Отпустил Илья Сивку в кипрее да в сон-траве пастись, рубаху скинул, чтоб сажей да угольем не запачкать. Давай дубы выдирать, в речку Непрю покидывать, чтоб несла в матушку Оку. На матушке Оке городов много, дубы будут в радость.
Семизвездный ковш опрокинулся, когда с дубами покончил Илья. Принялся дубки выдергивать, земельку с корней отряхивать, пеньки в овражек складывать. Из пеньков-то дегтю можно нагнать.
Ох, крепко деревья за землю держатся, не то что человек. Последний пенек метнул Илья в овраг, когда уж светало. Поспешил заровнять землю, ямы от пеньков засыпать. Сосна ему вместо бороны, елка вместо веника.
Уложил земельку ровнехонько. Тут как раз и заря зарумянилась. Батюшка в шалаше заворочался, последний сон досматривал.
Сел Илья на Сивку, один скок – и в Карачарове.
Задал коняжке зерна белоярого, сам в избу да на лавку. Уморился ведь.
Никогда с устатку не спал, а после доброй работы, когда она впрок пошла, слаще сна не бывает.
И снится сон Илье. Зеленым-зелена широкая земля. Посреди земли лежит богатырь. Пригляделся Илья, что за диво – себя узнал. Вдруг туча зашла, но ни грома, ни молний, жужжит-зудит мушиный гуд, всю землю мухами покрыло, богатыря облепили с головы до ног.
– Чего же это я сплю-то? – рассердился Илья и глаза открыл.
Встал с лавки, мухи гудят. Отворил дверь, дунул – всех и вынесло.
– Господи, помилуй!
Поспешил Илья на зады, дров нарубить, баню истопить для батюшки, для матушки. С черной работы возвращаются. Да ведь и сам в уголье да пепле.
А старики на пале-то проснулись, из шалаша вышли, что за ужас: ни дуба, ни пня, ни колодины, ни колдобины – поле! Паши да сей. Стоят, глядят, слова не могут вымолвить.
– Коли не сплю, пойдем-ка отсюда по-здоровому, – говорит старик, да и припустились со старухой бегом.
Вот и Карачарово, изба родная. Встал старик как столб, глаза протирает. Говорит старухе:
– Погляди-ка на крышу, вроде солома побелела, вроде как новая.
– Да ведь новая и есть, – говорит старуха.
– А когда же это я перекрывал-то? Не помнишь ли?
– Не помню, – отвечает старуха.
Подошли поближе, а на изгороди, пригнув слегу, петух сидит.
– Вроде наш, – говорит старик.
– Да как же не наш?!
– Так с барана.
Старуха и сама видит, что с барана, да уж больно старик-то не в себе. Говорит:
– С барана так с барана. Подрос.
Тут старик за старуху спрятался.
– Слышишь? На задах-то? Дровишки кто-то рубит.
Зашли за сарай, а там Илья, не имеющий в руках владеньица, а в ногах-то хожденьица, кромсает колуном пеньки свилеватые, а ровнехонькие как орешки щелкает.
Увидел Илья батюшку с матушкой, поклонился до земли.
– Господи, помилуй! – говорит. – Был я – немочь, а стал – мочь… Носили вы меня на себе, матушка, батюшка, тридцать лет. Жизни не хватит отплатить за ваше терпение, за ваши слезы, но заповедано мне каликами перехожими садиться на коня и во чисто поле ехать. Службу служить великую, богатырскую… Всей моей крестьянской работы – дубье с поля убрал.
Подошли отец с матерью к сыну, взяли его за белые руки, привели в избу, усадили за стол, ставили еду, питье, как перед гостем. И сказал Илье отец напутствие:
– Господь Бог дал тебе, сынок, силу дивную, великую. Непря-река нынче худо течет, тяжелы для нее дубы, какие ты в воду покидал. Таков мой сказ тебе будет: не давай ретивому сердцу волюшки! В нашей ли стороне али в какой другой живи, Илья, поскромнешенько.
Поклонился сын отцу за науку, а сам говорит:
– Дай мне, сидню, благословение в путь-дорогу собираться, богатырскую службу служить.
Поник батюшка седой головой, закручинился:
– Ох, сынишка ты мой, чадо родимое! Мы только взвидели свет с матерью, а ты уж и прощаешься.
– Горько мне, батюшка! – говорит Илья. – Да уж так судьба велит. Ты прости меня за все дни, за все годы горемычные, но один-то нынешний день – ведь равен тридцати годам.
Обнял старик Илью:
– А ведь равен, чадушко! Равен. Благословляю тебя и дорогу твою прямоезжую, но проси и у матери благословение.
Поклонился Илья матушке:
– Не кори меня, родимая. Состарила тебя моя черная немочь раньше сроку-времени. Но даст тебе Бог, матушка, долгих лет, а мне бы послал радовать тебя доброй славою в дальних краях. Благослови меня, грешного.
Сказала матушка, утирая глаза:
– Был ты сидень, да весь наш. Стал богатырь – всем пригодился. А напутствие мое немудреное: не кровавь меча, не сироти малых детушек, не бесчести молодых жен… На добрые дела не ленись, за труд не считай. Вот и весь мой сказ.
Поговорили о великом да о завтрашнем, а жить нынче надо.
Помылись в бане, повечеряли. Спать легли, друг на друга не нарадуясь.
А поднялся Илья до зари, обулся, оделся, не шумнув, половицей не скрипнув.
Тут и говорит ему матушка:
– Ты, Илюша, в печке-то варенец возьми. С пеночкой варенец – любимое твое кушанье. Да и пирогов-то в сумку насыпь, на дорогу тебе ночью напекла.
Выпил Илья варенцу, в горшок слезу уронил – матушке подарок нечаянный.
Встал Илья на порог, приподнял дверь, чтоб не ухнула, отворяясь. А батюшка говорит ему:
– Плетку на стене возьми. Семижильная. Твой дедушка еще сплел. На службу, говоришь, едешь богатырскую, а ни доспехов у тебя нет, ни оружия.
– Бог ноги-руки дал, а уж такую малость сам добуду. Мой доспех, мое оружие – резвый конь, каликами перехожими загаданный, Купавою-соседушкой вскормленный, вспоенный. Такому коню плетка не надобна.
– А ты возьми все-таки, – говорит отец. – Мало ли?
Взял Илья плетку семижильную, шагнул за порог, притворил дверь, дунуло на родителей – пустотой, да тотчас от печи младенцем запахло.
– Мать! – спрашивает старик. – Что это пахнет-то?
– Да пеленочка, – говорит старуха. – Я вчера пеленку Илюшину нашла, показать ему хотела. Да в суете позабыла. Хорошо сыночком-то пахнет.
Тут старик и сказал, принахмурясь:
– Как его было не пустить? Сколько людей ждут да надеются на спасителя. А он-то, глядишь, и пожалует, Илюша-то наш.
Первых три подвига Ильи
А поехал из того-то села Карачарова богатырь богоданный Илья Муромец на коне своем сиво-буром не скоком, не махом – потихонечку. Не дорогою человеческой, не тропою звериной, поехал прямехонько поглядеть, каковы вблизи дали синие, зубчатые. Рукой хотел дотронуться до края небес, до края земли.
Вот уж и зорька отыграла, и солнышко поднялось высоко, пустил Илья Сивку рысью, чтоб хоть к полудню на край света поспеть. А край-то ни на пядь не приблизился.
Наехал Илья на ракитов куст, на Двенадцать Живых Ключей. Пустил Сивку на травку, сам водицы испил, пирога поел матушкиного.
Слышит, птаха в кусту кричит, надрывается. Поглядел – желторотый птенец из гнезда вывалился, ворохтается на травинках, крылышки растопырились. Взял Илья птенца на ладонь, подышал на беднягу, к братцам, к сестрам в гнездо положил, в серединочку.
Подумалось Илье: Купавушка за птенца бы порадовалась.
Отдохнул Илья и опять пустился в путь, на край неба поглядывая да прикидывая: ну пусть не на пядь, а на вершок-то хоть приблизился ли?
Ближе к вечеру повстречалась Илье деревенька. Сирота сиротой. Поля кругом широкие, а колос от колоса через ступню. Не то что избы, куры обветшали, крылья висят, головы на бочок. Собаки не брешут, зато слышно, как цыплята пищат.
Илья щец хотел похлебать али уж тюрьки, а ему и водицы-то подали с пол ковшика.
– Ты прости нас, Богом забытых, – говорят проезжему. – Жили мы не тужили, но из речки нашей из певуньки вода ушла-утекла. На лодках на другой берег ездили, а погляди-ка, что сделалось? Воробью не выкупаться, и в колодцах сухо.
– Запрудили бы речку-то, – говорит Илья.
– Прудили, да вода уж так медленно прибывает, наберется с лужу, а лужа-то уж и вонючая, не питье – хвороба.
– Куда ж вода подевалась? – спрашивает Илья.
Повинились крестьяне:
– Воду отвел голь перекатная, проклятый побирушка. Повадился каждый день ходить, хлеб даровой есть. Мы его и отвадили… А побирушка-то был не прост. Уронил в руслице белый камушек, а повыше тот камушек леса высокого. Течет теперь наша реченька ни вправо, ни влево – вспять.
– Проведите меня к белому камушку, погляжу каков, – попросил Илья.
Проводили. Поглядел богатырь на камушек. Гора. Откуда только взялся на ровном месте?
Сошел Илья с Сивки, поплевал на ладони, уперся в камушек плечом. Приналег. Подался, стоймя стал. Тут вода в старое руслице, в заветное – валом пошла.
Мужики за водой бегут, как малые дети. Кричат, смеются.
Сел Илья на Сивку, поглядел вослед счастливым, Господом Богом помилованным. Тут и мужики спохватились, о спасителе своем вспомнили. Да Илья плеточкой дедовской маленько стегнул Сивку, Сивка и взвился под облако. Был богатырь – и нет его, как померещился. Но речка-то вот она! Вот он, белый утес лобастый!
Сивка от плетки семижильной уж так скакнул, Илья думал, на само солнце грохнется.
Ан нет! Хоть бы на шаг муравьиный край небес ближе стал.
Опустился Сивка в лесную дебрь, как в погреб. Пришлось Илье деревья рвать-пригибать, дорогу коню проламывать.
При звездах из тесноты дремучей выбрались. Пустил Илья Сивку в луга пастись, сам на стог сена забрался.
Поглядел на Большой Звездный Ковш, на Малый. Позевал, повздыхал и заснул, забыв Господу Богу помолиться.
Черная ночь для черных дел.
Надвинулась на спящего Илью тьмущая тьма. Запрядали летучие мыши, засвистели гадючьим посвистом змеи, повисла над богатырем пустоглазая нежить. Будто пологом закрыло небо, вместо звезд, белых ярочек, девятью кругами загорелись немигучие зеленые кошачьи глаза.
Погребом дохнула нежить на Илью.
– Да будет наш!
Может, свершилось бы худое, но явились на выручку светлые пращуры, разодрали черный полог в клочья, развеяли смертный дых нежити.
А Илья спит, не ведает, какая над ним круговерть.