ГЛАВА 23
…Истекла минута ожидания. От воеводы Яруна примчался гонец, выкрикнул, скаля белые зубы:
— Татары! Много татар!
Следом прискакал посыльный от зятя Мстислава, князя Данилы Романовича.
— На дальних холмах видны разъезды татаров! Завидев нас, оне показывают хвосты своих лошадей... Волынцы ждут твоего приказа, защита Мстислав. Половцы рвутся в бой! Боюсь, не сдержутся, коршуны!
— Ти-и-хо-о! Всем стояти на месте! Ждать моего сигнала! — зычно распорядился князь и, повернувшись к воеводе, задиристо подмигнул: — Нуть, тряхнём стариной, друже! Прокатимся зараз к тугарским холмам?
— Окстись, Мстислав! Мало тебе гонцов?
— Брось, не рычи, попона ты конская! Ажли дело осточертело? — сбивая за спину круглый щит, зло рассмеялся Удалой. — То ли нас судьба не кидала в разные дали? Врёшь, все мы видали... Пош-шёл!
Белый скакун, то и дело сдерживаемый сильной рукой, сорвался с места, кидая из-под копыт ошметья земли.
...У излучины Калки, где река выходила из-за холмов и широко разливалась, они дали послабку коням, позволив слегка испить воды.
Как на духу: ни князь, ни воевода не ожидали какой-либо ловушки, а уж тем паче роковой западни. Эх, кабы знати им наперёд о норове да приёмах неведомого ворога, иметь понятие о способах заманивания летучими отрядами противника в западню!.. Не приняли бы тогда русские князья сие отступление за бегство. Не гнались бы они за неуловимыми тенями татарских коней восемь дён кряду... Но не ведала, не слышала доселе о злых татарах Русь, считавшая нападение врасплох бесчестным, привыкшая «идти на вы» и драться лоб в лоб, с открытым забралом. Русичи и монголы в своих взглядах на войну, как чужеродные птицы, садились на разные ветви; как два берега одной реки, были разными, непохожими друг на друга.
Князь Мстислав был убеждён: татары попросту избегают битвы по своей немощи и невозможности дать ещё один бой. Опасность, конечно, была!.. Ею всё дышало в этих глухих, нелюдимых краях... но так ведь за спиной, только махни — грозная сила, витязи!
— Нуть, где оне, ироды? Ядрёна голень! — вытирая йот под воронёным шлемом, затрубил воевода. — Никак, след простыл? Ишь, яко усе тихо!
— Слишком тихо. Хоронись здесь, Булава. Я подымусь трошки вон на тот гребень...
— Нет! — Степан вытянул Печенега хазарским кнутом; с налёту ухватил золочёный княжеский повод. Набычился. — Ты такие думки про себя держи! Ты хоть и князь мне... и родитель твой мне братом названым доводился, а я сыщу супротив тебя рожон! [261] А случись шо?! Рать без головы оставишь? Богом прошу, опомнись. Не пуш-шу!
Вместо ответа Мстислав наотмашь стегнул плетью по кожаной рукавице.
— Прочь с дороги! Стопчу!
Белый конь помчался на взгорье. Встречный ветер раздувал пурпурный плащ князя, играл алыми струями, заносил за круп золочёные концы, прощально помахивал ими. Воевода рванул следом, да где там... угнаться за лучшим в половецких табунах скакуном!
Рывок, ещё один, последний! Конь вынес князя во всей сверкающей ратной красе на угор, замер, и... синеватая бледность облила щёки Мстислава, сковала льдом шею и грудь.
«Вот оно, лихо! Казнь египетская... Боже Всемогущий!» Пелена неведения лопнула в голове князя, как волдырь. Было жарко, но пальцы, холодные и онемевшие, испугали его. Мстислав не ощущал их, они не слушались, они были чужими. Удалой повёл плечом, чувствуя пульсацию в висках, будто невидимый обруч сдавливал голову. Он был потрясён и раздавлен... он не хотел верить своим глазам.
...Вся пойма Калки, от края и до края, насколько хватало глаз, кишела людьми. С высоты угора они напоминали выкованных из металла блох, густо усеявших бурую шкуру необъятного зверя.
Солнце окрасило бледной сукровью свинцовые заструги измолоченной копытами реки; высветило многочисленные ручьи, красневшие в вытоптанной земле кровавыми жилами. И по ним хлюпали и чавкали сапоги, колёса, копыта несметного воинства.
...Татар было больше, чем много... А они всё выезжали и выезжали из лабиринтов холмов: облегчённая конница сменяла тяжёлую... Лёгкие всадники были облачены в толстые кожаные доспехи, натёртые (от рубящих ударов) бараньим салом; имели кривую саблю, боевой топор, аркан, короткое копьё и два лука — для стрельбы ещё и тяжёлыми стрелами; колчаны их были черны от стрел. Воины тяжёлой конницы, помимо всего прочего, обладали также и длинным копьём, имели прямой меч, стальной шлем, китайские латы или кольчугу. Кони были защищены доспехами из толстой кожи яков и буйволов, обшитыми железной броней.
Таких татарских воев Мстислав ещё ни разу не видывал. Только теперь он стал разуметь, с кем прежде сталкивались его дружины. То была «саранча», быстроногие отряды летучей конницы, что атаковала первой, а затем ложным отступлением заманивала уверенного в своей победе противника под сокрушительный удар главных сил.
Ясным Мстиславу стало и то, отчего враг был столь скор и неуловим. Монголы передвигались стремительно, регулярно пересаживаясь в пути на свежих коней, которых по закону Чингизхана у каждого воина было не менее трёх.
...Князь перевёл потрясённый взгляд на ближние татарские рубежи, густившиеся прямо под ним, у подножия пологого, подернутого серебристыми метёлками ковыля склона. Здесь, ожидая приказа, развернулись плотные ряды свежего татарского войска.
Всадники застыли в грозном молчании; неподвижно стояли и их крепконогие, низкорослые кони, ноздря к ноздре. В глазах Мстислава выпукло и рельефно отразились железные шлемы, чешуйчатые кирасы, кривые клинки в руках... И тысячи напряжённых глаз, заживо пожирающих его хищными взглядами.
— Святый Крепкий! Да сколь же сей нечисти? — Удалой, будто околдованный злыми чарами, сосредоточенно взирал на вражьи полчища и судорожно итожил: — Сорок... шестьдесят полков? Сто?! Более?..
— Э-эй! Шо та-а-ам, княже-е? — далёким отголоском, будто из совсем другого мира, долетел голос Степана Булавы... и сиротливо потонул, не услышанный в рёве волов и мулов, верблюдов и лошадей, в надсадном скрипе кибиточных колёс...
«Вот она татарская западня!.. Вот где проросла поганая, окаянная сила... таясь до последнего гиблого часу! А те охвостья, что жалили стрелами и разлетались оводами по степи от Днепра, так — приманка... бесовский изворот, коварное штукарство!»
Мстислав в отчаяньи куснул ус; страх и восхищение — оба эти чувства клокотали в его душе, превращаясь в чёрный взвар паники. В воздухе запахло смертью, а подо лбом бухал набат: «Твою мать!.. Так споткнуться! Дать маху! Самому привести в волчье логово своих преданных витязей под железные когти и клыки! Где выход? Где путь к вызволению? Как выиграть время? Упредить и собрати в стальной кулак все дружины русичей, растянутые по Дикой Степи? Эх, улита, когда доползёшь! Наших-то ежли всех до кучи собрати, не жиже будет! Но чёрт в костёр! — мгновения дёргались загнанными ударами сердца. — Какого рожна мы все порознь!.. Зачем не сбиты в одну такую же гвоздящую силищу?! Эх, кабы денёк отсрочки, встали бы все одним меченосным щитом! Тогда держись, татарва!» — мгновенно вспыхнуло и пронеслось в голове галицкого князя. От его глаз не укрылось движение в передних рядах врага. Он видел, как всадник с чёрной узкой бородой, закинутой за ухо, облачённый в серебрёные доспехи, подал знак. И тотчас от рогатого бунчука с пятью конскими хвостами отделился закованный в броню воин и с диким гиканьем помчался прямо на него.
...Широкогрудый монгольский конь рыжечалой261 масти стремительно и неудержимо нёс на себе огромного — косая сажень в плечах — тургауда.
Мстислав бросил через плечо прощальный взгляд: там, внизу, по другую сторону кургана, затаив дыхание, на него, как на икону, как на Спас, с надеждой взирали русские дружины. Вся дотоле пустынная долина обросла теперь точно слитыми из серебра и красной меди рощами копий, панцирями, кольчугами и червонными щитами его верных полков.
...Хлопали на буковых древках знамёна и стяги волынцев, ростовцев и галичан, пестрели розовым и жёлтым значки половцев, но не было среди всего этого буйного соцветия его — Ярого Ока![262]
...Удалой преобразился от нахлынувшей ярости. Лик его помолодел, зарделся румянцем, как на морозе. Очи вспыхнули гневным, боевым пламенем.
— Храни нас Бог! За Русь! Отцу и Сыну!.. — Рука со свистом вырвала из ножен суздальский булат; на строгой полосе широко и продольно вспыхнула голубая слепящая молния.
Мстислав едва тронул удила, как жеребец, захваченный предчувствием сшибки, рванул чёртом и понёс, забирая вовсю. Всё окрест всколыхнулось, встало на дыбы и слилось в одну рябую метель. Но Удалой теперь видел только одно — летевшую ему навстречу смерть.
...Монгол, бросив повод, в мгновенье ока выхватил из колчана лук-сайдак, бросил на него стрелу. Конь под ним, сжимаясь в комок мускулов, выпрастывал ноги, швыряя назад сажени.
— Х-хок-к! — стрела хищно мелькнула над пламенеющей гривой. Мстислав был начеку: рывком плеча перебросил щит, хватко поймал его за «кожьё»[263], укрылся. Стрела, просвистав в воздухе, пробила его насквозь, показав своё железное жало на уровне брови. Вторая тут же злобно вжикнула по плечу, выдрав из брони стальную пластину.
...Только сейчас, сквозь режущий свист в ушах, Мстислав услышал подобный морскому прибою рёв.
— Алтай! Алта-ан! Алта-анП — взрывались ободряющим рыком ряды монголов.
— Русь! Р-русь! Р-ру-усь!!! — грозово рокотало по другую сторону гряды.
Снопы искр высекали сшибающиеся мечи, гудели копыта коней. Дымная пыль колыхалась на хребте седого кургана, разделявшего рати и уходившего на юг более чем на три версты.
...Схватившиеся в смертельном поединке воины то появлялись, то так же внезапно исчезали за выступами скал, будто земля, породившая их, тотчас проглатывала обратно в свои недра.