— Ксанушка! Сердце моё!.. — яростно сбрасывая покрывало на пол, приподнялся на руках Савка; сверкавший взгляд его враз охватил её всю — с головы до высоких чудных ног, задержался на миг на близком дышащем животе, под которым сокровенно выступал золотистый пригорок.
Он разглядел её, как сокол высматривает с крыла свою добычу — горлицу — перед ставкой-броском. «Ух, и ядрёна девка!» Он вслучай столкнулся с нею глаза в глаза. Истово любящий, с лёгкой тенью стыда взгляд в упор дрожал вопросом: «Чего ждёшь? Вот она я... вся твоя...»
— Ксанка, кровь моя! — вновь прорычал Савка, нетерпеливо раскидывая нежно-розовые бёдра. С пульсирующим безумием, зарождающимся где-то в глубине естества, он продолжал настойчиво, уверенно и ритмично наполнять её собою.
...Ксения вырывалась, извивалась под ним, плакала, хохотала, забрасывала ноги ему на спину, впивалась пальцами в его жилистые, перевитые мускулами руки и заполошно, точно в сладком бреду, шептала:
— Ещё! Шибче, шибче! Укуси, укуси меня! Ну же! Сделай мне больно!
И он кусал её, зарываясь руками в пшеничные пряди, скользил губами и языком но напряжённо откинутой шее, вздрагивающей груди и бёдрам.
— Не можу, не можу, не можу больше! — раздирая ногтями его лопатки, она в исступлении замотала головой и, вдруг обмякнув всем телом, задрожала.
...Минуло полчаса, а быть может, и более, прежде чем руки Ксении обессиленно соскользнули с покрытой испариной шеи Савки. Он откинулся на спину, а она в ленивой истоме сомкнула ноги и натянула прохладное покрывало до ключиц.
— Ну ты и ведьма на помеле, — сдавленным голосом в блаженном забытьи выдохнул Сорока, всё ещё ощущая горячую пустоту в голове и теле. — Да уж, ум на ум не приходится. Ты ж видишь, я балясы точить не привык, но... с тобой не соскучишься.
— Смотри-ка, да ты смышлёный, — наслаждаясь состоянием блаженства, подтрунила она. — Да только держи подо лбом, бушь дурить — о сметане не мечтай, я такая.
— Не вели казнить, вели слово молвить, — усмехнулся Савка. Он лежал счастливый, без мыслей, без чувств, закатив под веки остановившиеся глаза.
— Эй, государева служба! Сокольничий! — Она нежно укусила его в плечо. — Ты только не спи, слышишь? Ужли не хошь ещё позабавиться? Али отвоевалси наш богатырь ломаный на бранном полюшке?
Она с вызовом отпахнула цветастое покрывало. И Савка поневоле не смог оторвать взгляда от манящего скрывного места, оное в рыжем свете лучины высвечивалось как треугольный осколок закатного солнца.
...И вновь он, твердея мышцами, подминал её под себя, тискал и ласкал плотный сбитень округлых, как чаши, грудей, снова жадно лапал её волнующе тугой и широкий, как у нагулявшей в степи кобылицы, окатистый зад и вырывал из неё рычащий стон, раз за разом проникая в её сочный зной, в её незримое пекло. И снова они подкатывались нерасцепным рычаще-визжащим клубком к оскаленной пасти бездны, у которой не было дна... И снова срывались в неё, блаженную, — счастливые, любящие, молодые...
А потом он нежно, едва касаясь, целовал её дрожащие, настороженные, точно крылья бабочки, густые ресницы, горячие и душистые, как яблоневый цвет, ланиты, припухшие от лобзаний уста и прохладные переливчатые струи волос, чувствуя их тончайший луговой аромат ромашек, васильков и клевера. Целовал её рдяное атласное ушко, но... мыслями уже был где-то далёко...
— Савушка? — В голосе послышалась плохо скрытая женская ревность. — Ровно шой-то не так, да?
— Нет, — задумчиво усмехнулся он. — Всё так и даже купнее...
— Да шо же с тобой? — Ксения взволнованно приподнялась на локте, смутные подозрения кольнули в сердце.
— Да полно тебе, любава. Шо ж ты хошь от меня? — Он строже посмотрел в беспокойную зелень её глаз и, сжав с ласковой властностью плечо Ксении, сказал, беря низкие ноты: — Время, однако. Пора и честь знать. Пойми ж, ненагляда, не кохаться да вылёживаться я мчался в Галич. Вот и крутит, турсучит меня бес. Як же там завтре? Всё ли ладом? Да и ты, голуба, дала бы своим очам покой трошки. Ещё чуток... и тебе скотину доить вставать, корма задавать, так ведь?
— Тётка Евдокия подменит, я ей шепну на брезгу[208]...
— Нуть, тётка Евдокия!.. А меня, язвить в душу... какая тётка подменит? Ксанка! Да ну тебя... Ну шо ты, право, хошь от меня?
— Того же, шо и ты... — Она навалилась сдобной грудью ему на плечо, приоткрыла коралловые пухлые губы. — Я ещё тебе люба?
— Ай, змея подколодная! Будя зуб точить. — Савка чмокнул её в нос. — И так, и сяк наперёд знаешь. Шо дальше?
— А дальше... Христос с тобой, спи, проклятый! — Она клюнула его губами в щёку и, затаив обиду, легко соскочила с кровати.
Подойдя к прорубу окна, где на дубовой полке стояли горшки и миски, она обернулась, уверенная, что Савка не может оторвать глаз от её крутых бёдер, и едва не сорвалась от злости.
Савка спал как убитый, без задних ног.
...Слабое и падкое до всякой всячины бабье сердце оборвалось сразу. Ксения зарыдала, как дитя. Отягощённая тоской ожидания любимого, взорванной нежданной радостью от его появления, Ксения не помня себя отдалась ему вся без остатку. Но теперь, когда схлынула опустошительная волна чарующего дурмана, греховного наслаждения, она будто очнулась, вспыхнула от отчаянья, от разбитых ожиданий и, набросив в сенях шубейку, выскочила гольём за дверь на крыльцо.
Кусая губы, она давилась плачем, вытирая тылом ладони мокрые от слёз щёки... и готова была опалить всё окрест своим яростным шёпотом:
— Я... я... всю себя задарила ему, а он... дрыхнет, як боров. И на кой ты навязалси на мою душу?! Живу, яко вдова, при живом женихе! Одна служба у него на уме да охоты соколины, пропади оне пропадом! Ах, шоб тебя первый встречный навсегда прибрал! Видно, не сыграв свадьбы, возжелал меня вдовой оставить! Поруганной девкой!.. Нуть, в кого ты такой непутёвый? Вот уйду к другому! Будет у меня муж — не чета тебе... и семеро ангелов по лавкам. Вот тады и крутись за своим хвостом, выкусывай блох.
Она опять судорожно всхлипнула: горькая бабья жалость к себе давила грудь. И на тебе — наважденье! Она вдруг со страхом почувствовала, что её как магнитом вновь тянет к нему — высокому, широкоплечему, стройному, как тополь, бесстрашному сорвиголове, ласковому Савке. Он, невидимый, снова стоял на её пути и шептал на ухо: «Дурёха, нуть чего ты, ась? Будя горюниться, любавка! Тень на плетень наводить. Ты глянь на меня... Разве забыла, кто я у тебя? Нуть? Верно, слуга княжеский. Так шо ж хочешь? Шоб я тут с тобой в девках засиделся да вконец окуклился, вышивать начал? Ну уж дудки!» — глаза его снова смеялись.
— А ты всё в дело стоящее рвёшься? — подковырнула она.
— А як иначе? Мы тут, чай, все люди княжеские... обязаны рваться. Ксанушка... любка моя! Ты уж прости меня для ради Христа... Не руби сгоряча голову. Бес окаянный попутал — вот и уснул. А насчёт тонкостев там разных ваших... сама знашь... я токмо в ратных делах петрю...
— Ай, сам ты... бес окаянный... чрево неблагодарное, — мысленно отмахнулась Ксения и уже без слёз, светлея очами, вздохнула: — Но куда от тебя, блажного, денешься? Сама знаю... приказу княжьего ослухаться нельзя.
— Верно, иначе позор и дыба.
Ей показалось, что Савка заглянул ей в глаза и утёр слёзы.
— А ты-сь справишься ли? — В уголке чёрно-зелёного глаза внезапно дрогнула слеза. — Дело нешуточное: за два дня до Киева обернуться...
— А две ночи на кой? Тем паче, я о двуконь. Поспел же за сей срок в Галич.
— Лихих людей на дорогах полно! Разбой в лесах да чащобах цветёт.
— Не боись. На то меч и стрелы имеются. Эт не служба, а службишка. Служба, Ксанка, впереди будет. И я попробую... Вот только разве не выйдет... Кабы защиту-князя не подвести.
— Коли сел на коня, о сём забудь. Не робей, Савка. Я с тобой, любый. Гони лихого коня, будь к сроку.
Ксению вернул к реальности злой табунок комаров. Крылатое племя вызванивалось под ногами шубейки и нещадно жалило до крапивного зуда.
— Ай, заразы, вы ишо тут! — Она на скору руку почесала голяшки и, задом торкнув дверь, покачиваясь в бёдрах, нырнула в чёрный зев хаты.
Уже в горнице, одевши домотканую рубаху, стоя на коленях перед иконами, она нечаянно взглянула на забытый перстенёк на мизинце и окончательно прозрела. Обида и ревность ещё щипали сердце, цеплялись острыми коготками... Но она выгнала прочь из души всех царапучих кошек.
— Святая Богородица и ты, Святый Ангеле, предстоя окаянной моей души и страстной моей жизни, не оставите мя. грешницу, ниже отступи от мя за невоздержание моё. Не даждь места лукавому демону обладати мною насильством смертною сего телесе... — истово молилась Ксения, часто налагала крест, отбивала поклоны и дышала прерывисто, бурно, будто бежала. Грудь её под белой рубахой билась, как тетёрка в силке. — Господи, Господи, прости мя, грешницу. Покарай, хучь убей громом, копьём своим огненным, но я ни о чём не жалею. Мой Савка! Мой! Люб он мне больше жизни! Без него моя доля — полынь... Сокол ясный... кровь моя! К тебе, Пречистая Матерь Божия, аз окаянная, припадая, молюся... Дура я! Набитая дура! Гляжу на мир лишь со своёного бережка! Нуть за шо встрепенулась, накинулась на него? Гадюка!
Сердце снова сдавило болью, но теперь уж за любимого Савку. Ксения поймала себя на том, что тянется рукой приласкать его кудлатую голову. «Мне бы пылинки с него сдувати... выспаться дата, а я устроила баню... Прости меня, глупую бабу, сердечко моё, Савушка! Родненький мой, прости. Вины твоей предо мной нет ни чуточки!»
...Прогорающая лучина начинала чадить, наполняя горницу горьковатым запахом прижжённой листвы. Ксения живо дала ей замену, а для себя затянула узелок на память: напрасный труд Савку пужать размолвкой... Ему сам чёрт не брат, а уж её бабий гнев и слёзы — подавно. Но она чуяла нутром, что Савка Сорока — самый надёжный из всех и ни в жисть от неё не отступится, а потому глупо с ним спорить и обижаться. Плетью обуха не перешибёшь. «Он слуга княжий, а я при нём... Да прилепится жена к мужу...»