Сам стан дышал вересковыми дымами костров, прелой холстиной, душными запахами прогоревшего людского и конского пота, парного навоза и мочи.
...Удалой остановил коня у широких длинных рогож, на которых в накат, плечом к плечу, плотными, как горох в стручке, рядами лежали бездыханные тела. Все убитые были волынцы и галичане; ростовцы своих свозили отдельно, половцы также...
Старшины насчитали одних галицко-волынских потерь более тысячи. «Почитай, добрая четверть сводной дружины... А сколь ещё осталось в степи?..» — Князь задрожал крыльями ноздрей, прикрыл глаза. Перед ним пронеслись жаркой метелью сотни образов... Он узрел бурые равнины, прорезанные ручьями, вода которых помутнела от русской крови и слёз... Выпукло и жутко увиделись «татарские» холмы, у подножия коих громоздились заклёкшие в чёрном студне, рассечённые и распухшие тела его седоусых витязей, закалённых в боях, и совсем молодых, видевших не более двадцати зим, цветущих юношей... Услышал князь и бабий плач убивавшихся по ним матерей, сестёр и любимых... Услышал он и грядущий, доносящийся из далёкого далека глухой гул громящих русские города монголов... их незабываемый гортанный, будто кашляющий вой «Кху! Кху-у!», их изуверские крики при избиении взятых в полон жителей: «Так велит “Яса”! Так велит Чингизхан!»
Князь рассветил глаза, повернул постаревшее от дум и горя лицо в сторону лагеря ростовчан: «Как там... волынский князь Данила Романович? Тяжко досталось и ему нынче. Что тут скажешь? На то и сеча... Н-да, покрошили мы нонче друг друга с татарами... Богатой ценой далась нам победа... Да и победа ли это?»
Мстислав, закусив кончик пыльного уса, тронул коня шагом вдоль долгих цепей павших воинов, от оных в такую жару уже тёк тяжкий, ванильный дух мертвечины. И стар и млад лежали перед ним; в разверстых ртах некоторых как будто таились немые отзвуки последнего крика... И в этом нелепом, страшном и чёрном... ещё слышался звериный вой саблезубой лавы татар, виделась брошенная на горло Руси петля монгольского аркана.
...У покоища с ранеными Мстислав соскочил с коня, подошёл к группе лежачих, только что доставленных волоком из степи на кожаных поддонах; от докладов подбежавших старшин князь отмахнулся, как от жужжащих слепней; сам проведал ратников, обогрел душевным словом, поблагодарил за доблесть...
Но на одного молодого волынца он обратил внимание особое. Тот лежал в стороне от других, возле кадок с водой, в холодке под навесом; левая рука выше локтя была отгрызена татарской секирой[245], а правая, с коротким, для ближнего боя, «варяжским» мечом, плотно прижата к груди, из которой торчал обломок стрелы.
Мстислав видел, как, наплывая, пузырилась кровь вокруг короткого древка, пропуская в невидимое отверстие воздух; видел, как серело лицо юноши, как мелко дрожал его посиневший рот. Пересохшие губы хватали по-рыбьи воздух, а грудь задыхалась: в ней слышались клокотанье и хлюпистый хрип. Кровь до краёв затопила ячеистые звенья кольчуги, в багряных крохотных лужицах которых мокли концы его светлых пшеничных волос, ровно и чётко подрезанных, точно серпом.
— М... м... многих... нонче в траву уложили... ай, м... многих, — глядя в глаза князю, с какой-то виной и оправданием просипел он. — Ганькой меня кличут... Сын Полулика Затворника... Вот... у... убили меня, княже, да?
— Не май душу, сынок. — Мстислав, сцепив зубы, приложил к ране поданный прислугой клок корпии и, глядя в покрытое смертной испариной лицо, сказал: — Да нет же, сынок, нет... Завтре уже отправлю тебя с другими к Днепру. Потерпи чуток, там тебя подлатают знахари...
Князь в отчаяньи отшвырнул прочь чавкающую кровью ветошь, приложил свежую, та так же бегло стала набухать и черешневеть от крови.
— Нет... уби-ли... — упрямо повторил Ганька, мотнул головой и, сжигаемый внутренним жаром, продолжая смотреть в сырую синюю сталь глаз князя, едва слышно пробормотал: — Жалко... по-жи-ть не успел... убили... вот оно как... теперича я это... знаю. Прощай, княже. Выстоять... вам...
Мстислав хотел было послать гонца-порученца за своим лекарем, но поймал на себе остановившийся блеск зрачков. На обескровленном смертью лице хмурились в смелом разлёте крылатые брови.
— Отмаялся малый, спаси Господи... — послышался за спиной уставший, будничный голос старшины. — Концы...
Князь вместе с другими наложил на себя крест. Кто-то из челяди попытался вынуть из руки почившего меч, но крепко впаялась сталь — чёрта с два вырвешь.
— Эва, как взялись... — покачал головой воевода. — Тако бывает... Эти и после смерти не расстанутся...
Мстислав молча подошёл к коню, с лёгкостью бросил своё крепкое тело в седло.
— Похороните его с мечом, со всеми почестями, — коротко приказал Удалой, разбирая рукой поводья-двойчатки. — Он заслужил это.
...Но не только прощальный стон и скрежет заступов, роющих могильные рвы, слышал в ту ночь лагерь русских дружин. Тут и там у разлапистых костровищ слышались хвалебные панегирики[246] торжествующих ратную победу воинов.
Имена князей Мстислава Мстиславича, Василько Константиновича и Даниила Романовича были на устах ликующих русичей.
...Построенные воеводами в боевые шеренги дружины в слепой злобной радости били мечами о броню щитов, оглашая победными раскатами чёрные провалы глазниц Дикой Степи; приветствовали в гранатовых отблесках костров своих кумиров — проезжавших вдоль строя князей; славили их надорванными в бою, хриплыми голосами.
И слышались в этом стальном громе и священная клятва Руси — стоять насмерть, и непоколебимая вера Христова, и готовность кровью своей травить и без того опоенное прежней жертвенной кровью бранное поле.
— Князю Галицкому! Слава-а!
— Князю Волынскому! Слава-а!
— Князю Ростовскому! Слава-а!
— Веди нас, Удатный! Прикажи седлать коней! Верим в тебя!
— Отмстим поганым за кровь русскую! Веди, защита!
— Как на духу, мы все с тобой! Как сюды пришли, как бились, так и смерть за тебя примем!
— Веди!! — взрывались криками ратные цепи и вновь начинали яростно грохотать щитами.
...Страсти исступлённого торжества, взвинченного невосполнимыми потерями и выпитым хмелем, улеглись отчасти, когда князья разделили с дружинниками поднесённые от полковых братин[247] золотые кубки вина и молвили свои ратные речи.
— Дети мои! Братья названые! — дрожа от волнения и признательности, рокочущим голосом итожил Мстислав. — Вой бесстрашные во Христе! Дороги мне слова ваши и клятвы! Разделяю: краше умереть рано, чем поздно. К чему мытарство дряхлой старости? Есть смерть и получше!.. И пусть нам не лежати в княжеских усыпальницах и на родовых погостах... Пусть мы сложим головы все до единого в Дикой Степи и вороны справят тризну на наших костях, ан не посрамим славы пращуров, завещавших нам, русичам: хранить рубежи Державы мечом и молитвой. И ещё!.. — В очах князя жарко вспыхнул васильковый блеск искрящихся слёз. — Знайте, братья мои! Замыкая круг свой, мы открыто обернёмся назад и узрим, что путь наш ратный освещён немеркнущей в веках славой! А затем — быть посему! Аминь.
...Мстислав Мстиславич вернулся к своему шатру не скоро, где и провёл богатую на зарницы и всполохи тревожную ночь. Вокруг панцирным ковром улеглась стомленная дружина: пешцы первым — внешним рубежом, верховые вторым — внутренним, возле своих коней, привязав их ремёнными вожжами.
Далече, за сторожевыми курганами, багровыми вспышками трепетало небо, отражая пламя татарских костров. Огни пылали всю ночь.
— Не спят, ироды...
— Готовятся к утренней крови, — мрачно ворчали ратники и, берясь за точку мечей, грозились: — Нуть, погодь, козьи морды... Завтре вам Удалой покажет, где капуста растёть.
— Эй, Булава, очнись! Ещё раз заснёшь в седле, я выбью из-под тебя стремена, — зазвенел смехом Мстислав и, хлопнув по плечу воеводу, бодря себя насильственным хохотом, подбросил сучьев в костёр.
В ответ брякнул рваный голос Степана:
— Ты шо ж... и впрямь завтре с погаными вновь собрался биться в открытой степи?
— А где ж ещё? — Князь, не поднимая опущенных глаз, усмехнулся: — Тут крепостных стен нема.
— Худое решенье. — Воевода нахмурился, поскрёб ногтем сабельный шрам над бровью, мотнул седой головой, как от удара, разжал губы: — Татары вельми шустры и напористы. Степь — их стихия.
— Полно мне душу рвать. Ужель не чуешь духа наших полков? Не перечь князю, Булава. Ты ж меня знаешь как облупленного и по битвам с уграми и ляхами. Что ж тебе ещё надо? У меня свой навык боя. Нападение нынче и каждый день!
Князь, развалившись на захваченных татарских шкурах, пристально поглядел на недвижимую кряжистую фигуру боевого друга; затем на пятнистую луну, коя выплеснулась из-за пенного ворота тучи и, несколько мгновений посияв серебром чешуи, снова нырнула, как пугливая форель, в текучие волны туч.
— А ты как будто зело знаешь татар? — с издёвкой поддел князь. — Нынче, никак... сдружился с ими?
Мстислав продолжал остро смотреть на воеводу, пытаясь разгадать за угрюмым молчанием его скрытую правду. Так длилось секунду-другую, покуда глаза князя не столкнулись с суровыми очами Степана.
— Их никто не знает. Уж поверь, оне нагрянут там, где мы их не ждём. Княже! — Воевода, решив высказать всё, настойчиво разыскал взгляд господина. — Богом прошу, не веди завтре дружины в бой! Вот крест, чует моё сердце неладное.
— Я и сам не хочу... Веришь?
— Но... ведь пойдёшь, один чёрт?! — взволнованно задыхаясь, почти крикнул побелевший Степан.
— Так слово княжье велит и честь. Не боись, брат. Бок о бок вернёмся на закат, в Галич.
— Ох, Мстислав Мстиславич... Всё в шиб-прошиб играешь? Беда... Неисправимый ты!.. — уже зло и сердито навалился на князя Булава. — На татарев, стал быть, поскочем, злато-серебро!.. Коней-аргамаков делить будем. Славу твою и зависть других князей ковшом черпать станем!.. Нуть, верно я до твоих думок дознался? — крепче набряк голосом Степан. — А то, шо в твоей дружине кажный третий в сыру землю лёг! Это как?! Али слава и злато дороже жизни твоих орлов?