Джэбэ видел, как его четыре отряда понеслись на урусов. Как Мастисляб на белом жеребце вихрем подлетел к половцам. Как повёл их со своими богатырями на тысячу Цэнхэр-хана... И как неуверенные в себе кипчаки на рысях выдвинулись за князем... как заклубилась над ними пыль, и по мере того, как всадники ускоряли скачку, их дикие вопли наливались злобой, переходя в сплошной рёв.
...Видел нойон и как оторвалась от общей цепи вторая тысяча багатура Мэргола и стремительно покатилась на дружину «малого» ростовского князя Василько... как вспыхивали сочным ослепительным блеском стальные шлемы, щиты и наконечники копий... Темник с вершины кургана следил и за тем, как тысяча Мунх-хана и тысяча Цогт-Цэя врубились в главную дружину врага.
Зрил он и то, как доблестно бились урусы, как яростно атаковали монголы и... как погибали его верные десятки, сотни и тысячи... Окутанные бурой пылью равнин, их души вместе с душами боевых монгольских коней улетали в безбрежную синь неба. Улетали и брошенные им на берегу Днепра юрты и скот, верблюды и кибитки с кипчакским добром... Всё это растаскивалось, развозилось, пожиралось и сгорало в кострах алчных половцев и урусов, превращаясь в чёрные маслянистые столбы гари, которые тоже мало-помалу исчезали в небесах, как истаивает в степи скорбный вой аульских женщин, оплакивающих своих погибших мужчин.
...Да, всё это видел Джэбэ-нойон, всё знал и... не испытывал сожаления. Потому как война — это смысл жизни монгола. Он не думает о грядущем... Каждый день монгол бьётся насмерть с судьбою, стоит ли ему думать о завтрашнем дне? Кочевник никогда не бросит копьё в костёр ради мира. Ведь мужественные предки завещали ему покорить весь мир! Война — победа и слава — животный страх врагов — вот радость и мечта монгола. Он скорее перережет себе глотку, чем поднимет пиалу хмельной унны за мир, потому что это будет означать для монгола одно — он пьёт за закат величия и славы своего народа.
Но не только это управляло сознанием Джэбэ. Его непроницаемый взгляд радовался и пожарам, и грабежам урусов... И то и другое отмечало роковые рубежи задуманного им с Субэдэем плана. Ко всему прочему, в этих дымах и пожарищах от стрел, копий и мечей монголов гибли и сами урусы, но главное... их сомкнутая в единый кулак сила мало-помалу разжимала свои железные персты. Пятна тьмы и света, зарева пожарищ на левом берегу Днепра и растянувшиеся на многие вёрсты обозы русских дружин красноречиво говорили ему, что надменные, алчные конязи сами шли в монгольскую западню.
Между тем план западни был прост: так поступает хитрая лисица, когда уводит от своего выводка в гиблые топи и непроходимые урочища свору зарвавшихся псов.
Номады умело делали всё, чтобы распылить силы русских дружин, притупить их зоркость; чтобы обозы их тяжелели день ото дня, а на затяжных привалах они объедались мясом и забывали о возможной опасности.
Совершая изнурительные переходы вглубь степи, ратники нередко вставали табором, и верховые из стременных[240] начинали хомутать и арканить быков и лошадей, которые бродили по пустынным долинам и взгорьям. Эти гурты скота и чахлые табуны старых, изъезженных лошадей со сбитыми спинами и ногами были пригнаны из татар-орды по приказу коварного Субэдэй-багатура.
...Монгольские чабаны стерегли стада, покуда поблизости не показывался враг; тогда пастухи вскакивали на резвых скакунов и исчезали, как тени в полдень, в складках холмов, присоединяясь к разъездам Джэбэ.
Русские дружины теперь продвигались разрозненными частями, зачастую не видя друг друга; при этом они продолжали всё более отдаляться друг от друга, теряясь в холмах и туманных лощинах.
— И на кой ляд нас погнали, як баранов, шукать во степе татарев? — скрипели у котлов ратники.
— Верно Калина гутарит, браты! — зло усмехался черниговский воевода. — Так, гоняясь за погаными, мы скоре до Лукоморья допылим, а гнездилища окаях не сыщем.
— Эх, до Киева бы возвертаться! — мечтательно протянул дюжий, с молодыми глазами панцирник. — За бабулины шанюжки... я дюже как заскучавши...
— Знамо дело, про какие «бабулины шанюжки» ты кручинишься! — заржали жеребцами за спиной молодого ратника. — Тебе бы только к жинке под сдобный бок, да на её «шанюжки», Бекеша! Какие тебе, к бесу, татаре?
— Га-га-га-а-а!
— Гляди, баба — кошка... хто погладит — к тому она и прыг на колены... Хто пригреет да набрешет какую дурь на ушко, к тому шмыг в постелю!
— Ха-а-ха-ха-а!
— И вправду, Бекеша, гляди в оба, кабы не свалялась твоя с кем. Охотников до её красы много, як блох на собаке.
— Цытьте! Дуроплёты! — воевода насыпался руганью на доброхотов. — О своих бабах пекитесь! Ишо в потёмках дело... с каких сторон ваших дур... кобели нюхають!.. А за родные стены и вправду сердце болит, робяты, — протянул воевода, дивясь про себя, что молодёжь в его дружине совсем перестала остерегаться степи — так по крайней мере заключил Глеб Кольчуга, цепко оглядывая беспечные лица Авдея, Секиры, Лукашки Стрепета и хваткого до веселья и жратвы Сидора.
— Твои бы слова, воевода, да Богу в душу, — оглаживая заскорузлыми пальцами лезвие двуручного меча, хмыкнул бывалый панцирник Устин. — Ужли князьям нашим нахапанного добра не хватат? Вона одного скота гля-ка сколь! От рогов и хвостов... шатра княжеского не видать! А всё мало...
— Да будя тебе скрипеть телегой, дядя! — смачно вгрызаясь в жирный шмат отварной убоины, возмутился Сидор и, зашвырнув обгрызенный мосол в степь, оживлённо продолжал: — По мне, так всё добре... Не поход, а забава. Дело на разживу пошло! И харч тебе шо ни день гарный, и княжий ошейник не давит, як в крепости. Ха, теперича все в новы овчинные тулупы оденемся, а из воловьих кож сапоги справим. Грех горевать, православные. Где ж эта татарская сила несметная? Быков половецких богаче, нежли татар. Одно худо, — Сидор вытер сальные губы рукавом, — зной томит, спасу нет. Хоть бы тучка аль дождик какой...
— Вот вы гутарите — татаре... — подёргивая меченной стрелой щекой, ухмыльнулся Устин и посмотрел холодными глазами на сидевших у медного котла: — А ведь ежли по совести... наши коники супротив ихних, вертлявых, уступят. Да погоди ты, не спорь, Сидор! И в скачке, и в выносе[241] их монголки шибчее будут...
— Зато оне в тяге дошлее и в сшибке лоб в лоб! — ревниво вставил Авдей.
— Да и луки у нас, чего греха таить, не чета татарским, — будто не слыша, продолжал Устин. — У косомордых стрелы дальнее летают. Помните, третьего дня со скольки шагов Христоню на марше чернопёрая насквозь прошила? Нуть, и?..
— Зато в ближнем бою нехристю не тягаться с нами! Ты сам-то, Устин, видал небось намедни, як киевляне Белогрива сошлись в топоры с ними. «Нуть, и?» — передразнивая собеседника, торжествовал Авдей. — То-то, як об стенку горох... Спору нет, тугарин напорист, но и русич норовом крут! Не из говна кован, не из соплей отлит...
— Так-то так, братья... да вот одно я в толк не возьму. Ужли татары не идуть рать на рать? Али убоялись силы нашей?
— Да оне её ишо и не шшупали... — мрачно заметил Кольчуга. — Все эти блошиные наскоки да целовки стрелами, так... безделка, баловство, ровно кошка в углу насрала...
— Ты шо ж думаешь, защита-Глеб?.. — Сидор выпучил свои светлые задиристые глаза на воеводу. — Нам да убояться их след? Не бывать сему!
— Не бухти! Страх, брат ты мой бычок, порой неплохой советчик быват, шоб победить. Ты уж поверь моим ранам да опыту.
— Да будя сердцем багроветь, воевода! Дозволь слово молвить, — напирал неунывающий Сидор. — Али не свои мы тут усе, черниговцы? Можа, помочь тебе чем? Я зараз...
— Отвянь. Ты помог ужо мне даве, як червяк рыбалю... Ну тебя к бесу! Дай мысль добить... Я вот какую думку кохаю, хлопцы... — Кольчуга отложил в сторону шипастую палицу и понизил голос: — Татарская западня всё это, не иначе...
— Да ну?
— Вот тоби и ну! — блестя зубами, оборвал Лукашку воевода. — Заманивают оне нас. Чую, сидят, бирюки, в засаде, зубы точат, а мы, как те теляты, бредём у них в поводу на закланье. Лёгкая нажива застит глаза нашим князьям.
— А вот волынцы и галичане так не думают! Русь пужать неча! Закалилась она в сечах, затвердела в славе! — запальчиво кинул молодой Бекеша и, краснея от напряжения, выдал: — Вона где их князья, не видать! Сколь вёрст до них? Один Бог знает. А мы плетёмся на задах всем на посмешище!
— Видать, Мстислав Удатный всю славу один решил сгрести!
— А тебя, Секира, похоже, ржа от зависти поедом ест? — крикнули с другой стороны котла.
— А хоть бы так! — Секира набряк белками, казанки его кулаков побелели. — Уж лучше смерть от меча принять, чем сдохнуть от жары в этой пустыне.
— Сплюнь, дура! Не каркаши тут! — поддержал воеводу суровый Устин. — Молодой ишо гавкать. Вусов вон нема... а туда же, вперёд батьки в пекло. Удалому надо — нехай прёть хучь на край света!
— А нуть, заткнулись все! Покуда уши вам на затылке не завязал! — Лицо воеводы отвердело, в нём жёстче обозначились камни скул и бугры желваков, как проклёпанные швы на броне его кованого щита. Он стал шарить взглядом по лицам ратников, точно собирался немедленно исполнить свою угрозу. И во всём его облике, мгновенье назад собранном, но радушном, проявилась жестокость и ярость. — Всё верно, — справляясь с собой, хрипло откашливаясь в стальную перчатку, продолжал он. — То-то и оно, шо князь Галицкий Мстислав Мстиславич от всех далёко ушёл. Не видать, не слыхать. Как бы беды не было. Приключись с ними шо — могила.
— Да откель татарве-то знати, где мы? Где смоленцы? Где киевские мечи? Чай, не птицы! Прямо-то только вороны летают...
— К беде нашей, — Глеб Кольчуга упёр в колени костяные кулаки, — эти ироды знают намного более, чем им след знати.
— А шо же наш... пресветлый князь Черниговский? Поверял ли ты ему свои мысли, брат Кольчуга?