ла разум!..» Те оправдания и доводы, которые он мысленно подсовывал себе, были пусты и трещали, как ореховая скорлупа...
Единственное, что решил Мстислав для себя твёрдо: при первой же возможности склонить вождей принять предложение Ростовского князя. Убеждение это вызрело в нём, когда воевода Белогрив донёс весть с заставы... Но чтобы избежать дальнейших раздоров, ни князю Киевскому, ни кому другому Мстислав убежденья своего не выдал, наперёд зная, что большинство придерживается совсем другого мнения.
Сейчас ему хотелось увидеть князя Василько. Открыть ему своё сердце, излить душу, покаяться. Мстислав помнил, как выходил ростовчанин из гридницы... тот был чёрен от думы и заботы. Помнил и то, как Василько мрачно сказал: «Ох, вспомните меня... добром мы не кончим. Не так след воевать. Не богатства нечистых надо искать, а скопища их силы ратной. А уж идти вразброд, когда каждый чело от другого воротит... сие своей да волей накликать на себя гибель».
...Удалой искал Василько, а столкнулся на галерее лоб в лоб с двоюродным братом — князем Киевским. Мстислав Старый выжидающе оглядел тёзку, усмехнулся в серебряные с чернью усы:
— А ты зачем не со всеми? Разве меды мои не сладки да шуты не веселы?
— Да уж какое веселье... — В низком голосе Мстислава Удатного слышалась грустная лютневая струна.
— Негоже, брат, обижать меня. Разуй очи, — он кивнул на ликующие, звенящие кубками и выкриками столы, — огня и страсти там, як у гарной бабы!
— Поперёк мне веселье ваше, — натуженно ответил Мстислав, раздражённо шевельнул бровью и упёр взгляд в дощатый пол.
— Да что с тобой? — насторожился старший. — Всё будто миром решили... Перецеловались, обнялись как братья, обещали слёзно: «быти вместе и в горести, и в радости, и в прочем».
Мстислав Галицкий криво усмехнулся, глядя на пирующих, начал с расстановкой, но вдруг ляскнул по-волчьи зубами:
— Ужли и вправду ослеп ты, пресветлый? Никак, убаюкали тебя их сладкие речи? Да в наших дружинах и после клятв... единства, как в том частоколе... щелей и проломов шибче, чем брёвен. Ежли пойдём в Дикую Степь врозь — пропадём, так и знай. Татары пройдут промеж нас, как вши сквозь волосы. За Днепром всё в тенетах[186] их, ни пройти, ни проехати... Котян не врёт, враг слажен в бою, плотен и быстр, будь он проклят!
Мстислав померцал чёрно-синими, озлевшими враз очами и, скрежетнув зубами, сказал:
— Верь мне, брат, я готов поплатиться жизнью, коли не прав!.. Но готовы ли поплатиться все вы... ежели я останусь в правде? Кстати, о тех, кто опутан паутиной... Как думаешь, кому способит Бог: пауку или мухе?
— Я услышал тебя... Понял. — Киевский князь сгорстил бороду — видно, сдерживал рвавшееся наружу жёсткое слово.
— Понять мало, брат! — младший досадливо повёл кольчужным плечом. — Запомнить сие надо и сделать выводы!
— Ты знаешь, Мстислав, я никогда не умел выражать соболезнований и...
— Тогда ближе к делу.
— Будь краток, брат. Что предлагаешь? — сурово прозвучал вопрос.
— Возглавь рать, Мстислав Романович!
— Аты-ы?!
— Я подчинюсь... Вот крест! Руку твою поцелую прилюдно! У стремени твоего стоять буду!
— Младой ты, горячий, брат... Думаешь?..
— Знаю! — выкрикнул Мстислав.
— М-да... Кто б знал... Тяжкую задачу ставишь. Киев нынче не тот... Дело надо по силам выбирать.
— А ты осиль! Подыми Киев! Возвеличь, сделай его прежним, каким он был... А то ведь как... Быков да баранов-то мы твоих одолеем, — Удалой улыбнулся белой блесной плотных зубов, — особливо ежли в три рта навалимся, а вот с татарами...
— Будет беду накликать, и так тошно, — прислушиваясь к самому себе, осёк младшего старший. — Однако в одном ты прав наверняка. Друзей преданных надо всегда держать близко возле себя, но врагов ещё ближе, бно-о, гляди на них... Все теперь за вином да яствами в Любви и верности клянутся. — Князь посмотрел сквозь подозрительный прищур на разгулявшуюся братию и, положив тяжёлую руку на плечо Мстислава, продолжил: — Но я-то ведаю... ни один из них ещё вчера без зла да клеветы мимо Киева не проехал... Да, брат, наш славный род уважают, боятся, помнят, но и врагов у нас тут с тобой, как на сучке блох. А ты, гляди-ка, ладно глаголешь... рад, что не только силой, но и умом наградил тебя Христос. Ладно, с Божьей помощью да с молитвой попробуем сгорстить воедино княжьи дружины. Ты вот что, Мстислав Мстиславич, — киевский князь крепче сдавил плечо галицкого князя, — прости и меня, грешного. Не попомни зла... Кто нынче святой на Руси? У меня, может, грехов втрое более, чем у тебя.
...Проникновенный, скорбный звон колокола на Святой Софии заставил того и другого осениться крестом.
— Прости беззакония наша, Святая Троица, — шептали губы. — Дай нам и Ты, беспорочная Богородица наша, силы, ума и терпенья...
Закат угасал. Небо на западе отпылало тревожным рубином, оставив тонкую прожиль бледной кровицы. Но и та рассасывалась, стекала за горизонт, истаивала на глазах.
Стяги княжеских дружин под ветром, налетевшим с непроглядной тьмы востока, порывисто трепыхались и гулко хлопали, как паруса. Развешанные вертикально, сверху вниз, на каменных стенах киевского двора, они будто ожили и вместе с дружинами напряжённо ждали своего грозного звёздного часа.
...Братья молчали, глядя на эту скупую, лаконичную красоту. А с мятежных полотнищ — киевских и черниговских, смоленских и курских, трубачёвских и прочих — на них взирали строгие лики святых, угодников, мучеников... скорбный лик Богородицы и самого Христа.
Вот в струящихся пунцовых складках мелькнул, исчез и снова воскрес твёрдый лик Николы Чудотворца — почитаемого святого всех воинов и мореходов... Там возник Никита Мученик... Преподобный Феодосий, игумен Киево-Печерский... А вот на белом вздыбленном коне Георгий Победоносец с разящим копьём. Его взор отважен, тверда не знающая промаха ратная рука... Тёмные лучи солнца над ним, как золотые стрелы калёные... А там — Благовещенье, Спас Золотая Решётка, Иоанн Предтеча и далее, далее — древняя старина. От оной морозе по коже... От оной крепко веяло прогрохотавшими веками, и защитой, и верой, и бессмертными подвигами...
Боевые стяги полков властно и всецело завладели вниманием молчавших братьев-князей. Каждый из них молился сейчас об одном, видя в красном дрожащем огне факелов увенчанные и прославленные суровые лики святых.
— Волынский стяг зрю... Киевский, смоленский, все другие... А твой-то где? — Мстислав Старый изумлённо приподнял брови. — Что б это значило? Надумал что?
— Не тревожься, пресветлый. Мою хоругвь жена заканчивает...
— Без стяга-покровителя нельзя! Это гибель, брат! Смотри, с огнём играешь...
— То ведомо мне, — приложил руку к груди Мстислав. — Нынче отправлю гонца в Галич, чай, не за тридевять земель.
— Не поздно ли? Где ему нас догнати?
— Ты сам постановил, княже: вслед за дружинами к Хортице, через дён-два тронутся под охраной суда под снедью и хлебом, шоб воины наши нужды не знали. Ну, так сего срока довольно.
— Поспеет ли твой гонец? — вновь усомнился старший.
— Этот поспеет, — убеждённо скрепил Мстислав. — Сокольничий мой... Савка Сорока. Этот с клопами золу пересыпать не станет. Он третьего дня с твоим воеводой Белогривом с заставы Печенегская Голова возвертался. Благодарствую, пресветлый, твои гридники вырвали моих добытчиков из когтей поганых. За то я дарствовал перстень златой твоему воеводе. Дорог и люб мне этот Савка... Отец его верой и правдой служил мне... редкий был лучник. С двухсот локтей стрелу всаживал в щель забрала.
— Чей лик вышивает твоя супружница? — Князь Киевский оживился крепче, врезал свой строгий взгляд в дерзкое лицо младшего, спросил вдогон: — С чьего образа?
— Ярое Око! Слыхивал о таком? — Глаза Удалого сияли, как звёзды, нервно мигающие веки не прикрывали их торжествующего блеска. Крепко, до хруста сцепив пальцы, он с жаром сказал: — Чую, сила в сём образе ве-ли-ка-я, страш-шная!.. Прошлым снегом из Царьграда эту реликвию привезли мне в дар греки смуглые от византийских цесарей. Как холсты да шелка сняли с иконы той... Так веришь ли, у всех, кто в палатах моих был, на дух языки отнялись... и слёзы... слёзы горячие чуть глаза не выжгли... И радостно, и светло, и оторопь берёт — так вот суров и страшен в гневе лик Спаса — Ярое Око!..
— Дай Бог, брат. Ангелов быстрокрылых в дорогу твоему сокольничему. Да только б ещё поспела твоя горлица злато-серебро в гладь священных черт положить... Слышал, искусница-мастерица она у тебя знатная. Гляди и помни, брат. — Мстислав Старый с суеверным страхом, захлестнувшим его душу, заглянул в глаза галицкого князя: — Без святой защиты, без стяга дружина слаба! А может, именно твоим мечам и секирам суждено будет решить за Днепром нашу судьбу.
...Далеко за Днепром сверкали хищными скрещёнными клинками молнии, раскатистые громы сотрясали степь, и рыжая зарница трепыхалась во тьме крылом раненой птицы.
В ту ночь, обрызганную бледной сукровью света подслеповатых звёзд, на постоялых посадских дворах, набитых сверх меры людьми, почти не было сна. Воины сидели, лежали плечом к плечу. Скупые разговоры, не успев завязаться, гасли, не находя «тропы». Духота и тревога душили людей, царапая сердца недобрым предчувствием...
В корчмах и гридницах, в избах, на базах[187], в арсеналах и конюшнях — везде, где расположились дружины, вязко пахло потом, топлёным коровьим молоком, конскими сбруями и навозной прелью. Крепкий дух смолистого конского и мужского пота вязался с едким и пряным женским; «бабье царство», свету белого не видя, без продыху, с утра до ночи обстирывало, штопало-починяло и кашеварило в огромных котлах понаехавшим в Киев ражим дружинам.
...Защитники, помянув Бога, ели точно впрок: сосредоточенно, основательно и долго, лишних слов не роняли. Бабы с задавленной тоской и болью наблюдали за этой суровой, как на поминках, трапезой; глазели тайком на мрачные мужние лица, на их серьёзные глаза, смотревшие словно внутрь себя.