— Не жалкуй, Волынь! В плен не брати! Р-руби иродов в кровину, мать!..
...Багровый, словно из бани, князь Данила Романович, в надрубленной на груди уйгурским булатом кольчуге, лютовал мечом и свирепо рычал:
— Вр-рёшь! Не забрати вам, псы, нашей крр-ови! Не отдадим Руси!
При этом он хэкал, как дровосек, обрушивая сплеча меч, и при каждом ударе прикусывал белой подковой зубов рассечённую губу.
— Иай, урус-шакал! — Монгольский сотник на всём скаку обрушился на волынского князя.
Вспыхнула белой молнией кривая сабля-мингат, но яростней и хватче оказался волынский меч. Под разрубленным шлемом сыро хрястнула кость, и бритая наголо голова развалилась до стального нагрудника. Тело грузно рухнуло наземь.
Князь, распалённый безумием, раскровил шипастыми шпорами шкуру коня; понёсся прочь, рыская огненным взглядом новую жертву; в груди клокотало, из глотки рвался призыв:
— Зла-ат! Горностай! Ратибо-ор! Все ко мне! Если б не было побед — не было б и нас! Опрокинем их в Калку-у!
...Ветер степи временами развеивал бурую чадру пыли, и тогда было видно, как крутится сабельный водоворот; как чавкает, сжимая и разжимая свои железные челюсти, лютая сеча; как загнанно мечется из конца в конец синий бунчук тысячника Цогт-Цэя, что прежде вселял в души нукеров отвагу... Мечется и не может сыскать выхода среди пламенеющих стягов русичей...
Внезапно раскололся человеческий рой, качнулся в сторону кургана, ещё и ещё, и... снова грозный лязг мечей, грохот щитов, свист стрел, палиц и секир, и дикие вопли огласили пойму Калки.
Сам Цогг-Цэй — багатур, окружённый лучшими тургаудами, — бился достойно, как подобает тысяцкому, бросался грудью на мечи урусов, показывая пример бесстрашия.
...Его китайский шлем с лисьими хвостами отыскал Удалой — остервенело рванул навстречу коня. «Вот он, гад! Волчье рыло!»
Но не так-то просто было дотянуться до монгольского бунчука! Золотой шлем князя приметили, и тут же тургауды ринулись на него, облепили со всех сторон, как злые пауты на покосе...
Однако, видно, само Небо берегло в сей час Мстислава. Подобно льву, защищающему своё логово с детёнышами, набросился он на вражью стаю, рвал и метал врагов, и скоро погасал свет солнца в очах тех, кого настигал его карающий меч!..
Страх заплескался в бесстрашных глазах Цогт-Цэя, когда чрез все заслоны прорубился к нему «безумный конязь». Весь крапчатый от крови, с распоротой стрелой скулой, он, как сам бог войны Сульдэ, возник на вздыбленном коне!
В чёрном вихре гривы узрел Мстислав оскаленные матёрые клыки тысячника, выпученные, переполненные рубиновой жутью глаза; в выброшенной вперёд руке сверкал меч, на котором горело солнце, купаясь в алой волне острейшей стали...
— Сдохни, пёс!
Суздальский булат перерубил хвалёную ойратскую сталь.
— За Русь! За кровь нашу-у!!
Пунцовая слякоть забрызгала золотой шлем.
...Как кипящие волны, разбившиеся о могучий утёс, отшатнулись от Мстислава монгольские скопища, завидев насаженную на острие меча голову неустрашимого тысячника Цогт-Цэя.
С рёвом ужаса и отчаянья, захлёстывая коней, бросились они прочь от победоносных мечей. А следом за ними, опрокидывая сопротивление всего левого крыла, неслись русские витязи, загоняя «поганых» в реку.
И вновь впереди всех мчался Удалой. Белый конь, ставший красным от вражьей крови, летел чёртом к излучине Калки, словно по полю подсолнухов, косматые чёрные головы которых срубал червонный меч неистового князя.
Два грозных полководца великого Чингизхана напряжённо следили за ходом битвы; суровы и мрачны были их лица.
Сквозь слабеющий с каждым ударом звон мечей Джэбэ-нойон услышал долетевшие до кургана вопли отчаянья:
— Нас прокляло Небо-о!!
— Бог урусов... сильнее наших!
— А-а-а-агх-аа-ааа! Ааах-а-а-а-а! — пропитанные, как губка водой, паникой и страхом крики неслись от реки.
...Прославленный Джэбэ ещё мгновение прислушивался к заполошному биению своего сердца, а когда наконец стали рассеиваться столбы и кольца пыли, то на месте ристалища, где только что ожесточённо сражалась тысяча храбрецов, полных жизни и пламенной отваги, по всему полю выросли кровавые холмы порубанных тел. Вкруг них споро разъезжали мелкие отряды урусов; убойно тыкали копьями издыхавших монголов, торопко перевязывали своих, укладывали на рогожные волокуши и отвозили к своему стану.
Нойон Джэбэ был в ярости. Его хищный лик корёжила тёмная судорога отчаянья. Неписаная заповедь — «спокойствие есть достоинство сильного» — трещала по швам, как гнилой турлук[268].
Закрепить сокрушительную победу над кипчаками не удалось. Тысяча его верного Цогт-Цэя, потеряв бунчук, была загнана Мастислябом в реку и большей частью зверски изрублена.
«Да выклюет ворон ваши глаза! Да возьмёт вас живьём земля! — дрожа от бешенства, сыпал проклятья Стрела, кружился по кургану коршуном на замордованном скакуне, в нетерпении поджидая гонцов. — Будь проклят сей чёрный день!»
— О, Повелитель Степи! Защита и опора нашей жизни!.. К твоим ногам припадаю я — твой верный Ерали, сын Батырхана! — Соскочивший с замертво рухнувшего коня сотник упал ниц перед копытами жеребца Джэбэ; выше его лопатки торчал обломок стрелы.
— Что урусы? — Глаза нойона сузились до росчерка пера, показав свой налитый гневом алый порез.
— О, храбрейший! Небо — свидетель... Шайтан — их вера! Злой дух — их бог! Сегодня не наш день! — Ерали, сверкая зубами, преданно заглядывая в глаза господину, едва стоял на коленях. — Ныне не совладать нам с хрисанами! Цогт-Цэй убит! Сотники Бугае и Аймак-Сухэ из Ганьчжура тоже...
— А ты почему-то жив?.. Почему?!
— Я дрался, как все!..
— Сколько осталось воинов от тысячи Цогт-Цэя?
— Не знаю, мой повелитель... Может, сто... может, двести мечей...
— А где твоя сотня? — Змеиные глаза остановились на истекающем кровью Ерали.
— Клянусь своей кровью... не знаю...
— Зато я знаю! Сегодня и вправду не твой день, сотник! Кровь твоя не на груди, а на спине! Значит, ты бежал от презренных урусов, как трусливый шакал!
— Нет! Нет! Не-ет!! — нукер оглашенно потряс головой. — Не убивай! Не убивай!!
— Уж лучше бы ты сдох вместо своего коня, который принёс тебя на спине сюда... Эй, Дэлгэр! — Джэбэ кольнул взглядом начальника своих тургаудов. — Всем, кто вернулся с реки, перерезать горло. — В холодном голосе темника звучала сталь.
— Но, повелитель! — давясь страхом, засипел Ерали.
— И этому тоже. — Нойон направил коня выше по гребню кургана, к Субэдэй-багатуру. — Они все опозорили меня.
...Полдень яичным желтком стекал к исходу. Исподволь наступал час длинных теней. Нахлынувшее затишье давило на барабанные перепонки, как давит на уши беспросветная толща морских глубин.
Вся пойма Калки и равнина в сторону Днепра, едва ль не до стана русских, была сплошь покрыта пёстрым ковром из трупов.
Одноглазый Субэдэй хмуро взирал на сапно хрипевшее, овеянное смертью поле; всюду он различал застывшие в немом крике рты, искажённые мукой лица... Страшны и ужасны были разверстые раны павших... и омерзительно глумлив был торжествующий грай воронья и надсадный клёкот могильников, заштриховавших небо своими распластанными крыльями.
— Что скажешь? — Старый полководец, не глядя на подъехавшего нойона, задумчиво поскрёб свой перерубленный шрамом коршунячий нос.
Нойон не ответил, лишь сверкнул огненными бойницами глаз; по-волчьи раздувая ноздри, он принюхивался к струям ветра. Тот нёс с собой прелый запах взбухшей земли, будто после дождя. Конь Стрелы захрапел, прижимая уши. Запах шибал кровью и парным мясом.
...Оба полководца держали паузу. Было видно, что даже их — непримиримых, закалённых в битвах воинов — изумили бесстрашие и напор неведомого русского племени.
— Ой-е! А этот конязь и вправду оказался отважным львом. Недаром слава о нём летит быстрее орла... Как думаешь поступить? — багатур посмотрел на Джэбэ своим проницательным стариковским оком и, щёлкнув языком, продолжил: — Сын мой, там, впереди, за лагерем Мастисляба... много урусов, больше, чем ты думаешь... а к ним с севера вместе с ханом Котяном идут ещё другие рати... Я вижу, поверь мне.
Но сколько Джэбэ ни всматривался, ни трудил зоркие соколиные глаза, ничего не мог разглядеть: холмистая степь, упирающаяся в горизонт, и больше ничего.
Видя замешательство молодого нойона, Барс с Отгрызенной Лапой понимающе усмехнулся, а Стрела в очередной раз с почтением отметил в душе: «Верно говорят в орде: “Око Субэдэя — это глаза монгольских войск”».
— Так вот. — Старик запустил руку в гриву коня и, пропуская её сквозь коричневые пальцы, прокашлял: — Там — урусы. И мы намерены их уничтожить. Никто из монголов прежде не воевал с хрисами. Но я полагаю, что у каждого народа есть причины поступать так, как он поступает, и делать то, что он делает. Я и сейчас... так думаю. Хай, хай... урусы не такие, как мы, и никогда не будут. Они недостойны этого. Да, хрисаны сильны и храбры, но глупы и упрямы, как буйволы. Мне кажется, что они не подозревают, сколь велика сила нашего Кагана. Бородатые даже не знают, где находится центр мира. Поэтому мне не жаль их... хотя, признаюсь, до сего дня я не испытывал к ним особой ненависти. Кто знает, быть может... мой меч и помиловал бы кое-кого из их конязей... Уо! Ведь надо же кому-то платить Орде дань. Но теперь за дерзость... всех их ждёт смерть. Самонадеянные глупцы: вам, куцехвостым псам, никогда не сломить волчьих стай Чингизхана! Но мы, монголы, уважаем и подчиняемся законам Степи, верно, сын мой? Мы не сможем просто так убить конязей. Это слишком легко... Поэтому, когда их всех приволокут на арканах... мы заставим их сначала жрать землю, за кою они пролили нашу кровь... А потом пусть сдохнут под плахами, на которые я усажу великих батыров! И мы устроим пир на их собачьих костях!.. Я так думаю. — Субэдэй посмотрел на Джэбэ долгим усталым взглядом; в желтоватом белке его глаза разливалась краснота бессонной ночи. — А что думаешь ты? Я не знаю, что думаешь ты! Только не лги. Шаманы говорят: «Ложь отнимает силу».