Под подошвой сапога хрустнула остывшая зола; он подошёл к Алсу, бережно приподнял край верблюжьего одеяла. На него взирало бледное лицо с безумным, остановившимся взглядом. Субэдэй ощутил на лбу холод пота, рванул ворот своего синего халата. Ещё не веря в случившееся, не чуя пальцев, сорвал одеяло, видя, как содрогнулись, точно живые, налитые груди...
— Алсу-у! — Он припал ухом, силясь услышать стук её сердца. Дрожащие от отчаянья губы поймали коричневую почку её стянутого соска... Он горячо поцеловал его, точно хотел через него вдохнуть своё страстное, мучительное желание... желание быть с нею до конца.
...Коченея от страха утраты, он повернул её набок, собираясь тотчас созвать знахарей, когда увидел на оливковом плече две роковые чёрные точки — след укуса змеи. И с безграничным ужасом осознал — это смерть.
— Алсу... Ал-су-у... Эй, кто-нибудь! Огня! Дайте огня! — не поворачивая головы, сквозь стон рыданий прорычал он, а в голове молнией вспыхнула мысль: «Сбылось чёрное предвестье!.. Вот он... мой выпавший зуб!»
За его согбенной спиной кто-то запалил светильники и скрылся за ковровым пологом.
— Алсу!..
Остекленевшие глаза любимой с подчернёнными, протянутыми до висков бровями были подернуты поволокой тусклого блеска; кожа на щеках и у ноздрей стала жёлтой и прозрачной, как воск. Он бросил взгляд на её руки, которые ласкали робко, но легко снимали тёмный осадок пережитого... Они лежали безжизненно, как срезанные стебли цветов, вдоль тела; он увидел ногти... о, боги! — они, как зреющий кизил, наливались розоватой сиренью.
— Алсу-у-у!..
Субэдэй ещё секунду ловил под чёрными стрелами бровей кипчанки застывший блеск зрачков; потом положил на место безвольно запрокинувшуюся назад голову.
...Перерубленный мечом сыромятный ремень сорвался вместе с тяжело рухнувшим ковром, что отделял женскую половину от ложа сердара. За упавшим пологом, в чёрно-багряном сумраке, среди хаоса подушек и стёганых покрывал тряслись от страха, не смея поднять глаз, три рабыни-наложницы.
— Кто-о?! — Злобный клёкот прибил к земле, как мышей, онемевших женщин. — Кто из вас погубил её?! — Налитое кровью лицо было полно свирепой ярости. — Ты, дочь шайтана?! — Он пнул в перламутровое кодено тугозадую казашку Раушан, затравленно кусавшую губы мелкими злыми зубами. — Ты, жужливая муха? Или ты, кыргызская ведьма? — Он бросил взгляд на раскосую, с длинными до пят косами Чолпон. — А может быть, ты, туркменская козья щель? Ни одна из вас не стоила и ногтя её! Отвечайте, обозные крысы! И знайте: ложь я чувствую, как кобель сучку, за три версты! Ну!
— Клянусь Аллахом!.. Я ничего не знаю, мой повелитель! Ай! A-а! Вай-уляй![258] Последний мой день пришёл! Да отсохнет мой язык, если я вру... Я спала-а! — По объятому страхом лицу Айгуль больше не гуляла игривая улыбка. Глаза выпрашивали прощение и по-собачьи дрожали слезой.
— Врёшь, тварь! Задушу!
Субэдэй сдавил рукой до хрипа её бурлящее горло, чувствуя, как скользят и перекатываются под его пальцами податливые хрящи и жилы. Айгуль забилась, словно лисица в когтях орла, задыхаясь; царапала его костяную руку режущими ногтями, тщетно пытаясь вырваться.
...В какой-то момент она стала терять сознание в тисках удушья.
— Кто-о?! — желая выбить правду, достигая безумия глянцевых белков, кои вместо карих глаз таращились из ослепших от ужаса глазниц, рычал он. — Кто из вас, сук, погубил мою Алсу? Мою любо-о-овь!!
— Это... Рау-шан... — глухо вырвалось из клокотавшего горла. — Это... это она принесла из степи... и подбросила... ей гюрзу.
— Ты-ы?! — Баргутский меч карающей молнией взлетел над головой ощерившейся казашки.
— Да, я! Будь ты проклят, тарантул![259] — Глаза Раушан мстительно вспыхнули, мерцая рубином зрачков. — Да погаснет огонь в твоей юрте! Ты, убийца, вырезал весь наш род! Ты загрыз моего мужа Талгат-хана!.. А теперь ещё и забыл о нас... засыпал золотом эту безродную задрыгу, кипчакскую ящерицу! Да иссякнет твоё семя! Да...
Субэдэй, припадая на левую ногу, со страшной силой кинул косой взмах. Тело красавицы Раушан не шелохнулось — осталось на месте и будто держало руками свою отрубленную голову.
...И вновь меч багатура, но теперь уже алый, в косом полёте описал дугу.
— А-а-а! Аа-ааах!.. — дикий крик оборвался под закопчённым сводом Весёлой юрты. Небесная ласточка Чолпон с мучительно зажмуренными глазами, как от вспышки молнии, упала на парчовый тюфяк.
— Не-е-е-е-ет! — Из распахнутых глаз Айгуль сочился текучий ужас...
Застывшие в ожидании тургауды шарахнулись, как от огня, когда Субэдэй тяжело перешагнул порог юрты. Его перекошенное яростью и мукой лицо пятнал бордовый отпечаток разверстой пятерни.
— Сжечь! — Он указал на юрту, вытирая меч о полу халата.
— Но там!.. — Старый Саклаб, судорожно дёргая кадыком, ухватился за кольчужный рукав старшины тургаудов. — Там женщины!..
— Пошёл прочь, раб! Если не хочешь разделить их участь! Беркут с пути не сворачивает, Барс с Отгрызенной Лапой два раза не повторяет. Эй, Мансур! Досхан! Поджигайте!
...Весь в крови, как одноглазая смерть, Субэдэй, будто коршун, взлетел на спину храпящего Чауша.
— Поднимайте орду! Седлайте коней! Мы идём!
Светало.
Князь Мстислав — в чём мать родила, с одним крестом на груди — бодро вышел из блестючего от росы шатра; перекрестился на «бело небушко»; опрокинул на себя дюжую бадью родниковой воды, растёр белым рушником до макова цвета мускулистое тело, на оном бугрились и перекатывались упругие ремни мышц; весь дыша силой и удалью, гулко хлопнул в ладоши:
— Ясноок! Мои доспехи! Меч и знамя!
Князь придирчиво глянул на проворного оруженосца, нырнувшего в шатёр за одеждами, а у самого ёкнуло сердце. «Где ж этот Савка, прогляда? Где стяг мой Ярое Око? Али не достало сучонку пяти дён хоругвь довезти? Жив ли пострел?.. Храни его Бог!» «Без стяга-покровителя нельзя! Сие гибель, брат... — словно из-под спуда долетел голос киевского родича Мстислава Романовича. — Ой, смотри, друже, с огнём играешь».
Удалой, облачаясь в белые одежды и звонкую броню, скрипнул зубами: «Черт в костёр! Чем ворожить да каркать, братец... ты б лучше со своей дружиной рядом был. Ведь не за Галич, за Киев твой здесь стою... Нет, вру, Боже, прости грешного... За Веру и Русь. Ладно, живы будем — не помрём. Ишо поглядим, чья возьмёт!»
...Из-за вереницы повозок с двуручным мечом на плече показался воевода Степан. В стальном панцире, как кряжистый краб, он вёл в поводу своего буланого Печенега.
— Долгие лета, княже, — сбрасывая с плеча меч и опираясь на его средокрестие, хмуро пробубнил Булава. — Дозволь и мне, защита, в последний раз с тобой тишком перемолвиться.
Князь одобрительно тряхнул головой, рассыпая по плечам сырые, тёмные от воды пряди, и увенчал чело строгим, с золотой насечкой, шлемом. Щёлкнул серебряной застёжкой, закрепив на широких железных плечах пурпурный плащ.
— Что ж, утре вечера... выходить, не мудренее?
— Ты проследил, чтоб наших раненых зараз с другими ростовцы забрали? — вопросом на вопрос перебил Удалой.
— То сделано, княже, — воевода взбугрил желваки и продавил своё: — Так мы... подмоги... так и не станем ждати?
— Как Бог свят, — натянуто усмехнулся Мстислав и, принимая из рук Ясноока свой меч, искоса глянул на угрюмого Степана. А тот, сплюнув с досады бранное слово из-под моржовых усищ, точно прочитал в суровом княжеском взоре: «Уймись, Булава! Ишо раз — не спущу! Довольно кунявкать да тютькаться с этой мыслью. Решено — отрезано. В помощничках не нуждаюсь! Даром никто не нужен. Токмо под ногами путаться будут да рать с панталыку сбивать!»
«Эх ты, головушка... На забой нас ведёшь! — багровея сердцем, чертыхался Степан. — Гордыня очи тоби залепила! Не видишь ни зги. Грех на душу великий берёшь...» Так думал, так рвал себе душу воевода, но вслух лишь одно решился молвить:
— Ты всегда желал невозможного.
— Желаю и сейчас! Как подобает князю!
К Мстиславу подвели остроухого туркмена, крутого нравом, нещадного в скачке, злого в бою. Его насилу удерживали два ражих половецких конюха, повиснув на поводу.
Удалой, не скрывая восхищения, похлопал по тугому атласу шеи:
— Красавец!
Провёл ладонью по раздутым норам бархатных ноздрей, успел отдёрнуть пальцы от клацнувших по-волчьи зубов.
— Ах ты, сучий потрох! Не балуй наперёд, чертяка! У нас с тобой всё впереди.
Скакун и вправду был на загляденье хорош, под стать седоку. Не конь, а дьявол под золочёным седлом. Грудные мышцы развиты до крайности. Ноги точёные, стройные, дюжие; бабки[260] крепки и отменны, копыта тверды и высоки, ни дать ни взять — четыре кубка, закованные в серебро шипастых подков. В агатовом блеске глаз так и тают алые искры, готовые вспыхнуть огнём.
Князь, на зависть и молодому, резво метнул своё крепкое тело в седло, поднял на дыбы оскаленного жеребца, смирил властной рукой.
— Нуть, вот!.. Слава Святым Угодникам... Погутарили! — Булава гневно куснул князя взглядом и поймал носком вертлявое стремя. — Кто б сумлевалси...
Построенные в боевые порядки полки были готовы к смотру, когда к галицкому шатру с голубым вымпелом с благой вестью подскакал на крапчатом белогривом коне князь Данила Романович.
— Слава Христу! У нас пополнение! На зорьке к моим волынцам подошло пятьсот панцирников и двести конных латников!
— Кто такие? — В синих холодных глазах Мстислава заиграли золотые лучи.
— Ростовцы! Князь выделил греть мечей и копий из тех, что остались в его дружине.
«Ах ты брат сердешный, Василько!..» — Мстислава тронула чуть не до слёз верность и преданность друга. Но радость сия была с червоточиной: «Но почему только ростовцы?! Это же капля в море... Где другие?» Горечь обиды клещами хватала горло.