Потому-то Харальд задержался, потому-то и не поспел к сроку, который наметил с ладожским конунгом.
— Он смог схватить одного из хёвдингов Рёрика, — неторопливо рассказывал Олаф. — И долго, очень долго говорил с ним, чтобы переубедить.
— И он смог? — задержав дыхание, спросил Крутояр, предвкушая славный исход.
— Нет, — а вот кормщик по-стариковски жестко усмехнулся. — И перерезал хёвдингу горло. Но время уже было упущено, и Харальд велел над продираться с боем. Велел оставить его, коли ранят. Велел бросить нашего конунга, но любой ценой открыть ворота.
Яромира обеими ладонями зажала рот, чтобы ни звука из него не вырвалось. Она жалела и не жалела, что упросила Крутояра подсобить, но была уже на тонкой грани.
Младший братец был прав, неспроста ведь Харальд не хотел, чтобы она знала, чтобы она слышала. В славном подвиге оказалось много грязи и крови.
— И вы бросили?
Тишина послужила Крутояру ответом. Затем кормщик вновь желчно хмыкнул. Даже стоя за дверью, Яромира почувствовала, как в горнице разлилось липкое напряжение. И, кажется, смешанная со стыдом вина.
— Да, — коротко ответил Олаф. — Нашему конунгу нужен был Хольмград. И мы оставили его, чтобы открыть ворота.
— И конунг со всем совладал.
Вновь воцарившаяся тишина прошлась на оголенным чувствам Яромиры огненным мечом. Она зажмурилась. Лучше бы ей всего этого не слышать. Лучше бы ей всего этого не знать.
Но коли назвался груздем — полезай в кузов.
Потому она лишь неслышно переступила с ноги на ногу и упрямо осталась на месте.
— Как же вы их открыли?
— Обманом.
Теперь уже пришел черед Крутояра сдерживать ошеломленный вздох. Он долго молчал, когда услышал ответ, пока не прозвучал незлобный смешок кормщика.
— Твой отец славно тебя воспитал, сын конунга. Ты ничего не сказал мне о попранной чести.
— Мужи, достойнее меня, остались лежать под стенами Нового Града. И осталось бы гораздо больше, если бы вы не открыли ворота, — осипшим голосом отозвался Крутояр.
Яромира услышала шелест одежды: ее брат встал с лавки.
— Благодарю тебя за беседу, господин Олаф, — княжич поклонился и, дождавшись ответного кивка, вылетел из горницы прочь.
Он даже не остановился, чтобы посмотреть на сестру, и ей показалось, что глаза у него блестели. Стало малость совестно, и Яромира закусила губу.
— В другой раз, дроттнинг, приходи прямо ко мне.
А теперь она устыдилась по-настоящему. Распахнув дверь в клеть, прямо перед княжной стоял старый кормщик. И глядел на нее с едкой насмешкой.
— Ты бы ничего мне не рассказал, — заупрямилась она.
— Не рассказал бы, — согласился Олаф. — И был бы прав.
— Когда же ты догадался?
— Когда услышал твой всхлип, — ничуть не чураясь говорить с ней прямо, сказал он.
— Я не всхлипывала… — пробормотала Яромира вполголоса.
— Опасайся, дроттнинг. Харальд не терпит в женщинах непокорства и непослушания, — мрачно произнес Олаф.
Яромира поджала губы.
— Ты можешь рассказать ему, коли сочтешь нужным. Но я не стану боле говорить с тобой о конунге Харальде, — и поведя подбородком, она плавно повернулась и ушла прочь, держа голову высоко поднятой, а спину особенно прямой.
Если бы она обернулась, то заметила бы, как по устам Олафа промелькнула одобрительная, быстрая улыбка.
Кметь с косой VII
Чеслава замерла в дверях, украдкой заглянув в просторную, светлую горницу. Княгиня Звенислава, сидя за столом, перебирала разложенные перед ней сорока* черных соболей. Княжна Яромира притворялась, что вышивает рушник, но чаще вздыхала и замирала с тканью в руках, смотря прямо перед собой невидящим взглядом. Под чутким присмотром нянек училась управляться с иглой маленькая Горислава, а подле нее вертелась и Даринка, которую Звенислава Вышатовна сама предложила брать к терем подружкой к младшей дочери, пока Чеслава стояла в дозоре и несла службу в дружине.
Воительница с неимоверным облегчением тогда согласилась, и вот уже какую седмицу оставшаяся без родных и дома сирота играла в тереме с княжеской дочерью, делила с ней трапезу и наряды, игрушки, занятия и всяческие утехи.
Чеслава сама никогда в жизни не осмелилась бы попросить о таком княгиню. Всю голову сломала, как быть с Даринкой, коли она целыми днями и ночами в избе бывать не станет. И когда Звенислава Вышатовна предложила, все получилось так просто и легко, словно так было всегда. Словно девчушка, спасенная воительницей, провела с ней всю жизнь и с рождения играла с княжеской дочерью.
Вот и нынче она пришла за воспитанницей. Заметив ее, Даринка подорвалась со скамьи, на которой сидела, болтая ногами, и подбежала к двери.
— Чеслава! — девочка прижалась к ней, ухватившись ладошками за воинский пояс.
Ростом она была совсем невелика. Видно, жила в небогатой семье и никогда не ела в достатке.
Тут воительница не печалилась. В тереме Даринка быстро наест румяные щеки, а как лето настанет, да будет играть на свежем воздухе, и она, Чеслава, станет учить ее, как себя оборонять да бить промеж глаз, то и вытянется, и окрепнет, и взгляд заблестит.
Воительница поглядела на другую свою воспитанницу. Ту, которая совсем недавно прибегала к ней плакаться на нежеланную помолвку, а нынче звалась невестой совсем другого человека.
А вестей от конунга Харальда они не получали всю зиму. И вот уже миновал первый месяц весны, а ничего не изменилось.
Поймав ее взгляд, Яромира бегло улыбнулась, и у Чеславы кольнуло сердце. За долгие седмицы княжна уже столько рубах да иного приданого нашила жениху, что конунгу за всю жизнь не сносить.
… это коли он объявится…
— Оставайся, повечеряешь с нами! — приветливо предложила княгиня Звенислава, оторвавшись от своего занятия. — Князя с мальчишками только к завтрашнему вечеру ждем.
Чеслава переступила с ноги на ногу и улыбнулась.
— Благодарю, государыня. Мы уж сами…
Звенислава Вышатовна кивнула, и воительница подтолкнула Даринку в спину. Та развернулась и поклонилась княгине и княжне Яромире.
— До завтра, госпожа! — прощебетала девчушка, а потом ухватила Чеславу за руку, потянув за собой из терема.
Когда они спустились с крыльца и ступили на подворье, Чеславу окликнул голос, заставивший все нутро сжаться от волнения. Воевода Буривой стоял, широко распахнув дверь в клеть, и смотрел прямо на нее. Притвориться, что она не услышала, у нее уже не выйдет, ведь воительница перехватила его пристальный, острый взгляд. И пройти мимо она уже не сможет.
Ноги сами развернулись и понесли ее к воеводе.
Буривой опирался на палку-костыль. Он давно привык с ней управляться и ловко, быстро ходил на одной ноге. Он даже упражнялся на мечах. Руки не утратили силу, и его удары по-прежнему разили воинов направо и налево. Но в битве ему больше никогда не бывать. Никогда не сражаться, никогда взаправду не разить врага.
Одноногий воевода не потребен никакому князю.
Все об этом ведали, все об этом думали.
Но никто не смел говорить вслух.
Чеслава так и вовсе избегала воеводу с того дня, как войско вернулось на Ладогу.
Потому что стыдилась.
Саму себя.
— Здравствуй, воительница, — без улыбки сказал ей воевода.
Его лицо осунулось и похудело. В бороде стало гораздо больше седины. Из глаз ушел прежний смешливый блеск, и от этого делалось хуже всего.
— Дядя Буривой! — Даринка кинулась к нему как к родному, крепко прижалась со стороны уцелевшей ноги.
Мужчина усмехнулся и опустил ладонь, чтобы потрепать ее по макушке.
Чеслава отвела взгляд, почувствовав, как заалели щеки. Сколько седмиц они уже не говорили? Две, три?..
— Мы уезжаем домой, — сказал ей воевода. — Дождусь возвращения князя Ярослава, прощусь с ним и поедем.
— Скатертью тебе дорога…* — выдохнула Чеслава.
В груди вновь больно кольнуло. Она так сроднилась с тем, что воевода Буривой стал частью ладожского войска, что уже и не представляла без него дружину. Позабыла, что служил тот изначально чужому князю, а на Ладоге так задержался, потому что зима выдалась лютой на морозы да суровой на снедь. И рана его очень долго не хотела затягиваться. Он спешил встать на ноги и лишь напрасно ее тревожил, и нога начинала болеть и кровить, и приходилось звать лекарей, а Буривою — откладывать в сторону палки да костыли.
Но нынче настало время уезжать.
— Как твоя рука? — спросил он.
Чеслава невольно прижала к груди запястье, которое не так давно зажило.
— Хорошо все с ней, благодарствую, — отозвалась она степенно.
Смотреть на воеводу было неловко, говорить с ним — еще хуже. Но молчать и вовсе невыносимо.
— Дядя Буривой, зачем же ты уезжаешь? — Даринка задрала голову, всматриваясь в лицо мужчины. — Останься!
Воительница покачала головой. И когда только сдружились…
Воевода добродушно усмехнулся и молча погладил ее по макушке. Потом его пронзительный взгляд вновь обжег Чеславу сильнее каленого железа.
— А ведь давненько я тебя не встречал, воительница. Ужели избегаешь калеку? — горько и хлестко спросил он.
Если бы Чеслава не носила столько зим меч за князем Ярославом да не была умелым воином, непременно подскочила бы на месте. Невольно она посмотрела на его ногу — ту, которой не было — и Буривой это заметил. Хмыкнул и отчего-то сильнее навалился на костыль.
— Я виновата перед тобой, но не в том, в чем ты меня обвиняешь, — Чеслава сделала глубокий вдох и посмотрела ему в глаза. — Я… мне давно следовало прийти и повиниться… но… — залепетала она, словно дитя, и жгучий стыд опалил лицо.
— О чем ты? — вот и Буривой не уразумел, что приключилось с воительницей.
Отчего та начала заикаться и дрожать, и говорить полнейшую несуразицу. Какая вина, за что повиниться?.. Перед ним?..
— Я не успела тогда тебе подсобить, — сглотнув, промолвила Чеслава.
И отвела взгляд, опустила голову.
— У ворот детинца… ты окликнул меня, и я избежала смерти. А сама к тебе не поспела… коли раньше бы подсобила, может, и нога у тебя осталась бы…