— Оставь его. Он должен уйти сам.
Почувствовав на себе взгляд княжича, который внимательно наблюдал за происходящем, она улыбнулась и подмигнула ему единственным глазом.
— Гляди веселее, Крутояр Ярославич. В долгий путь нужно отправляться с легким сердцем.
Когда настала пора прощаться, Звенислава расцеловала обоих: и мужа, и старшего сына. Крутояр, который мнил себя уже взрослым, попытался увернуться — негоже, чтобы матушка прилюдно его тетешкала! — и заслужил от отца подзатыльник. На мгновение ему стало совестно: отец никогда рук своей княгини не отталкивал. Пришлось виниться и самому целовать и матушку, и сестренку Гориславу в щеку.
Подворье они покинули под громкий, радостный гомон и крики. Все ждали, что князь привезет им с веча добрые вести.
И лишь на сердце у князя было тяжело.
Суровый конунг II
— Нам нужно пополнить запасы.
Харальд сидел на веслах наравне со своими людьми, когда кормщик Олаф остановился возле его скамьи. Конунг ничего не ответил: тряхнул головой, отбрасывая с лица волосы, и продолжил грести размеренными, отточенными движениями.
Но старого кормщика не могло смутить нежелание вождя отвечать. Он слишком давно и слишком хорошо знал этого упрямца, чтобы робеть при каждом косом, недовольном взгляде.
— И тебе нужно серебро, чтобы платить своим людям. У нас трюм ломится от добычи. Нам нужно остановиться на торг, — неумолимо продолжил Олаф.
Он стоял на палубе, широко расставив ноги, и вглядывался вдаль, приложил ладонь ко лбу и сощурив глаза. Погода благоволила им последние дни: море было тихим, спокойным, а ветер — попутным. Они на весла-то садились ненадолго, больше для того, чтобы размяться да не заскучать на корабле, чем по необходимости.
Харальд заскрипел зубами. То, что старый кормщик был прав, и знал это, не добавляло ему настроения. Он не хотел встречаться ни с кем из конунгов, с которыми громко спорил на тинге*. А сильнее всего не хотел видеть Трувора и его драккар. Не потому, что трусил — он был выпустил кишки любому, кто осмелился бы такое сказать.
Нет. Причина была иной. Ему снились дурные сны, а никакой уважающий себя вождь не может закрывать на такие предзнаменования глаза.
Все знали, что конунги говорили с Богами, с самим Одином.
Харальду являлись во снах окровавленные сородичи и багряное, пенившееся море; он видел проплывающие мимо тела родни и своих людей, изрубленные и иссеченные, и охваченную огнем Гардарики*, и маячивший вдалеке лик Рёрика, и бесчисленную рать, собранную конунгами русов…
Двух толкований быть не могло. Предзнаменование было дурным, как ни крути.
И потому он хотел увести свой корабль и людей как можно дальше и от места, которое считал домом, и от берегов Гардарики. Он хотел отправиться на юг, бить и грабить франков — кого угодно. Потому что бескрайнее багряное море из снов, посреди которого стоял он сам — с руками по локоть в крови — его беспокоило.
О том, что видел каждую ночь, как только закрывал глаза, Харальд не говорил никому. Ни старому кормщику, ни сыну сестры, ни своим ближайшим людям. Им это знать ни к чему. И частенько ловил на себе любопытные, недоуменные взгляды: куда спешил их конунг? Почему велел не останавливаться и уходить подальше от берега? Почему пропустили они уже несколько торговых городов?..
Харальд чувствовал эти взгляды хребтом. Тем самым, по которому бежал ледяной холод, когда ночью ему являлись вещие сны.
Еще никому не удавалось уйти от своей судьбы. Уйти от того, что сплели Норны*.
Но Харальд не стал бы конунгом, если бы не попытался. Если бы не делал невозможное.
Олаф стоял, возвышаясь на сидящим на скамье вождем, терпеливо дожидаясь ответа. Широкий ворот заношенной рубахи съехал в сторону, обнажив старый шрам на плече Харальда, перекрытый набитым рисунком. Узор из темно-зеленых, почти черных линий спускался вниз, шел вдоль лопатки и оплетал спину.
— Правь к берегу, — Харальд поднял голову и посмотрел на кормщика. — Задержимся на один день, не дольше. И сразу же возьмем курс на земли франков.
Вместо того, что кивнуть и уйти, Олаф остался на месте. Он всматривался в лицо конунга, которого не радовали ни погода, ни попутный ветер, ни спокойное море. Всюду на драккаре слышался смех и громкие, беззаботные голоса, но один лишь Харальд выглядел все более мрачным с каждым новым рассветом. Он и грести сел раньше, чем наступил его черед, и сказал, что не будет ни с кем меняться. Какие мысли он хотел вытравить из головы тяжелой работой? Что хотел позабыть?
Кормщик почесал густую, поседевшую бороду. Как будто Харальд ответит, коли он спросит. Зыркнет недобро и прогонит прочь — это Олаф знал наперед.
— Там будет Трувор, — сказал он наугад и прищурился, наблюдая за вождем. — Это последний крупный торг на морском пути. Они его не пропустят.
Лицо конунга не изменилось ни на чуть. Но зато весло он дернул на себя резче обычного, и с такой силой, что его отбросило назад на скамье. Конечно, он усидел. Еще не родился такой конунг, который упал бы на своем драккаре. Но Олафу было достаточно того, что он увидел.
— Довольно, — Харальд раздраженно посмотрел на мужчину. — Тебе нечем заняться на моем драккаре, кормщик, кроме как впустую тратить время на глупую беседу?
Даже по имени его не назвал. Олаф спокойно пожал плечами и ушел, решив, что достаточно на сегодня испытывал терпение своего конунга. Когда он занял привычное место на корме, к нему подскочил племянник Харальда — Ивар.
— Что он сказал? — с поспешностью, свойственной лишь юнцам, негромко проговорил он.
Олаф смерил его долгим взглядом.
— Поди да спроси, — хмыкнул и отвернулся, показывая, что не намерен продолжать разговор.
Ивар горячо выругался, припомнив владычицу мира мертвых богиню Хель. Олаф неодобрительно покачал головой. Ни к чему было поминать вслух правительницу подземного, темного царства. Но, видно, мальчишку с детства не приучили держать язык за зубами. А когда взялся учить Харальд на правах старшего родича, брата матери, было уже поздно.
Кормщик проследил за Иваром взглядом: тот ушел на противоположный борт, к компании молодых, зубастых волков, которые ходили на драккаре Харальда лишь вторую зиму. Племенник конунга что-то сказал им, а те недовольно забормотали.
Олаф выругался про себя и махнул рукой. Был бы на земле — непременно сплюнул бы, но на корабле за такое могли и язык отсечь. Плевать за борт — гневить Ньёрда, бога морей, ветров и покровителя кораблей. Он знал, чем был недоволен Ивар и те, кто сидел вокруг него. Они давно ждали свое серебро, и хотя Харальд никогда прежде не нарушал своего слова и добычей делился ровно так, как было обговорено, у молодых волчат руки горели поскорее его потратить. Думали, что давно уже следовало конунгу приказать править к берегу, ведь сколько торговых гаваней они оставили у себя за спиной!
Олаф покачал головой. Что-то здесь было нечисто. Он наблюдал за Харальдом уже давненько, как только они покинули залив, где встретились с Трувором. И с каждым днем увиденное нравилось старому кормщику все меньше. Конунг, конечно, был не девкой, чтобы всем быть по нраву, но Олаф опытным, наметанным взглядом подмечал за ним многие вещи, которые могли быть сокрыты от остальных.
Харальд потерял сон. Он часто вскакивал посреди ночи и уже больше не засыпал, слоняясь по палубе без дела. Он пил вечерами кислое пойло франков, чтобы уснуть, но даже это не помогало, хотя обычно эта кислятина срубала здорового мужика и тот спал без задних ног. Конунг достал из вещевого мешка старый оберег, который сделала ему еще его мать очень, очень давно, и повесил потрепанную веревку на шею.
Это беспокоило Олафа, и в голове у него роились одни смурные мысли.
К вечеру вдалеке показалась земля, и, немного подумав, Харальд нехотя решил, что те, кому любо, могут покинуть драккар и заночевать на берегу, неподалеку от поселения, окружавшего торг.
— Ставьте щиты, — велел он, стоя на носу корабля, рядом с венчавшей его головой дракона.
Повинуясь его слову, мужчины развернули щиты белой стороной, которую было видно издалека. Знак мирных намерений.
Войдя в прибрежную бухту, они сразу же заметили паруса драккара, на котором в море ходил Трувор. Где-то глубоко внутри Харальд таил недостойную надежду, что их пути разминуться. Но этого не случилось, и он готовился к нежеланной встрече.
Вдалеке уютными огнями светился торг. Наступал вечер, и купцы убирали свой товар, чтобы уже утром, задолго до рассвета вновь вернуться на те же самые места. Над холмом, где раскинулось поселение, клубился дымок и сыто пахло снедью. Теплым печевом, зажаренным мясом.
— Баб и девок не портить, за все платить сполна. Донесут, что вы обидели кого-то — скормлю Ньёрду, — Харальд расхаживал по палубе, хмуро поглядывая на стоящих рядами хирдманинов.
Пристальнее всего всматривался в Ивара, который, будто нарочно, старательно от него отворачивался.
— Завтра же вернемся в море. Как закончится торг, — сказал Харальд напоследок.
Задерживаться на берегу он не хотел. Наблюдая, как его хирд* по шаткому мостку покидал драккар, конунг хмурился. Вскоре на палубе остались лишь он и Олаф, который, никуда не спеша, сматывал потрепанные веревки.
— Я останусь здесь, — сказал он кормщику.
— Ивар стал забываться в последние дни, — невпопад отозвался Олаф, а вот конунг усмехнулся.
— Ему не хватает хорошей трепки в битве. Первый же налет, и его спесь исчезнет, как утренний туман над водой.
Олаф не был столь благодушно настроен. Он пожал плечами и погладил воинский пояс.
— Я, пожалуй, останусь с тобой. Если не прогонишь, — искоса поглядел на Харальда, который покачал головой.
— И никакой кислого пойла сегодня! — решительно добавил кормщик. — Заварю ягод, как полагается, добавим меда…
Посреди ночи конунг проснулся. Его разбудил не сон, как случалось в предыдущие дни.
Где-то поблизости громко и надрывно кричала девушка.