Мстислав, ещё не остыв от обиды, собрал волю в кулак, но, как упырь из поруба[148], с другой стороны плеснул масла в огонь князь полоцкий:
— Шо, Удалец, не по зубам орех? Али правда глаза колет? — Разгорячённо и злорадно сверкая глазами, он хлопнул по-свойски Мстислава, но тут же осёкся под синим лезвием близких глаз.
— Руку не сломай! Смотри, герой, кабы о дружбе порушенной не скорбеть. Много вас тут, судей, я погляжу. А ты вон туда, за Днепр, пойди!
— Ты зарвался вконец, Мстислав сын Мстислава! Ты шо ж, угрожаешь мне?! — внезапно закипая бешенством, выкатил глаза полочанин. — Так вот он я! Жри!
— Да пошёл ты, живодав, псу под хвост! — в упор резанул Мстислав. Его бесстрашный, презирающий взор скрестился с налитым дурной кровью взглядом недруга. И такая в галицком князе враз вспыхнула ненависть, свирепость до слепящего раскала в глазах его ко всему зримому и незримому, попиравшему святые устои их былого ратного братства, саму суть и идею земли Русской, от которой в глуме и чванстве отрекались её кровные сыновья, что Мстислав даже не помнил, как они оба разом схватились за мечи.
...Хищно клацнул со свистом вырываемый из ножен булат... И скрестились бы над ними неминуемо смерть и кровь, если б у восточных ворот княжьего двора не грянуло, будто с небес, стройное в своём торжестве и величии пение.
ГЛАВА 9
…У въезда на стольный двор, там, где дозорили две сторожевые башни, киевские панцирники силой отсекли городскую челядь, холопов и смердов — знай, голь перекатная, место своё! «Детинец»[149] Красный Двор не предградье посадское — княжний караул шуток не терпит!
...Пение меж тем нарастало, подобно морскому приливу. Впереди показались латники в алых и темно-индиговых корзно, в железных шлемах с полузабралом в виде ястребиной маски. Следуя лёгкой грунцой[150] по обе стороны процессии, они не пускали никого нарушать строй. Белые и вороные доброезжие[151] кони поигрывали под ними, яркие фонтанчики-торчки султанов трепетали на ветру, горели на солнце богатые сбруи, нагрудники и стремена. До слуха донёсся визг и гомон:
— Дорогу-у! Прочь ты, окаяха!..
— Куды прёшь, морда проклятущая...
Два легковооружённых наездника гнали вдогон со двора невесть откуда прорвавшегося кобеля — проткнули приблуде заднюю ляжку копьём, стащили за бордовый хвост настырного за ворота...
...Теперь уж зримо всё стало как на ладони... Гридники и князья — шеломы долой, на суровых лицах заиграли отблески золотых хоругвей и стягов; твёрдые борозды рубцов и шрамов — следы былых рубок — порозовели, морщины сделались мягче, в глазах будто ветер надул — заискрились нежданные слёзы. И, право дело, казалось, каждый из них услыхал оттаявшим сердцем голос Небес: «Как вы живёте?.. Кайтеся в грехах ваших... помните Меня... Помните о Руси, вскормившей вас своею грудью... Оглянитесь, очиститесь от вражды, от глупости вашей!..»
Пышная церковная процессия в парчовых ризах явилась к сроку... Время было остудить и утихомирить разгоревшиеся страсти и споры. Дюжина дородных дьяконов, покачивая кадилами, развела своим мирным ходом князей по сторонам; детские певчие голоса погасили грубую, ожесточённую брань, а глубокая седина протопопов с серебряными крестами в руках вконец пристыдила схватившихся за оружие и внесла пусть зыбкую, но тишину и смирение на княжеский двор.
«...Отрок, в белом холщовом стихаре[152], чинно нёс светильник с крестиком на высоком древке. За ним хоругви — святые знамёна православные. Тяжёлые, трудные хоругви. Их несли по трое, древки в чехлы упёрты, тяжкой раскачкой двигались — тёмные стрелы-солнца — лучи на них: Успение, Благовещение, Архангелы, Снас-на-Бору, Спас-Золотая Решётка... Чудовские, Двенадцати Апостолов, Иоанн Предтеча... — древняя старина.
Тяжело... Послушники Христовы шли неспешно — красные, со взмокшими на лбах лохмами, шли, ровно пудовики у них были в ногах... И снова — святыня хоругвь — тоже похожа на огромную звезду с лучами, и в этой звезде, в матовом серебре, будто на снежном блеске, светилось Рождество Христово. Блеск от него на солнце нещадно слепил глаза. Звезда покачивалась при шаге, цепляла и звенела об сквозящую лёгкую хоругвь праздника Воскресения Христова. Больше пуда хоругвь-звезда, и на одном-то древке, а не втрояк!
Слёзы жгли людям глаза, но то были слёзы радости, потому как они постигали в этот чудесный миг: есть у Руси такое... выше всего на свете — Святое, Бог!»[153]
— Сдержимся! Помолчим!! — прогудел низкий бас духовенства. И следом за ним, над склонёнными головами князей, затянулся надтреснутый голос владыки:
— Братие и сыне мои любезные! Научитесь быти благочестивыми делателями по евангельскому слову! Понуждайтесь на дела добрые, светлые, во имя Господа — Спаса нашего ради! Языку удержание, уму смирение, телу порабощение, гневу погубление!..
Морщинистая рука митрополита (призванного на служение в Киев из «смуглых» греков) благословила всех ратников на три стороны.
Величественная процессия в парчовых ризах продолжала вершить крестный ход, окропляя стены Киева, великокняжеский терем, примиряя строптивых господ, вразумляя чрез слово Божье их зверистых старшин и воевод, вселяя в души надежду и силу.
— Господи, силища-то какая... священная! — Князь Василько заворожённо смотрел на движенье хоругвей, и грудь молодеческую переполняла терпкая гордость в союзе с радостью, точно через эту нетленную благодать — в колыханье, блеске и звоне — Праздники и Святые в воздухе плыли над ним, — и персты самого Неба касались его ланит[154]. Мороз гусил кожу, в горле стоял ком, когда по стальным рядам взрывалось раскатистое, дружное, вдохновенное: «Верую-у! Славься-а! Любо!»
...Князь галицкий Мстислав глубоко вбирал льющийся со всех сторон благовест и крепко ударял себя в плечи и грудь двуперстой щепотью, осеняясь знамением. И все крестились вместе с ним, как перед сечей...
Окружённый многоцветным половодьем просветлённых лиц и хоругвей, наполненный сберегающими словами молитв, он ощутил наконец душевное облегчение, словно упал с его плеч могильный камень, а сам он слился с шествием, песнопениями, чарующим мерцанием церковных риз... И вот уж, не различая молитвенных слов, подчиняясь лишь таинствам торжества, вдохновенным голосам певчих, его жёсткие губы стали шептать молитвы. Он взывал ко всем тем, кто смотрел на мир с сочных киевских небес, из-за белых кружев проплывающих облаков. Нет, он не выпрашивал благ для себя и не стенал о продлении срока дней своих во славе, но взывал к Небесам... Взывал истово, чтоб откликнулись Они и вразумили наконец этот погрязший в безумстве, корысти, вероломстве и зле мир, в котором он, Мстислав Удатный, тлел, погибал без цели, прожигая дни свои, как и другие князья, в буйных пиршествах, диких охотах и братоубийственных стычках.
— Господи Боже, ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче. Благотворящим благосотвори. Братиям и сродникам нашим даруй яже ко спасению прошения и жизнь вечную. Уговори князей стояти дружно, любовно за Русь, забыв обиды и распри. Возьми, Владыко, жизнь мою, коли на то жертва нужна! Больше у меня, раба Твоего, нет...
Князь продолжал молиться, а вольный ветер с Днепра перебирал и забрасывал за его плечи длинные русые пряди волос, в которых, как в речных струях, играло солнце... Мимо на холсте несли тёмную, в серебре, огромную икону: Великая глава Спаса, а за ней ещё и ещё — все украшены гирляндами из цветов... Видны взмокшие головы, ясные лысины на солнце, напряжённые шеи, взирающие глаза, в натуге — в мольбе к Богу.
У ступеней каменных от радости задыхается в захлёбе чей-то голос:
— Оно Господня сила, у ликах священных явленная... Заступники наши все, молитвенники Небесные! Дывись, брат! Думаешь, шо... земное це? Ни-и... це уж самое нэбо движется землёю грешной... прославленные все, увенчанные... Христовы слуги... подвигами освеченные навеки... сокровища благих...[155] А мы все грешные, сквернословы, жадюги, чревоугодники!.. Кайся, брат, не жалей лба!
— Милостив Господь, и Пречистая у нас заступа!.. — тянут высокими голосами певчие.
...Могучие воины рухнули на колени, как трава под косой. Кой-кто из чувствительных в слезах и покаяних пополз... понёс радости и сомнения Пречистой.
...И вновь мелькали хоругви, певчие в кафтанах — цветных, откидных, подбитых — и великое духовенство Киева в серебряных и злачёных ризах; причетники, дьяконы, протопопы в лиловых камилавках[156], отроки в стихарях, с рипидами[157], с зажжёнными толстыми, в руку, восковыми свечами; на золочёных древках лики крылатых херувимов[158], дикирии и трикирии[159], кадила... и вот просияла золотым слитком высокая митра[160] архиерея[161]...
Пели «Царю Небесный»... Процессия торжественно обошла великокняжеские чертоги, щедро окропив святой водой людей, стены и землю. И вот уже последние стяги замаячили у ворот. Не видно стало блеска — одна сплошная чернота колышущихся спин и голов горожан...
Галдящая детвора облепила горохом галереи[162], заборы, деревья... Златоносное празднество медленно уходило, а вместе с ним на душу исподволь опускалась светлая печаль, в которой продолжал слышаться тонкий звон сталкивающихся хоругвей и, казалось, был виден их священный блеск.