— Но тебе же больно будет! — ковш, которым дроттнинг зачерпывала отвар из котелка в отдельную плошку, задрожал в ее руках, а в голосе прорезалось негодование.
— Не будет, — Харальд заскрипел зубами.
Брови Ярлфрид изогнутыми коромыслами поползли вверх, но она смолчала. Перелила и остудила отвар и, смочив в нем отрез ткани, пересела на скамью поближе к конунгу и принялась стирать засохшую кровь.
Ярлфрид действовала сосредоточенно, но в её глазах читалась тревога, а в душе бурлили чувства. Её руки двигались плавно, словно боясь причинить лишнюю боль, но она знала, что ему не привыкать к страданиям — его тело уже было покрыто шрамами, свидетельствами многих битв.
Она старалась не смотреть, но не могла не замечать отметин на спине, груди и руках конунга. Каждый шрам на его теле был воспоминанием о сражениях, в которых он выжил, каждый порез.
— Зачем твой народ покрывает кожу этими… узорами? — спросила она спустя время, потому что рисунки на теле Харальда так и норовили попасться на глаза.
— Это не узоры, — строго поправил он. — Это руны и символы Одина-Всеотца. Я конунг. Они даруют мне защиту и благословление.
— Это больно?
Краем глаза он уловил, как Ярлфрид поморщилась, и вспомнил день, когда первая руна появилась у него на спине.
— Да, — просто кивнул Харальд. — Это больно.
Дроттнинг затрепетала ресницами и отставила в сторону плошку с водой и испачканную бурыми пятнами тряпицу, потянувшись за ниткой с иглой из китового уса. Руки у нее слегка подрагивали, и прикрепить нить ей удалось далеко не с первого раза.
— Зачем ты сражался с воеводой Рюрика? — когда все было готово, дроттнинг вместо того, чтобы заняться делом, вновь принялась задавать вопросы.
Харальд уже хотел одернуть ее, когда почувствовал укол в месте, где была рана. Он повернул голову, и его лицо оказалось совсем рядом с Ярлфрид. Он успел разглядеть россыпь золотистых пятен у нее на носу прежде, чем та отпрянула. Он опустил взгляд: пока он злился из-за ее любопытства, дроттнинг успела сделать два стежка. А он толком и не почувствовал…
— Так зачем, Харальд конунг? — Ярлфрид подняла на него смеющиеся глаза в обрамлении пушистых ресниц. В ее взгляде плескалось лукавство, и всего на мгновение, но он опешил.
— Потому что я соберу хирд и выступлю против Рёрика. Я заключу союз с твоим отцом.
— Ты бы мог просто казнить их…
— В этом не было бы чести! — сварливо отозвался конунг и понял, что она дошила почти до конца, пока отвлекла его своей птичьей болтовней.
— Мой отец сказал бы так же, — тоскливо вырвалось у Ярлфрид, и она торопливо прикусила язык, потому что наболтала лишнего. Больше она уже не заговаривала, да и оставалось всего пара стежков.
Когда с раной было покончено, дроттнинг, чтобы занять себя, принялась убирать испачканные тряпицы и нитки. Харальд, скосив взгляд на умелый, ровный и красивый шов, лишь хмыкнул и покачал головой. Он поднялся с низкой скамьи и натянул чистую, свежую рубаху и накинул на плечи плащ.
— Идем, я доведу тебя.
Отчего-то не глядя на него, Ярлфрид встала и провела ладонями по подолу платья, разгладив его.
Харальд ощущал в груди что-то странное, почти забытое. Внутри него зародилось беспокойство, но не от боли и не из-за раны — оно было другим, непривычным. Некстати вспомнил, как дроттнинг обрабатывала порез. Ее руки двигались с такой осторожностью, что ему невольно приходилось подавлять удивление. Он давно привык к боли, шрамы уже стали частью его жизни, как и одиночество, холодное и неизменное.
Но сейчас он поймал себя на том, что не мог оторвать взгляда от ее лица. Ее облик нынче был иным — мягкие ткани традиционного платья обтекали фигуру, придавая ей женственности, к которой он не был готов. Она выглядела так, как он никогда ее не видел: нежной, почти хрупкой, но с той же решимостью в глазах.
Он привык к ней на драккаре: испуганная, смятенная девчонка в заношенной, испачканной рубахе. Пугливая птаха, не по своей воле оказавшаяся на борту корабля в окружении двух дюжин огромных, страшных воинов.
Она привыкла со временем. Давала отпор тем, кто ее обижал. Не боялась огрызаться и заговаривала первой — даже с ним, с конунгом! Дерзнула выпросить нож, принялась лечить их мудреным, неведанным способом.
Но Харальд по-прежнему видел в ней девчонку, которую он забрал с берега.
Но нынче Ярлфрид нарушила привычный порядок и спокойствие в его мыслях. Она заставила его сердце дрогнуть, как будто в нем вновь зарождалось то, что он считал давно погасшим.
Эта перемена заставляла его чувствовать себя… неповоротливым, громоздким медведем. Он привык к битвам и оружию, к суровым решениям и холодным ночам под открытым небом, но вид Ярлфрид в этом платье вызывал в нем непонятное смятение.
Ее образ мешал ему сосредоточиться, он словно вспоминал о том, что скрыто под броней и суровостью. В ее женственности было что-то завораживающее, что-то, что он не мог игнорировать, как бы ни пытался.
«Что это за ведовство?» — подумал он про себя, хмурясь.
Он ощутил, как внутри поднимается беспокойство, опасное и незнакомое. Но Харальд был воином не только на поле боя, но и в своем сердце, своем разуме.
Он знал, что любые чувства — слабость, которую он не мог себе позволить. И он подавит их; вырвет с корнем любое, малейшее смятение, пока оно не окрепло.
Харальд глубоко вздохнул, выпрямил спину и взглянул в лицо Ярлфрид. Дроттнинг останется для него лишь пленницей, которую он вернет отцу, чтобы заключить с ним крепкий союз против Рёрика.
Ни шагу дальше он не позволит своим мыслям зайти.
— Харальд конунг? — окликнул его певучий, девичий голос.
Он посмотрел на нее.
И сбился со вдоха.
Вороны являются важным символом Одина в скандинавской мифологии. Согласно преданиям, у Одина есть два ворона — Хугинн(означает «мысль») и Мунинн(означает «память»). Эти вороны летают по миру каждый день и приносят Одину информацию о происходящем в Мидгарде (мире людей) и других мирах.
Терем
— Горит! Горит!
Стемид проснулся от крика и первые мгновения трусливо надеялся, что истошный, испуганный вопль ему почудился.
— Горит! — но крик повторился, и княжеского воеводу ветром сдуло со скамьи.
Одевался он впопыхах, рубаху натянул шиворот-навыворот, а когда выскочил на подворье в одном сапоге, держа в руке другой, увидел вдали от терема яркое, золотое зарево, окрасившее небо в огненные цвета.
Столп искр и серого дыма поднялся в воздух, и ветер подхватил его, разнося над землей.
Зарево было жутким, и бесстрашного воеводу прошиб холодный пот. Он содрогнулся, вскидывая руку к глазам и щурясь, силясь рассмотреть в темноте. Горел ведь не терем и даже не избы.
В той стороне, где огонь взмывал в небо, стояли житницы.
Не было ничего страшнее для людей, чем пожар. Неурожай, голод, суровые морозы, засуху, войну — все это можно было пережить, перетерпеть. Со смертями, с разрухой, с опустошением, но можно.
Пожар же… огонь жадно уничтожал, пожирал деревянные избы, сараи, житницы. Дотла выгорали соседствующие друг с другом срубы, и хватало искры, чтобы занялась ближайшая изба. Ветер раздувал пламя, и оно перекидывалось на все вокруг, превращая любовно выстроенное, выпестованное в пепел и угли.
Пожар всегда тушили вместе, не разбирая, кто кому сват, брат, враг. Огонь был общей бедой, и тут уж не до распрей и ссор, не до злорадства. Не подсобишь нынче, и кто знает, как поведет себя своенравная искра? А коли займется твоя изба?
И потому, выскочив на подворье, Стемид увидал и княгиню Звениславу Вышатовну, и Рогнеду Некрасовну, и всех домочадцев — от мала до велика.
Он обернулся: вокруг него суетились заспанные кмети, мальчишки из детских в спешке выводили из конюшен неоседланных лошадей.
— Ведра, берите ведра! — услышал он звонкий, громкий голос княгини, которая раздавала приказы холопам.
— Тащите топоры! — гаркнул Стемид на кметей. — Ну, поживее!
Одним слитным движением он запрыгнул на неоседланного жеребца. Оказавшись за воротами, воевода взял с места рысь, крепко обхватив коня за шею. Он промчался мимо ручейка из людей, спешащих к месту пожара, обогнав их всех. Когда Стемид спрыгнул на землю чуть поодаль двух горящих житниц, возле них собралась уже добрая половина поселения.
Мужики закидывали землей огонь и заливали его водой, которую им от колодца передавали девки да безусые юнцы, а бабы пытались прибить пламя, накрывая его прочными, толстыми холстинами.
Стояла страшная гарь, а едкий дым застилал глаза, вызывая слезы. Стемид закашлялся и прикрыл ладонью лицо, подходя ближе. Жар неподвластного людям пламени опалил его, заставил крепко зажмуриться.
Он обернулся: от терема вслед за ним примчались кмети, тут же взявшиеся командовать. Они выстроили людей в длинную цепочку к берегу реки, чтобы быстрее передавать воду, и сами взялись за лопаты и топоры: забрасывать огонь землей и выламывать уцелевшие бревна и стены, чтобы пламя не перекинулось на соседнюю, третью житницу.
Две других пылали, и во все стороны летели искры, угрожая всему, что находилось поблизости. Сруб жалобно трещал, грозя вот-вот обвалиться и похоронить под собой запас зерна, которым они должны были питаться вплоть до весны.
Стемид, выгадав в ярком зареве место, где огонь был шибче всего, бросился туда. Он стиснул топор и принялся рубить деревянные подпорки, чтобы отвести беду от уцелевшей житницы. Рядом с ними мужики заливали пламя водой, и прогоревшие до красна бревна шипели и отфыркивались серым дымом, пеплом, что разлетался вокруг, оседая на коже и волосах.
— Как хоть занялось? — рядом с воеводой незнамо откуда вырос десятник Горазд.
— Коли бы я ведал! — выкрикнул в ответ Стемид.
Пот градом стекал по их лицам, оставляя на щеках грязные подтеки от копоти и сажи. Огонь опалил брови и ресницы, выгорели ниспадавшие на лоб воло