По если пленники наивно гадали, что татарские вожди забыли о них, то сами монголы о сём и не думали. Наблюдая за «скачками» Субэдэя, Джэбэ нашёптывал старику на родном языке всё, что слышал от своего тысячника о пленных, и советовал использовать главаря бродников Плоскиню и как толкового проводника, и как толмача для возможных переговоров с урусами.
— Где теперь ханы и беки кипчаков? — Молчавший старик внезапно вскинул голову и вновь уставился вытаращенным глазом на пленников.
— Они бежали на... — поспешил с ответом Гурда, но осёкся под яростной вспышкой гнева одноглазого:
— Заткнись, собака! Воин из тебя, как из дерьма стрела. Пусть он говорит!
Огромный Плоскиня вздрогнул, как пришпоренный мерин. Ещё мгновение назад он готов был броситься на мечи часовых и голыми руками хоть одному из них да свернуть шею, но что за напасть?.. Его будто опоили колдовским зельем, придавили многопудовой могильной плитой...
Старик, заглянувший ему в зрачки цепенящим, высасывающим взором, ровно выцедил, как вампир, все его молодецкие силы, умертвил в нём бунтарство и волю.
— Набоялись оне вас шибко... струхнули, — ответил Плоскиня непослушным, тяжёлым, как наковальня, языком. — Слыхал я на переправах, иго когдась ваши нагрянули в их посадище Шарукань, все половецкие ханы разбежалися, як тараканы... Одне в пределы русские, други в хазарские...
— Кто бежал к урусам? Много?
— Хватает... И первый богач и хищник Степи — Котян, коего третьего дня рвали ваши своры... Шелудив и сир ионе безбожник Котян...
— Кто ещё? — Субэдэй оторвался от своих костяшек и пристально уставился на бродника.
— Гутарят, и лукоморские половцы, и Багубарсова тьма... и токсебичи, и Бастеева чадь, словом, в Киеве их теперь под захлёб... Як вшей на гаснике[177]... Тяжко городу, душно княжьему двору.
— Где сейчас главный сила урус-конязь? Где Киев-рать?
— А я откель знаю? То только Богу ведомо.
— Врёшь, пёс! — Глаз старика вспыхнул гневом. Он оглядел Плоскиню, как мясник ощупывает намётанным глазом матерого бугая[178], коего надо завалить, ищет на его широком лбу «мету», куда надлежит с размаху ахнуть тяжёлым колуном; затем погрозил скрюченным пальцем: — Говори, урус... всё говори, что твой знает! Не заметай след! А то мой бросит на тебя плаху и насадит сверху двадцать нукер! Твой запищит, как байбак[179], да сдохнет...
— А ты не пужай, тугарин, пуганый...
— Хай, хай, урус! — Багатур скривил в улыбке потемневшее лицо, ставшее похожим на печёное яблоко. — Хороший урус... хитрый. Зачем твой Субэдэй врать? Мой всё о твой знает. Твой моих нукер убивал! Э-э, что сделать с тобой за это? Не знать? — монгол щёлкнул пальцами. — Зато мой знать. Твой будет наказан. Пошёл!
Субэдэй легко поднялся с ковра и указал блестевшим каштановым оком на дверь, у которой поджидали рослые тургауды с мечами в руках. Повинуясь этому дьявольскому, смеющемуся, жестокому взгляду, Гурда и Плоскиня покорно пошли.
...После мерклого сумрака юрты яркий свет резал глаза, ветер, пахнущий дымом кизяка и лошадьми, ломко стеклил слезою глаза.
Впереди и сзади шли караульные, лязгая оружием, покалывали пленников в спину мечами, если кто-то из них оступался или задерживал шаг.
— Це шо ж... мать честная?.. Никак до ямы... повели... идолы!.. — От нахлынувшего страха у Гурды, как в жуткий мороз, когда звонким леденцом бренчит о землю плевок, слова замерзали на дроглых губах.
Ничего не ответил Плоскиня на заполошные мольбы давнего дружка-приятеля; слышал только, как в собственных висках гулко стукотела и гудела кровь.
...Время было — крутнуться вепрем и ударом могучих, окольцованных путами рук сокрушить плоскорожего стражника! Вырвать меч и, уклоняясь от копий и стрел, бросаясь оголтелым зверем из стороны в сторону, добежать до осёдланных коней!.. «Гибель?! Да и чёрт с ней!.. На миру и смерть красна! Она, сука строгая, скореече татар даст волюшку и вечный покой... покой... покой... по-кой...»
Так судорожно думал Плоскиня и так яро настраивал себя шаг за шагом, наливая каждый вершок своей богатырской плоти неистовой силой, но... капало драгоценное времечко, истекало, как вода, сквозь сжатые персты, а он продолжал обречённо, что бык на кольце, следовать в поводу за своими палачами, разбивая пыль налитой чугуном стунью, с жутью и сводящим с ума отчаяньем понимая, что нет в нём прежнего бойцовского духа. Был! Да весь вышел, как воздух из дырявого бычьего пузыря.
...Плоскиня и Гурда шагнули вслед за стражей в скопище набежавших татар, перед ними расстелилась ревущая улица. Они остановились неподалёку от пёстрого ряда кибиток, стиснутые со всех сторон кочевниками, ощупываемые сотнями жадных глаз.
Властный взмах руки Субэдэя раздвинул толпу, образуя пустынный круг. За спиной зловеще зарокотали бубны и черепаховые трещотки. Рядом скользнул ужимистой тенью шаман. На его костлявых обнажённых плечах, как живая, дёргалась и колосилась на ветру густым ворсом хвостатая волчья шкура. Жуткая костяная маска, гремящая бубенцами, на миг задержалась взором на пленниках. В чёрных провалах кости сыро блеснули глаза. Но когда пленники ненароком встретились с ними, то в ответ получили огненный, полный ненависти взгляд, словно жгучая плеть снова обожгла их скулы.
Шаман, узрев их пепельные лица, издал душераздирающий торжествующий вопль и пустился в неистовый пляс в вихре перьев и колдовских оберегов[180] вокруг урусов.
...Гурда лишился речи, когда увидел на груди язычника густое ожерелье, но не из звериных когтей, а из высушенных человеческих пальцев. Ноги более не слушались его, и без того перетянутые нервы сдали мгновенно. Он заревел навзрыд, умоляя Плоскиню не бросать его на растерзание поганым, будто тот и в самом деле что-то мог изменить...
Субэдэй в сопровождении Джэбэ Стрелы подал знак — нукеры вывели под уздцы на центр круга четырёх храпящих вороных коней. В их злых глазах дрожало чёрное пламя... Через холку и круп сбегали концы длинных верёвок...
Беспредельный ужас вспыхнул и погас в очах Гурды, когда скрюченный, с обгрызенным ногтем палец Субэдэя указал именно на него.
Гурда дико орал, пытался отмахиваться... рычал и кусался; рухнул, как сноп, под ударом палицы... Ноги его безжизненно корябали спёкшуюся землю, а он цеплялся за кольчуга волочивших его тургаудов, мотал окровавленным челом, вырывался и страшно хрипел:
— Пусти-и, гады! Пусти-и! Ради Христа! Меня-то пошто? Ой, да за шо же вы? Плоскиня-а-а! A-а! А-а-а-а!
Кряжистый монгол с отрубленным ухом яростно саданул его в пах коленом, но и тогда, задыхаясь от новой темнючей боли, корчась в пыли у ног палачей, он инстинктивно по-собачьи жался к их сапогам, которые вразнобой беспощадно пинали его по рёбрам, по лицу, и продолжал задушенно скулить:
— Ради Христа... Ради Хрис-та-а-а...
...Тупо, с очугуневшим лицом смотрел на все эти зверства Плоскиня. Животный всепоглощающий страх сковал его по рукам и ногам, превратил в соляной столб, в грудине которого острогой застрял ледяной ужас.
Кони взвихрили гривы, хватили по сторонам... с сырым чмоком разорвали на части Гурду, оросив изрыхлённую копытами землю кровавой слякотью.
...Плоскиня убей не помнил, как вновь очутился в юрте Совета. Под грохот бубнов шаманов и завывания толпы мысли путались, слабели, тускнели. Ему вдруг представилось, что и сам он куда-то пропал, растворился, как соль в булькающем котелке; осталось лишь ощущение дышашей огнём глотки и раскалённых глаз, перед которыми волочилась за конём вырванная из паха бордовая нога Гурды.
Помутившийся рассудок Плоскини стал медленно приходить в себя, но угнездившийся в нём ужас не исчезал и продолжал изнутри клевать сердце ледяным клювом.
Точно из далёкого далека долетел до него голос страшного старика:
— Отвечай, где рать урусов! Киев — готов к война? Зачем молчишь? Сегодня я порву твой на части... а завтра — Потрясатель Вселенной Чингизхан так же порвёт вашу Русь! Подойди ближе, урус, — монгол поманил пальцем. Тургауды подтолкнули мечами узника, застыли возле него. — Смотри сюда, бродячий пёс. Видишь нитка конский зубов? Это Дон-река. — Субэдэй указал пальцем. — А эта длинный нитка — Днепр. Давай покажи, где стоит город урусов Киев. Если твой всё толково нам рассказать, я дам твой награда. Э-э, урус, не зли меня. Твой рождён лишь для того на свет, чтоб помочь сделать мой, для чего рождён я. Понял?! Вижу, что нет... Но знаю... твой выполнит свой предначертанье.
Он красноречиво посмотрел на бесстрастного Джэбэ-нойона, сидевшего на тигриной шкуре подле него... и все засмеялись. Монголы поговорили по-своему; старик-багатур что-то прошептал на ухо молодому Джэбэ, и тот, согласно кивнув, сказал:
— Наш чтит законы Степи. Мы всегда следуем им. Будешь наш друг, твой дадим золотой слиток с ослиный башка.
— Дороже злата — свобода, — упрямо прохрипел Плоскиня. Он хотел ещё что-то сказать, но язык страшно разбух, как у покойника, дыхание с трудом пробивалось сквозь раздутое горло.
— Хай, хай... плохой слова, урус... — В скрипучем голосе Субэдэя заклокотала глухая ярость. Взгляд его словно ножом резал лицо бродника. — Отказавшийся от награды рискует потерять удачу.
Последний раз говорю: будешь с нами — жизнь будет, много таньга будет. Нет — твой башка, раб, будет насажен на шест у мой юрта. Хай, хай... Твой выбирать, урус. Решай.
ГЛАВА 11
…Долго ещё набрякшая думами гридница слушала половецкого хана. Затем вспыхнули отдельные голоса:
— Похоже, и вправду силён ворог. Чёрны тучи надвигаются на Святую Русь, братья.
— На то и война...
— До берега Хазарского моря, пожалуй, далёко будет... Дён двадцать, ежли не более. Так, нет?
— Да хоть бы и месяц! То мы в походы не хаживали? Наши славные пращуры щиты на врата Царьграда прибивали!