— Прикуси язык, воевода! — почернел от ярости Удалой. — Ты говори да не заговаривайся! Ты, панцирная душа, думаешь, я о себе токмо душой болею?! А ты видал, как волынцев враг покрошил? А сколь половцы голов положили? А я — видал! Сердце кровью закипает!
— Мне до половцев, не в обиду, княже, як гусю до свиньи. Были оне нам враги закля^е, ими и останутся. Лютый страх их согнул на другу сторону... вот и весь сказ! — обрубил Булава и упрямо продолжил: — А воть о наших... изболелась душа. Места живого нет. Ох, как жаль хлопцев! Много полегло средь них и молодняка зелёного... Дивился ноне на них, а самого слёзы горючие душат: эти-то соколяты, поди, за всю свою кратку жисть бабу не целовали... А воть уж... лежат бездыханные... ровно ягнягы, волками зарезанные...
— Да в уме ли ты?! — пуще прежнего вспыхнул Мстислав. И, тыча ему в лицо золочёные ножны меча, провонявшие топлёным бараньим салом, сорвался на крик: — Попом тебе быти! Таким тихомирным словам не место в устах воеводы! И знай: про то, что жизнь богаче злата, мне ведомо, но ведомо ли тебе, старик, что богаче жизни — честь?! Стар ты стал, Булава!
— Выходит, так, пресветлый. Да только о Боге наперёд забывати негоже. В человеке человека зрить нады. В дружине своей — братьёв и сынов...
Мстислав, сцепив зубы, молчал. Его бесило, что он бессилен что-либо противопоставить этим речам; что убийственно простыми доводами припёр его воевода к стене, как рогатиной; и оттого, что заскреблось сокрытое сознание собственной неправоты, князь растерялся и озлился ещё более.
Булава опять надолго замкнулся, будто задремал, глядючи на языкастое пламя. Так долго молчали, прислушиваясь к ночным голосам стана, покуда не уловили дробный припляс конских копыт и строгие окрики часовых.
— Ктой то? — встрепенулся Булава, приподнял лохматую бровь.
— Ба, князь Василько Константинович! — узнав по пылкому голосу вошедшего в доспехах витязя, воодушевился Мстислав. — И зять мой, Данила Романович![248] Вот не гадал... Проходите с Богом, гости дорогие. Садитесь хоть куда на ковры, потолкуем ладом. С чем пожаловали, не стряслось ли что? Вина, мяса? Теста горячего приказать испечь?
— Благодарствуем, брат. Сыты. Дозволь речь молвить, — как к старшему, с уважением обратился Василько Ростовский.
— Говори, — Мстислав подбросил сучьев. Шатёр озарился; костёр ярче выхватил лица собравшихся.
— Боюсь, не обрадуют тебя, Мстислав Мстиславич, слова мои. Но темнить да ходить около я не приучен.
— К родным стенам, никак, потянуло, а?
— В зрив-корень бьёшь, брат. Немало хлебнули мои ростовцы ноне нужды...
— А кого она, добрая, обошла? И мои, и волынцы князя Даниила Романовича, чай, тоже не мёд пили.
— Возвернуться нам след, — убеждённо сказал ростовец.
— Хм, едва ли брат, сие скоро возможно.
— Придётся.
— Да разве битве конец? Кто без нас сечу закончит?
— Не мы, так другие князья точку поставят, — упрямо настаивал Василько. — Как я говорил на киевском крыльце, так и стало. Зачем порознь пошли? Добром сие не закончится.
— То ли ещё будет... — едко усмехнулся Мстислав.
— О чём ты, князь?
— Да как бы между собой не пришлось кровь проливать, как дело до дележа дойдёт.
— A-а, вон ты о чём... Уволь! Делёж шкуры неубитого медведя — сие не для меня. Да и кто тебе сказал, что татары разбиты? Вон их костры небо греют! Они никуда не ушли.
Мстислав сыграл желваками.
— Отступать теперь, когда поганые об наши дружины клыки сломали? Да ты слышишь ли себя, брат? Сие — своими руками славу в землю зарыть! Завтре я выступлю на заре, чтоб дати последний решающий бой! — сцепив пальцы в замок, заключил Мстислав.
— Не торопись, неистовый! Всем известна твоя удаль и храбрость. Но сего мало в битве в татарами.
— Чего же ещё? — глаза Мстислава в упор посмотрели на Василько.
— Перед тем как потревожить тебя и князя Данилу Романыча... я прежде выслушал вернувшихся из степи лазутчиков.
— Нуть, и что ж нового, чего мы не знаем, сказали оне? — насмешливо усмехнулся Мстислав.
— Зря ты так, княже. Потаи[249] мои прибыли сразу с трёх сторон. С севера, востока и юга. Чёрные тучи накипают отовсюду!
Те скопища, с коими мы бились сегодня... это далече не вся сила поганых. На помощь к ним спешат другие тысячи.
— Ну так ведь и мы не одни? И к нам идёт выручка.
— Эх, государь мой. — Булава пригнул вепрем голову, зыркнул из-под бровей, словно искал, откуда последует удар; не удержался, простонал: — Ты, княже, даже в роковой час беспечен. Прислушайся к мудрым словам.
— У нас довольно щитов и мечей, чтобы дождаться подмоги. Нам эту ночь подождать да день продержаться. Ежли отступим — грош цена будет пролитой крови. Кто вспомнит о наших потерях? У победы много отцов, пораженье же — всегда сирота.
— Ты не дослушал, брат! — Василько вспыхнул, схватившись за рукоять меча.
— А ты не гори дюже! Не гори, брат! Руку-то... убери с меча от греха. Слушаю тебя.
— Второй гонец загнал коня с юга! — Князь Ростовский великим усилием воли оторвал пальцы от рукояти. — Клянётся, что и там темно от разъездов языцев.
— Ну что ж... пусть и эти приходят. Мы всех ждём до кучи. Всем рады.
— Окстись, Удалой! Татары могут отрезать нам путь ко Днепру! А ежли случится...
— Что «случится»? Тьфу, язви-то вас!.. Уж от кого не ожидал подножек... так от тебя, Данила Романович. Да и пошто нам пятиться, как ракам? — Безрассудная, слепящая гордыня вдруг густо обволокла Мстислава. — Пущай иные князья нас догоняют! Силища-то какая за нами прёт! Без севера — Русь!
— То правда! Как правда и то, что не жалуют нас «иные» князья и вряд ли поспешат на выручку. В особицу к тебе...
— Кха! Добре... Дождались! — Глаза галицкого князя полыхнули гневом; у него всё дрожало внутри. — Ишь ты, как много судей-то развелось, як собак нерезаных! А пущай оне сами под мечи поганых сгуляют. М-да, похоже, пробил час волков... Треснули щиты братства Киевского стола. Ужли и родич мой Мстислав Романович отречётся от меня? Верно сказывал Любомир: «Родовой союз держится крепко, покуда родичи живуть миром...» Но моя-то рука на вероломство не дрогнет!..
— Опомнись, князь Мстислав!
— Что «Мстислав»?
— Брат ведь он тебе кровный!
— Вот именно, брат! Да только где его хвалёная дружина? Брат... Да хоть бы и кровный — невелика честь. По крови и зверь в родстве. По духу — токмо человек. У меня с этим сучьим семенем свой расчёт... Други! — Мстислав слепо посмотрел на собравшихся, рванул на горле косой ворот, задыхаясь, спросил: — Ужли сие — закат Святой Руси... а с Востока и впрямь грядёт гибельная Тьма?
Князья молчали. Нем был и Мстислав; ходил по шатру, как зверь в клетке, морщил лоб, кусал губы — сдерживал рвавшееся на волю убийственное слово... Выходил, сбил пламя гнева; раздумчиво покашляв в кулак, выдохнул:
— Не верю. Неужто все князья наши... без меча голов лишились?.. Ох, нечисто тут... Демоны... змеи... Однако всяк мураш своей тропкой бежит. Всяка мышь в свою щель сухарь тащит. Могёть, и правы вы, братья. Господи, вот она... гроза без дождя. Зима без снега. Ну, да чёрт с ыми! — Под русыми усами его кипенно сверкнули зубы. — Не было их с нами... и не надо. Будут ещё под ногами путаться... сами управимся. Господь не выдаст, свинья не съест. Как там хан Ярун? — Мстислав мазнул взглядом Волынского князя.
— Раны зализывает. Мечи точит к завтрему.
— Добре. Ты-то хоть не ждёшь моей гибели, зять мой Данила Романович? — напряжённо усмехнулся Удалой. — Не поворотишь к Днепру коней?
— Будь спокоен. Не отступлюсь в трудный час.
— Вот!.. Жданный ответ... Любо! Прости, Василько, что перебил, нуть, и?..
— Имеется ещё донесение. — Князь Ростовский повернул к Мстиславу покрытое бурым загаром лицо.
— Глаголь.
— Отряды языцев рыщут и севернее по Днепру.
— Там их ждёт смерть от мечей моего тестя. — В синих глазах Удалого сверкнули искры злорадства. — Хан Котян туго знает своё дело. У него свои кровные счёты с погаными.
— Боюсь, половцам сие не по зубам, — уверенно, без тени стеснения молвил Василько. — Сам знаешь, брат: татары стремительны, как удар молнии, неуловимы, как ночные тени.
— А ты не бойся, Василько Константинович. Возляг упованьем на провидение Божье... Стой, как ныне стоял, — насмерть! Честь и хвала твоему мечу!
Мстислав искренне ожидал улыбки или хоть бодрого словца от пылкого князя. Но ростовчанин словно хранил обет молчания.
— Отчего же ты нем, як камень? — не удержался Мстислав, в морщинах глаз его притаилась тревога. Но, видя в сдержанном молчании князя Василько не тайный умысел, не спесь и упрямство, а благородство, достоинство и душевный надрыв, зашёл с другой стороны. — Призываю тебя... и твоих витязей расправить орлиные крылья! Не верь, брат, что удача покинула нас. Да и что такое — удача?.. — лихорадочно сверкая очами, горячо зачастил князь. — Разве она может оставить смелого? Не-е-ет! Нельзя убегать от счастья! То грех великий. Надо гнаться за своим счастьем, хватать его за огненную гриву и струнить его под своё седло! Вот как добиваются своего счастья!.. И только безумцы иль трусы отступятся от него.
— Ты можешь считать меня безумцем, а быть может, трусом, — врезался в разговор Василько, — да только сие не так, брат... Мне ясно одно: ты всегда был и останешься неистовым Мечом! Но знай: даже всей кровью своей дружины и своей беспримерной храбростью тебе в особицу не сокрушить татар. Давай отступим! Объединимся с нашими, покуда не поздно! Остановись, не по себе дело делаешь.
— По себе! Пр-рочь с дороги! — не владея собой, дрожа ноздрями, прорычал как загнанный зверь Мстислав. Неукротимая, гремучая ярость встала в нём на дыбы. Едва не хватаясь за меч, он прохрипел: — Довольно слюней! Довольно пить горькую чашу! Так ты со мной... аль нет? Достанет ли тебе ночи разгрызть сей орех?!