Движения его были спокойны и толковы, как на охоте на уток. Он подтянул подпруги, развернул коня так, чтобы солнце не слепило глаза, укрепил нерёный конец стрелы меж пальцев.
...Они вынеслись из-за края кургана все разом, плотно прижавшись друг к другу, как сжатый для удара кулак.
— Х-хок! Хх-хо-ок! — Савка бил жёстко и быстро. Полёт его стрел слился в непрерывный шквал. Восемь точных, как соколиный удар клювом, выстрелов — дикая карусель встающих на дыбы коней, проклятья и тяжёлые удары падающих тел людей и животных, клубы бурой пыли и... всё кончено. Он бросил ещё гудевший лук в колчан, тронул Пепла; из серебристого ковыля доносились страшные стоны. Нет, что ни говори, а Савка, сын лучника, не зря носил гордый чин княжеского сокольничего. Князь Мстислав не промахнулся, выбрав из многих его — единственного.
...Припадая к гриве коня, Савка вихрился в жестокой скачке, тщетно силясь разглядеть, что там — впереди; глаза застило слезами; уши закладывал режущий свист ветра. Он старался как можно дальше оторваться от возможной погони. Второй раз так повезти не могло.
Теперь над его головой развевался злато-багряный стяг. Он укрепил его на вражеском трофее. Уж больно доброе и ладное было монгольское копьё, чтобы мимо проехать... Да и скрываться не имело смысла: шлейф от копыт взвивался вверх подобно гигантскому сигнальному костру! Едкая колючая пыль была всюду, набивалась в глаза, уши и ноздри, и не спасал даже галоп... Поднявшийся после полудня южный суховей делал своё чёртово дело.
...Наконец-то он «вынукал» тяжёлый подъём:
— Господи! Неужто дошёл? Свои?!
Там, впереди, верстах в трёх, стояла оглашённая пыль до небес. Весь горизонт был затянут бурыми тучами. Пронзительно дребезжали обрывки боевых труб и слышался сотрясающий воздух гул.
— Сеча! — У Савки бойцово зазвенела кровь в жилах; грудь распирало дикой радостью.
Он хотел было прямиком припустить скакуна, но, бросив взгляд на лежавшую под ним долину, обмер... Сердце обложило льдом. Она была черна от татар, державших его на прицеле.
ГЛАВА 28
Положившись на быстроту ног своего аргамака и Провидение, князь Мстислав Удатный мчался на северо-запад, в сторону Днепра, лишь изредка останавливаясь, чтобы оглядеться окрест.
Седой солончак степи сменился гранитом, едва прикрытым тонким слоем земли. Оленья тропа огибала подножие одинокого кургана с ребристыми склонами, над которым ныряли и гонялись наперегонки неутомимые стрижи.
Раскалённый диск солнца стоял над головой, когда князь, соскочив с коня, решил взобраться на вершину. Вокруг ни души... Тихо. Он проскакал изрядно... ровно и не было сечи, словно всё было не с ним. Цепляясь за ломкие ветви кустов и траву, князь стал споро карабкаться по крутому склону и вскоре достиг каменистого гребня.
Охватив беспокойным взглядом открывшийся простор, он не смог удержаться от стона. Мстислав увидел их. За ним на расстоянии версты, чуть более, широким полумесяцем гнались татары — не менее сотни. С юга наперерез ему приближался другой отряд кочевников — не меньше шести десятков всадников.
Продолжая ещё мгновенье-другое хорониться в укрытии, Мстислав с замирающим сердцем следил за погоней. «Господи Свят, дай мне силы! — твердили губы. — Вот она, расплата! За мою чёртову гордыню... Святый Бессмертный... уж коли мне уготована кончина в Дикой Степи, то даруй мне лёгкую смерть, как поцелуй любимой...»
...Эх, как он теперь казнил себя, проклинал, что не захватил для смены Печенега, резвого коня Булавы. Теперь тот, как пить дать, под седлом врага... Его Атказ[279] был всем хорош, лучше не надо, но и он не трёхжильный, не из железа кован.
Последний раз бросив оценивающий взгляд на преследователей, он зарубил для себя, что, скрываясь за курганом, ему удастся добраться почти вплотную до части равнины, изрезанной балками и ярами. Там, в её лабиринтах, урочищах можно будет укрыться, сбить со следа врага... Там его спасение...
И вдруг!..
Лицо князя до скул затянула пепельная синева, лоб заискрился от зернистого пота.
Он увидел его, вылетевшего камнем с южной стороны, из-за зелёных бугров, где прежде разглядел лишь языцев. Пригнувшись к гриве коня, беглец мчался по равнине в облаке пыли, и над ним на древке трепетал упругим пламенем расчехлённый пунцовый стяг — Ярое Око! Ветер рвал и кусал широкую алую ткань, на которой в струящихся складках то возникал, то пропадал золотой лик Христа.
— Савка-а! — встрепенулось и вырвалось криком из груди, а в голове ахнуло: «Вот она — истинная кара Божья!»
Больше князь не терял ни секунды; вихрем скатился с кургана, взлетел в седло. Атказ метал сажени, а сердце князя выбивало вердикт. «Савка может оторваться, лишь бросившись во всю меть к западу... Но он, чертяка, наверняка не гадает о надвигающейся грозе с востока! Вот и жгёт по прямой на север!.. Дьявол! Все уже Неба круг! — заскрежетал зубами Удалой. — И в колчане... как назло, только четыре стрелы-подружки».
В груди Мстислава, как тогда, у Калки, вспыхнули противоречивые чувства. Он понимал, что, пытаясь спасти сокольничего, подвергает гибели свою жизнь, куда более важную для Галича, для Руси, чем жизнь какого-то сироты-челядника... Но терпкое чувство жалости и долга взяло верх над циничной рассудочностью.
«В конце концов, я свою жизнь уже прожил, а ему ещё и двадцать не вступно...»
Укрываясь за толщей кургана, князь стрелой летел к травянистому взгорью и первым достиг нужного места. Но стяг мелькал ещё слишком далеко, да и Савка, один бес, не расслышал бы его криков. Однако страстное желание спасти и парня, и святую хоругвь рвало грудь князя.
И тогда Удалой решился. Конь вынес всадника на угор, и его щит и золотой шлем вспыхнули на солнце, как путеводные звёзды. Протяжный звериный рёв, подхваченный двумя отрядами, был ему красноречивым ответом.
Беглец круто повернул своего коня и во весь опор помчался навстречу. Его кожаный тиснёный доспех с кольчужными рукавами и стяг над головой ярким сочным пятном двигались по бурой равнине.
Вскоре Мстислав разглядел его лицо — сплошную корку пыли, точно натянутый серый чулок с прорезями для глаз. И в этих глазах плескался нескончаемый момент отчаянья, страха и внезапной радости...
Удалой призывно махнул стальной перчаткой и направил своего туркмена прямо на запад. Но шедший по пятам отряд монголов, разгадав его замысел, тоже круто изменил направление, стремительно перестроился и понёсся вслед, сотрясая землю.
План преследователей был ясен, как медный пятак: они преграждали русским дорогу на запад, юг и восток, разделившись на три части — правое, левое крыло и середину. Оба крыла должны были охватить беглецов раньше, чем те сумеют достигнуть холмов и скрыться в их лабиринтах.
...Узрев, что урусы объединились, татары вновь зашлись в вое и дали дружный залп. Несколько стрел просвистело над «добычей», но большинство осталось позади копыт скакунов, не сумев покрыть нужное расстоянье.
Однако кочевников это не смутило. Нарастающий дробный топот точно хлестнул по спинам беглецов. Мстислав обернулся. Из-за холма в красном облаке пыли выметнулись татары. И вновь хищный стрекот стрел пощекотал нервы. Всадники в рысьих и корсачьих малахаях и серых кольчугах, ощерив зубы, сверкали кривыми саблями, что-то кричали, целясь из луков.
Преследователи взрычали от бешенства, когда увидели, как князь, увлекая за собой знаменосца, всё же первым достиг зарослей кустарника, опоясывавшего подножья холмов.
Соединившиеся отряды монголов вновь разделились: часть их последовала за русскими в холмы, другие погнали лошадей в обход.
...Удалой и Савка, доверившись скакунам, вихрем неслись по тёмному жерлу. И они намного опередили бы преследователей, если бы грунт здесь не был столь сыпучим и рыхлым.
Кони явно стали сдавать. Всё чаще стало слышно их тяжёлое, загнанное дыхание. Да и сами беглецы были на пределе. Теперь каждый скок отдавался тяжёлым ударом в затылок. Минуты тянулись мучительно долго, а часы скачки... они были уже за пределами человеческих представлений о времени.
Мстислав с досадой поймал себя на том, что силы его на исходе: сказывалась ратная усталость... Спина раскалывалась, распоротая стрелой щека вздулась и горела огнём, воздух жёг лёгкие, а рука, державшая узду, падала на луку, будто повод был отлит из свинца. «Давай! Давай! Ещё, ещё трошки!» — обманывали они свою плоть лживыми посулами, склоняя её к борьбе за жизнь.
...Когда солнце вновь осветило им лица по ту сторону песчаной гряды, пятеро татар, успевших обогнуть препятствие, преградили им путь к Днепру. Русичи хотели было направить коней к югу, но и оттуда уже доносился нарастающий топот копыт. А из расщелины вот-вот должна была показаться погоня.
...Каждый миг колебания грозил смертью. Но Удалой ждал и не страшился её. Может, только она — одна-единственная — и была его искуплением пред Богом и людьми за русскую кровь?!
— Отцу и Сыну!.. — Мстислав, сверкая глазами, с лёту бросился на врага, натягивая тугой лук. Савка, не отставая, на всём скаку метнул боевую хоругвь-копьё, выхватил меч.
Стрела прошибла скакавшему впереди монголу горло и в багряном нимбе вышла сзади. Хоругвь вышибла из седла второго, застряв в его груди, как железный костыль. Плосколицый что-то закричал, хватаясь руками за древко, но хрип его потонул в звоне клинков.
На Удалого насели сразу двое, едва не опрокинув его на скаку. Всё полетело перед глазами: гривы, сабли, перекошенные ярью лица. Но точна, тверда и опытна была рука князя. Меч срубил правую половину лица нукеру, звякнув о кольца кольчуги.
Мстислав уже бился с другим, едва успевая отбивать сыпавшиеся на него удары. В какой-то момент он с отчаяньем понял, что ему никогда не совладать с этим вёртким медноскулым воином. Удалой пришпорил коня, пытаясь хоть на миг дать себе передышку, но вскрикнул от жгучей боли — меч тургауда, точно бритва, рассёк его левое бедро.