Если же опрокинутый вами шах с горстью непримиримых будет и дальше путать следы, чтобы укрыться в неприступных горах или мрачных ущельях, или, как хитрый колдун, исчезнет на глазах людей, то вы чёрным ураганом промчитесь по его владениям… Всякому городу, проявившему покорность, даруйте жизнь и оставьте там небольшую охрану, баскаков[115]и правителя, забывшего улыбку… Но всякий город, поднявший меч, берите приступом! Не оставляйте там камня на камне… Всё обращайте в пепел!.. Сердце и опыт подсказывают мне, что этот приказ вам не покажется трудным…
Когда Чингизхан закончил и вновь стал горстить широкой пятерней рыжую жёсткую бороду, Джэбэ-Стрела выпрямился и спросил:
— Что делать, Немеркнущий? Если шах Хорезма Мухаммед чудесным образом будет убегать от нас всё дальше на запад… Сколько времени гнать наших коней за ним и удаляться от твоей Золотой юрты?
— Тогда вы будете гнаться за ним до конца Вселенной, пока ваши кони не омоют копыта в волнах Последнего моря.
Субэдэй-багатур, изогнутый и кривобокий, поднял голову и, тараща на повелителя круглый, как персидский динар, глаз, натужно прохрипел:
— А если этот нечестивый пёс обратится в рыбу и скроется в морской пучине?..
Неподвижный и безмолвный, с горящими, как угли, немигающими глазами, Чингизхан усмехнулся словам Субэдэя; потёр переносицу и по-дружески погрозил багатуру:
— Сумейте схватить его раньше! Идите, готовьте коней.
Оба полководца поднялись с колен и попятились к выходу.
В тот же день орду Чингизхана покинуло двадцать тысяч монгольских и татарских всадников, они помчались на запад. И долго ещё по степи катилось огромное и зловещее облако пыли.
…Выполняя грозное повеление Чингизхана, его прославленные полководцы Джэбэ-нойон и Субэдэй-багатур с двумя туменами всадников два года рыскали по долинам, пустыням и горным дебрям северного Ирана, разыскивая следы бежавшего владыки Хорезма, шаха Мухаммеда. Сотни лазутчиков и лучших следопытов вынюхивали и прочёсывали все караванные пути, дороги и даже звериные тропы. Но тщетны были их поиски и труды.
И только народная молва была упряма в одном: “…Хорезм-шах, бросивший свою родину… покинутый всеми, умер от проказы на одиноком, безымянном острове Абескунского моря…”
…Долго они ломали головы, как быть… Наконец призвали монгола, умевшего петь старинные песни про битвы батыров, и медленно озвучили ему своё донесение “единственному и величайшему”. Они заставили гонца повторить их слова девять раз[116] и затем послали его к Чингизхану в его стоянку на равнине близ города Несефа[117], богатой зелёными долинами и чистыми водами. Так как проезд по дорогам был ещё опасен из-за нападений и грабежей голодных шаек беглецов, покинувших сожжённые монголами города, то для охраны вестника было выделено пятьсот надёжных нукеров.
Гонец всю дорогу распевал старые песни про монгольские голубые степи, про лесистые горы, про девушек Керулена, похожих на алое пламя костров, но ни разу не пропел донесения пославших его багатуров.
…Прибыв в стоянку Великого Кагана, пройдя через восемь застав телохранителей-тургаудов и очищенный дымом священных костров, гонец подошёл к огромному жёлтому шатру и остановился перед золотой дверью. По сторонам входа стояли два редкой красоты коня: один фарфорово-белый, другой — вороной, оба привязанные белыми волосяными верёвками к литым золотым приколам со львиными головами.
Поражённый такой роскошью, вестник упал ничком на землю и лежал до тех пор, покуда два силача-торгауда не подняли его под руки и не втащили в юрту, бросив на ковёр перед Чингизханом.
Монгольский владыка сидел, подобрав под себя ноги, на широком китайской работы троне, покрытом листовым золотом.
С закрытыми глазами, стоя на коленях, посланник пропел выученное донесение, заливаясь высоким голосом, как его учил дед и как он привык петь монгольские былинные песни:
Донесение величайшему от его старательных нукеров,
Субэдэй-багатура и Джэбэ-нойона,
Сын бесхвостой лисы, Мухаммед хорезм-шах,
Кончил жизнь в шалаше прокажённого,
А змеёныш его, непокорный Джелаль
Ускользнул через горы Иранские,
Там бесследно исчез он, как дым.
Мы покончили с ними! Идём на Кавказ,
Будем драться с народами встречными,
Испытаем их мощь, сосчитаем войска,
Пронесёмся степями кипчакскими,
Где дадим мы коням отдохнуть.
Мы запомним пути, мы отыщем луга
Для коня твоего золотистого,
Чтобы мог ты на Запад грозой налететь,
Подогнув под колено Вселенную,
И покрыть всё монгольской рукой!..
В мире сил нет таких, чтобы нас удержать
В нашем беге до моря Последнего,
Там, — зелёной волной пыль омывши копыт,
Мы курган накидаем невиданный
Из отрезанных нами голов.
На кургане поставим обломок скалы,
Твоё имя напишем священное,
И тогда лишь коней повернём на восток,
Чтоб умчаться обратной дорогою
Снова к юрте твоей Золотой…
Окончив песню, гонец впервые осмелился взглянуть в свирепые глаза недоступного простым монголам владыки. Поражённый, он снова упал ничком.
Чингизхан сидел невозмутимый, непроницаемый, с полузакрытыми глазами и, кивая седеющей рыжей бородой, чесал заскорузлую голую пятку. Он устало посмотрел на распростёртого перед ним гонца и сказал, точно в раздумье:
— У тебя горло, как у дикого гуся… Тебя подобает наградить… — Он порылся в жёлтом шёлковом мешочке, висевшем на ручке трона, достал кусок запылённого сахара и силком втиснул его в дрожащий рот певца. Затем поскрёб пальцами грудь и сказал: — Джэбэ-Стрелу и Субэдэя ещё рано хвалить. Посмотрим, удачно ли закончится бег их коней… Ответное слово я пришлю с особым гонцом…
Движением пальца каган отпустил вестника. Он приказал накормить его и напоить кумысом, а также достойно угостить сопровождавшую охрану. На другой день он отправил всех обратно догонять ушедший далеко вперёд монгольский авангард.
…Прошёл ещё год. Но никаких известий об ушедших на запад монголах не приходило.
Однажды Чингизхан сказал несколько слов своему писарю, уйгуру[118] Измаилу-Ходже и приказал, чтобы запечатанное послание (никто не ведал его содержания) повёз гонец, увешанный серебряными бубенцами, с соколиными крыльями на шлеме (знак спешности).
Охранять секретного гонца он поручил темнику Тохучару с туменом в десять тысяч всадников.
— Ты погонишь своего скакуна до края Вселенной, пока не сыщешь Субэдэя и Джэбэ-нойона. Там, на твоих глазах, гонец обязан будет передать моё письмо Субэдэй-багатуру из рук в руки. Они теперь забрались так далеко, что их теснят тридцать три неведомых народа. Думаю… пора их выручать. Да выпрямит Небо для тебя дорогу!
— Да продлится твоя жизнь, Величайший! Да будут сыновья твои невредимы! — Тохучар упал на колени и коснулся губами носка сафьянового сапога Чингизхана.
В тот же день отряд под предводительством Тохучара направил своих коней на запад отыскивать умчавшихся на край земли монголов».
Рассказывает древний манускрипт и о деяниях бесстрашных полководцев Великого Кагана. Вот слова, вот правда, о которой говорят его пожелтевшие страницы:
«…Как две огромные чёрные змеи, проспавшие зиму, выползают из-под корней старого платана на поляну и, отогревшись в лучах весеннего солнца, скользят по тропам, то соприкасаясь, то снова разделяясь, и внушают панический ужас убегающим зверям и кружащимся над ними с криками птиц, так два тумена стремительного Джэбэ-нойона и осторожного, хитрого Субэдэй-багатура, то растягиваясь длинными ремёнными арканами, то собираясь вместе шумным и пёстрым скопищем коней, вытаптывали поля вокруг объятых ужасом городов и направлялись всё дальше, на закат светила, оставляя за собой закопчённые развалины с обгорелыми, раздувшимися трупами.
Этот передовой отряд войск Чингизхановых прошёл по северному Ирану, разгромив и предав огню города: Хар, Симнан, Кум, Зенджан и множество других.
Свирепые монголы пощадили только богатый город Хамадан, правитель которого выслал вперёд с почётным посольством дорогие подарки: табун арабских верховых лошадей и триста верблюдов, нагруженных платьями и оружием. Упорную битву татары выдержали в Казвине, где внутри города жители отчаянно дрались длинными ножами: Казвин был разрушен до основания и сожжён.
…Холодные зимние месяцы они провели в пределах города Рея[119]. Со всех концов им присылались стада баранов, быков, лучшие кони и верблюды с тюками тёплой одежды. Там монголы выжидали весну, набирали силу.
Когда под лучами солнца зазеленели склоны Иранских гор, татары прошли по цветущему Азербайджану. Большой богатый город Тавриз выслал им ценные дары, и кочевники, согласившись на мир, прошли мимо, не тронув города. Они направились на заоблачный Кавказ, где подступили к столице Аррана Гандже. Монголы потребовали серебра и одежд, что было им выдано, и они продолжили свой путь — вторжением в Грузию.
Сильное войско решительных грузин заступило им путь. Субэдэй с главными силами шёл впереди. Джэбэ с пятью тысячами всадников укрылся в засаде. При первой же стычке монголы притворно обратились в бегство. Потерявшие осторожность горячие грузины погнались за ними…
Татары Джэбэ-Стрелы обрушились на грузин из засады, как горный обвал, а всадники Субэдэя, развернув коней, охватили грузин со всех сторон и всех изрубили. В этом бою погибло свыше пятнадцати тысяч защитников Грузии.
Монгольское войско, значительно поредевшее, однако, поостереглось пробиваться вглубь этой пересечённой горными глухими ущельями страны с очень воинственным населением и покинуло её, чрезмерно отягчённое добычей. Воины говорили у походных костров, что их равнинной душе тесно в кавказских горных ущельях. Они жаждали степей, где вольготно пастись табунам.