вновь подтвердил это заявление. После этого Август немедленно арестовал Якуба Собеского и его брата Константина во время охоты в Силезии. На них внезапно напали тридцать саксонских драгун, заключили под стражу и отвезли в крепость Кенигштайн. Карл, впрочем, не особенно огорчился, бросив знаменитую фразу: «Ничего, мы состряпаем полякам другого короля»[152].
14 января 1704 года примас Радзиевский созвал сейм в Варшаве под предлогом заключения мира с Карлом XII, который объявил, что хочет договориться только с Республикой, а не с Августом. Этот предлог был необходим для того, чтобы сейм происходил в отсутствие короля. Уполномоченным от Карла XII на сейме был генерал Арвид Хорн, поддерживаемый шведским отрядом, разместившимся около здания, где происходил сейм. 2 февраля Хорн передал сейму письменное заявление, что его король не может вести переговоры с Республикой, пока она не будет свободна. Это означало, что Августа II надо свергнуть с престола, и тогда переговоры и решения настоящего сейма не будут ни от кого зависеть. Шведы представили сейму несколько перехваченных писем Августа, где упоминалось о скандальности, вероломстве и пьянстве поляков. В итоге Варшавский сейм при обещании выплаты 500 тысяч талеров, подкрепленной угрозой шведского оружия, объявил, что «Август, саксонский курфюрст, не способен носить польскую корону»[153]за вступление в войну против Швеции без согласия Республики. Польский престол был единогласно признан свободным.
Шведский король предложил трон Александру Собескому, который принес в Варшаву новость о заключении своих братьев с просьбой о помощи. Но Александр отказался от сомнительной чести перебежать дорогу Якобу. Когда же Карл предложил корону стороннику Собеских старому магнату Опалинскому, тот не принял ее даже под угрозой лишения своего имущества. Шведский король и Арвид Хорн, которого он оставил в Варшаве во время своих военных «польских прогулок» 1703–1704 годов, уже отчаивались найти «подходящего поляка». В общем замешательстве в связи с избранием нового короля в марте Варшавская конфедерация отправила посольство к шведскому королю во главе с неформальным главой великопольской оппозиции Августу II познаньским воеводой Станиславом Лещинским с целью узнать о дальнейших шагах Карла. И тот, пообщавшись на аудиенции с польской делегацией, наконец нашел выход, решив сделать королем молодого поляка. Михалу Радзиевскому, который предпочел бы увидеть на польском троне иностранца – трансильванского князя Ференца Ракоци или принца Франсуа Луи де Конти, пришлось смириться с этой кандидатурой. Польский престол были не прочь также занять великий гетман коронный Иероним Любомирский и воевода витебский и великий гетман литовский Сапега.
Здесь возникает вопрос, который историки либо обходят, либо освещают довольно редко и скупо: почему все-таки Станислав согласился принять корону? Чтобы ответить на него, надо попытаться взглянуть на происходящее его глазами. Честолюбие не будем сбрасывать со счетов, но все же не оно было главным в этом историческом решении. Большую роль в том, что Станислав согласился стать королем, сыграл его провиденциализм, позже проявившийся в его высказываниях и сочинениях. Отсюда его склонность повиноваться судьбе и браться за дело, которое ему предлагают. Врожденная интеллигентность только дополняла эту его особенность. И, разумеется, немалое значение имел его опыт познания. Путешествуя по Европе и общаясь с разными людьми, он, возможно, не видел особой опасности для Польши временно идти в русле шведской политики. Ведь шведское государство второй половины XVII – первой половины XVIII века было своеобразным политическим феноменом. Экспансия шведов в Северо-Восточной Европе и Германии радикально отличалась от имперской экспансии государств раннего Нового времени в том, что она не являлась более или менее спонтанным выбросом энергии, генерированной экономически, политически и духовно превосходящими либо обделенными слоями общества, а была ответом на внешние изменения. Другие империи возникали как империи предпринимательства, эксплуатации, разрешения внутренних противоречий, и, возможно, в определенном смысле это были империи случая. Находясь на огромном расстоянии от своих метрополий, требовавшем месяцы плавания через океан, колонии европейских держав не представляли для них непосредственного стратегического значения, метрополиям необходимо было разрешать лишь местные колониальные противоречия. Испанские, португальские, голландские, английские, французские колонии имели для своих метрополий, в первую очередь, экономическое значение. Шведская же империя была главным элементом защиты собственного государства. Швеция стала империей по необходимости, как результат политики центральных властей. Личная инициатива не играла здесь никакой роли, и шведы почти не эксплуатировали завоева