— А я мыслила, мне с одним тяжко… — пробормотала Рогнеда вполголоса, говоря сама с собой.
Услышав, Звенислава невесело, сухо рассмеялся и благодарно сжала ладонь сестры в ответ.
— С одним тоже тяжко. Но по-иному.
Другой рукой она с нажимом провела по глазам и резко мотнула головой, словно сбрасывала с себя морок. С подворья до них донеслись недовольные голоса, брань и даже будто бы крики. Выглянув в оконце, обе увидели, что кто-то из жителей городища был недоволен отведенной ему частью зерна. Трое мужиков препирались друг с другом, потрясая холщовыми мешками. Рядом с ними начала уже собираться толпа, которую пытались разнять кмети.
— Пойду-ка я погляжу, — озабоченно нахмурилась Звенислава, и новая морщинка залегла у нее на лбу. — И дня не прошло еще, чтобы не переругались.
— Будет хуже, — мрачно сказала Рогнеда, выглядывая у нее из-за плеча. — Зима еще не началась даже.
У княгини не нашлось сил ей возразить. Да и не смогла бы она, ведь сестра говорила сущую правду.
Выйдя следом за Звениславой из горницы, Рогнеда не направилась на подворье. Она прошла еще глубже на женскую половину терема, пока не услышала тихий, жалостливый голос Яромиры. Княжна напевала какую-то песню, и она остановилась, прислушиваясь.
— Догорела да заря ясная,
Да закатилось да красно солнышко.
Да закатилась да девья красота
Что за лесы, за лесы темные,
Что за гороньки да за высокие,
Что за реченьки да за глубокие.
Да улетела да девья красота
Что за лесы, лесы темные…
Проводила я свою да девью красоту
Да за лесы, лесы темные…*
Когда Рогнеда толкнула дверь и вошла в горницу, песня резко оборвалась. Яромира сидела у окошка, у нее в ногах стояла прялка, на лавке была разложена кудель, а сама она держала в руках лишь недавно начатую рубаху.
Даже спрашивать не нужно было, что ткала княжна.
Подарок жениху.
Княжна ничего не говорила, лишь смотрела на тетку с упрямой злостью.
— Твоя матушка хочет тебе добра, — сорвалось с губ Рогнеды.
Она усмехнулась про себя: давно ли сама слушала такие речи да надменно фыркала? Много ли она подчинялась родительской воле, когда было ей столько зим, сколько нынче Яромире?..
— Я знаю, — тихо отозвалась княжна и опустила взгляд на свое шитье. — И она, и отец. Но я обещалась Харальду, я отдала ему лунницу…
— Косу-то тебе он не отрезал, — Рогнеда, помедлив, прошла и присела на лавку подле Яромиры.
Та улыбнулась уголками губ.
— Он не знает наших обычаев, — сказала она с ласковой нежностью, которая, порой, проскальзывала у Звениславы, когда та говорила о муже.
— А ты не знаешь обычаев его народа. Его людей. К которым он увезет тебя из отцовского терема.
Рогнеда ведала, что попала точно в цель. Яромира вскинулась, но прикусила губу и смолчала. Она погладила начатую рубаху так, словно гладила живое существо.
— Я научусь. Харальд меня научит.
— Ты окажешься там совсем одна. Он увезет тебя за холодное море, в свою мерзлую страну. Вокруг будут лишь чужаки, и ни одного родного лица.
Яромира сердито потрясла головой, как если бы не желала больше слушать.
— Я уже оказалась одна, и он меня спас. И оберегал с самого первого дня. Ради меня он пошел против родной крови, против своих же…
— Да, — горько обронила Рогнеда. — И тебе этого никогда не забудут и не простят. Они станут смотреть на тебя и всякий раз помнить, что из-за тебя их вождь пролил родную кровь.
Княжна хотела что-то ответить, но не нашла слов и лишь громко клацнула зубами. На глубине ее глаз блеснули слезы, и она свирепо провела ладонью по лицу.
— Его народ тебя не примет, Яромира.
— Хватит… — та вскинула руку. — Хватит, прошу.
— Они тебя возненавидят. И немного пройдет времени прежде, чем тебя возненавидит твой муж.
— Довольно! — княжна вскочила на ноги, лишь в последний миг успев подхватить свою вышивку. — Ты хочешь мне добра, я знаю. Как и матушка! Но я не желаю слушать все эти злые, дурные слова. Крутояр сказал, на матери не было лица, когда я пропала. Как и на отце. Что княгиня слегла и едва держалась, превратившись в тень. Если бы не Харальд, я бы никогда не вернулась. Никогда бы! А он даже капли благодарности ни от кого, верно, не дождется…
Яромира говорила, и в ее голосе звенели слезы, но это не были слезы слабости или горя. Нет, в душе у княжны поселилась злость. Злость и гнев от того, как все дурно говорили о Харальде за глаза и слушать ее не желали, словно она малое дитя, совсем еще не смышленая.
— Сядь, — немного погодя сказала Рогнеда, поджав губы. Она властно хлопнула ладонью по лавке, и невольно Яромира подчинилась. — Я тоже когда-то мыслила, что крепко полюбила. И за свою ошибку я расплачиваюсь до сих пор.
Княжна покосилась на нее со сдержанным любопытством. В ладожском тереме все знали, как, будучи просватанной за Ярослава Мстиславича, Рогнеда Некрасовна отдала девичество и честь другому мужчине… И как свидетелями того позора стали все ее домочадцы, вся ее родня да отцовская дружина. Вести разошлись даже по соседним княжествам.
— Как же ты расплачиваешься? — не утерпев, спросила Яромира.
Она бы ни за что не стала, не заговори о том Рогнеда первой.
Та болезненно, по-мужски усмехнулась.
— Не могу нынче быть с тем, кто мне люб.
Яромира свела на переносице брови, ничего не уразумев из путанного ответа. Но судьба Рогнеды никак ее не касалась, и княжна закусила краешек губы.
— Я не откажусь от слова, которое я дала конунгу Харальду. Нет на свете того, что заставило бы меня отказаться, — вполголоса произнесла она, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Признаться в том, что ей было страшно, Яромира, вестимо, не могла.
Но стоило вспомнить Ивара… И то, что он сотворил. А ведь она и половины правды никому не рассказала. Ни про племянника конунга, ни про косые взгляды и кривотолки в Длинном доме… Она не пришлась никому по нраву еще тогда. Так что же будет нынче? Когда мать Ивара, которую Харальд оставлял на своей земле хозяйкой, узнает о том, из-за кого лишился рассудка ее сын?..
* Это настоящая свадебная, обрядовая песня, записанная собирателями старинных обычаев в селе Орловка Марьяновского р-на Омской обл.
Князь Ладожский VI
— Господин! — к нему на всем скаку приближался дозорный. — Господин, едут посланники от конунга Рюрика!
Ярослав, стиснув поводья, чуть натянул их, заставив жеребца замедлиться. Вокруг него и пытавшегося отдышаться кметя кругами по воде разошлись удивленные, пока еще сдержанные шепотки.
— Очухался, наконец, — пробормотал сквозь зубы Будимир, ехавший чуть позади князя.
Сразу после раздался довольный смешок Стемида. И даже черноводский воевода Буривой сдержанно ухмыльнулся.
— Ну, коли едут, потолкую с ними, — сказал Ярослав, всматриваясь в простиравшуюся перед ним бескрайнюю равнину.
— А кто едет-то? — спросил у принесшего весть кметя Стемид.
Тот замялся и покаянно развел руками.
— Да я как-то не углядел… Только знамя ихнее признал. С трезубцем которое.
Воевода закатил глаза и несильно треснул дозорного по шее.
— Не позорься в другой раз, сперва разберись во всем, а уж после рот раскрывай! — сказал ему наставительно и махнул рукой, велев скрыться прочь с глаз.
Ярослав усмехнулся, поглядев в спину раскрасневшемуся, раздосадованному кметю.
— Что, Мстиславич, как мыслишь, отчего Рюрик поговорить с тобой возжелал? — Стемид тронул пятками коня, чтобы поравняться с князем.
Начавшиеся было вокруг них разговоры стихли. Все прислушивались к тому, что намеревался сказать Ярослав.
Тот пожал плечами.
— Вестимо, отчего. Донесли ему, наконец, добрые люди про Харальда Сурового.
— Не поверю, что от такой малости Рюрик переменился, — буркнул Будимир.
— Харальд Суровый убил его брата с частью дружины. Сжег его драккар. Ко мне примкнул, чтобы против Рюрика пойти. И перекроет ему уход из Нового Града в море. Есть, от чего перемениться, — князь усмехнулся.
И оказался прав.
В тот день Ярослав велел остановить войско и разбить лагерь раньше, чем обычно, задолго до темноты. Он не хотел встречаться с посланниками конунга Рюрика, кем бы они ни были, в дороге. Он хотел, чтобы те сами притекли к нему, пока он будет наслаждаться костром и горячим питьем.
Так и случилось.
Также вопреки обыкновению, к своему костру Ярослав созвал всех воевод: Будимира, Стемида и Буривоя. Пригласил родича Желана Некрасовича и Чеславу, которую ценил и ставил выше многих сотников, пусть никогда и не сможет назвать ее в их числе. Там же подле отца крутился и княжич. Крутояр следил за огнем, подбрасывал в костер поленья, подливал всем питье, приносил чарки и плошки, коли была нужда.
Когда звонкий рог возвестил о том, что к лагерю приближались чужаки, Ярослав и старшая гридь как раз закончили трапезничать. Сидели сытые и разморенные. Не самое доброе время, чтобы лаяться с посланниками Рюрика, но князь потому и звался князем, что делал многие вещи, которые никто не хотел али не смог бы.
К костру люди конунга Рюрика прошли сквозь плотную толпу из воев, которых возглавлял князь Ярослав. Это он сделал также нарочно, желая показать, что за ним стоит немалая сила. И что одолеть их будет ой как непросто.
Желая уважить даже своего врага, Ярослав поднялся на ноги, чтобы их встретить, и вся его гридь встала следом.
Рюрик отправил две дюжины людей: немного, но и немало.
В мужчине, который возглавлял отряд из Нового Града, князь сразу же признал второго брата конунга. Его настоящего имени он не знал, но в их краях его прозвали Синеусом, и даже в опустившихся на землю вечерних сумерках и при неярких отблесках костра Ярослав уверился, что люди не врали. Брат Рюрика и впрямь синил концы длинных, полностью седых усов*.
Вид Синеуса был грозен и внушителен: крепкое телосложение, широкие плечи и массивные руки, привычные к тяжелому молоту. Носил он длинный кафтан из шерсти, подбитый мехом, с металлическими бляшками в области плеч и груди. На поясе висели длинный нож и огромный, тяжелый даже по виду молот.