сы.
— Сруб! Надо снести боковой сруб!
— Коли сруб свалим, огонь на землю перекинется. Так уж проще будет.
Тотчас же мальчишек послали в соседние избы за толстыми кафтанами да овчиной, а когда они вернулись, дружинники и мужики, вывернув наизнанку кафтаны, надели их задом-наперед, чтобы оборонить от огня лицо и руки.
— Разом возьмемся! — Стемид стоял посередке их неровной линии из десятка человек. — Разом навались!
Они кинулись вперед, в самый огнь, плечами врезались в толстые бревна, почувствовав болезненную отдачу. Старое дерево отозвалось тоскливым стоном, затрещали балки в клетях и под крышей. Огонь танцевал прямо перед людьми, и вскоре ветер стал разносить запах подпаленной овечьей шерсти с их почерневших тулупов.
— И раз! — кто-то из них выкрикнул во всю мощь легких, раздирая дымом горло.
Воевода слегка отошел и бросился вперед уже вслепую, не видя ничего из-за жара пламени и пепла. После третьего раза он перестал чувствовать напрочь отбитое плечо. Он закричал, не в силах сдерживать боль, и закричал вновь, когда сруб подался их усилиям, с громким треском принялся валиться набок.
Он рухнул, подняв в воздух завесу пыли, сажи и ярко-красных искр, и Стемид задохнулся, припал к земле, пытаясь продышаться. Рядом с ним повалился Горазд.
Бабы да дети стали засыпать и заливать поползший по земле огонь. Подскочившие отроки стащили с воеводы и десятника насквозь прогоревшие и дымившиеся тулупы.
После, когда стало ясно, что они справились с огнем, и вокруг медленно дотлевали бревна и доски, из изб принесли молоко, чтобы отпаивать тех, кто опалил себе горло, и много чистых тряпок на повязки.
Стемид, с трудом ковыляя, бродил по пепелищу, пытаясь осмыслить пришедшую на Ладогу беду. Глядя на тлеющие угли и черное, выгоревшее дотла зерно, он даже не замечал боли от волдырей, что вздувались на теле.
— Воевода, — сказал кто-то голосом княгини Звениславы.
Он повернул темное от гари и копоти лицо. Женщина стояла, протянув руку, но так и не решилась его коснуться, заметив волдыри.
— Надобно… — он заговорил, но тотчас зашелся хриплым, лающим кашлем, и долго не мог разогнуться.
Когда он выпрямился, меж бровей у княгини залегла глубокая морщина.
— Надобно людей отправить на торг… утром же… пока не замерзли дороги, — все же вытолкал из себя Стемид.
— Отдыхай, воевода, — строго приказала Звенислава и поискала взглядом кого-то. Приметив, поманила рукой. — Мстиша, Ждан, — позвала она своего сына и сына Рогнеды Некрасовны. — Приглядите-ка за воеводой Стемидом. Чтобы дождался лекаря и все сделал, как ему велено будет.
Мальчишки быстро-быстро закивали, но упертый воевода не унимался.
— И Будимиру надобно весть отправить, и князю.
— Нет! — княгиня взмахнула измазанной в саже ладонью. — Князю знать об этом не потребно. Он на вече, ему о другом радеть следует. Сами управимся, — и она сверкнула глазами, до странности напомнив вдруг мужа.
Стемид нахмурился, готовясь перечить, когда сбоку прозвучал чуть насмешливый, до боли в груди знакомый голос.
— Все бы тебе с княгиней спорить, воевода.
Заговорившая с ним Рогнеда Некрасовна улыбалась, но ее брови были нахмурены, а под глазами залегли темные, усталые круги.
С каждым разом, когда он ловил ее взгляд, в сердце его возникала странная смесь трепета и отчаяния. Он был воеводой, храбрым в битвах, но рядом с ней чувствовал себя всего лишь жалким отроком, у которого за душой не было ничего.
— Будимиру я тотчас гонца отправлю, — меж тем сказала княгиня. — В Белоозере свои запасы есть… Коли удастся еще немного зерна прикупить — перезимуем. Как-нибудь…
Она все же не сдержалась, печально вздохнула и покосилась на пожарище за спиной. В воздухе стоял запах горелого хлеба; слышался бабий плач и горькие, тягостные причитания. В одну ночь сгорел людской труд множества седмиц.
— Князь осерчает, государыня, — Стемид покачал головой.
— На меня, — кротко отозвалась Звенислава Вышатовна. — Вернется в спокойствии домой — и пусть серчает.
Она отошла, и следом за нею увязался маленький Мстислав, а к воеводе как раз подошел теремной лекарь.
— Сперва на мальца погляди, — сказал вдруг Стемид и кивком головы указал на прожжённую искрами рубаху и перевязанные ладони Ждана.
Тот тотчас спрятал руки за спину и решительно помотал головой.
— Я мозоли натер, пока ведра таскал, — мальчишка переступил с ноги на ногу. — Матушка говорит, что до свадьбы заживет! Но я еще не вырос, и женихаться мне рано, а вот тебе, Стемид Ратмирович, самая пора!
Договорив, Ждан зыркнул глазами на матушку, которая стояла позади него. Выглядела Рогнеда так, словно готовилась надрать разговорчивому сыну уши.
— Самая пора? — протянул чуть ошалевший воевода. — А кто же так говорит?
— Все в тереме! — мальчишка важно подбоченился.
— А, ну коли так… — и Стемид покорно повернулся к лекарю.
Тот усадил его прямо на валявшийся на земле тулуп и принялся покрывать обожжённые руки и лицо воеводы густым слоем толченных в воде трав, что приносили прохладу и унимали боль.
Воеводе было нестерпимо больно, и он шипел ругательства сквозь зубы, не блажа в голос лишь потому, что малец Ждан отчего-то все крутился рядом и уходить не спешил. И мать не гнала его прочь.
— Ты-то нашто в огонь полез, Ждан Всеславич? — спросил он, чтобы отвлечься.
— Вся дружина тушила, а я отсиживайся, — мальчишка ковырнул ногой землю и дерзко поглядел воеводе в глаза.
Стемид улыбнулся.
— В дружину-то, поди, хочешь войти однажды?
— А то! — у Ждана глаза загорелись почище того пожара. Он сжал кулаки, позабыв про содранные мозоли, и подался вперед.
— А ведаешь, что там бывает таким вот говорливым и непослушным? — воевода жадно глотнул воздуха, когда лекарь дернул кусок рубахи, намертво прилипший к ожогу на предплечье.
Малец потупился, но на считанные мгновения. Немного подумав, он воспрял духом.
— Так ты ж меня защитишь, верно говорю, дядьк… Стемид Ратмирович? — он вовремя осекся, вспомнив, что ему попало в прошлый раз, когда вздумал величать воеводу дядькой.
И пришла пора уже Стемиду потупляться.
Неведомо, куда мог бы зайти разговор с болтливым, смелым мальчишкой, но появление десятника Горазда все изменило. Выглядел он смертельно бледным, и не только из-за своих ожогов.
Он что-то держал в руке и протягивал воеводе, который, поглядев на вещицу, закряхтел и принялся вставать с земли на ноги.
— Житницу подожгли, — мрачно молвил Горазд. — Кто-то поджег.
Князь Ладожский IV
Князь Ярослав стоял посередине круга, возвышаясь над собравшимися словно неподвижная скала среди бушующего моря. Вокруг него, в самых первых рядах царила мрачная, почти осязаемая тишина. Воздух был пропитан тревогой, словно перед бурей. Все взгляды были устремлены на князя.
— Вира должна быть выплачена! — прозвучал его голос, словно удар грома. — Наша княжеская Правда требует справедливости, и я не позволю никому ее попирать. Тому, кто нарушил мир, придётся заплатить сполна.
В его голосе звенела сталь, но в ответ тишина сгущалась, словно невидимая стена поднималась между ним и остальными.
Залесский князь Военег, отец княжича Воидрага, брат воеводы Видогоста, встретил слова Ярослава холодным взглядом и глухим молчанием.
Воины переглядывались, кто-то опустил голову, кто-то нахмурился.
— Я требую виры, — повторил Ярослав и указал рукой на князя Военега. — Твой воевода похитил ладожскую княжну. Он нарушил твой приказ, нарушил данное тобой слово. Он пошел против твоей воли. И он украл мою дочь.
Люди начали роптать, воздух вокруг стал ещё тяжелее. Ярослав крепко сжал руки за спиной, смотря по сторонам с холодной решимостью. Он старался казаться спокойным, но в его душе закипали противоречивые чувства.
— Какую ты хочешь виру, Ярослав Мстиславич? — с ним заговорил старейшина.
— Не будет никакой виры! — не сдержавшись, вперед выступил залесский князь Военег.
— Ты скажешь в свой черед, Военег Войславич, — осадил его старейшина, и тот было вскинулся, но смолчал.
— Кровь за кровь, — низкий голос Ярослава, звучащий, как удар железа по наковальне, разнесся вокруг.
По толпе прокатилась волна несогласного ропота. Он заметил, как князья и воеводы переглядывались, их глаза были полны недовольства. Ярослав увидел, как несколько человек покачали головами, а другие сжали кулаки, скрывая за этим жестом свои мысли.
— Этого не будет! — выкрикнул князь Военег. — Ты пленил моего сына, старшего княжича! Прежде, чем требовать виры, верни его.
— А кто вернет мою дочь? Может, ты? Может, твой брат без чести, без совести? — Ярослав выпрямился, и его голос звучал холоднее стали.
В его глазах вспыхнуло пламя, но он смирил себя.
Старейшина тяжело покачал головой. Не было ни мира на обширных землях, ни согласия между князьями. Одни лишь склоки, раздоры, обвинения да старые, выпестованные обиды. Он знал, что его ответ не придется по нраву никому. Ни князю Ярославу, ни князю Военегу, ни их ближниками, ни всем тем, кто лишь жадно вслушивался в спор.
Но позволить нынче пролиться крови означало бы посеять такой разлад, который было бы невозможно преодолеть.
Старейшина глубоко вдохнул, собираясь с мыслями. Раздор меж князьями стал бы даром Богов для Рюрика, осевшего в Новом Граде. Ссорясь меж собой, многомудрые мужи позабыли о главном. На вече они так и не договорились друг с другом. Не заключили прочные, крепкие союзы.
И старейшина не мог позволить, чтобы вече окончилось кровной местью, которая лишь пуще всех перессорит.
— Здесь нет правых и виноватых, — начал он медленно, его голос был хриплым, словно он носил груз этих слов на своих плечах долгое время. — У всех своя Правда, и каждому нанесен вред. Обида будет искуплена, но не кровью.
Он замолчал, видя в глазах людей беспокойство, недовольство и даже гнев. Но в сердце старейшины была уверенность: не наказание, а примирение могло спасти их всех от раскола.