Одна беда миновала, другая вот она.
Поднялись из преисподни вихри непроглядные. Обступили стожок, склонили гадючьи головы, и воссела на тех гадючьих головах сама тьма. Сказала тьма:
– Да поклонится мне глупая мурома! Да послужит князю мира сего.
Черные когти из черной руки потянулись к богатырю, разодрали грудь, достали сердце, а оно весь луг осветило, будто капелька солнышка.
Застонал князь тьмы, хотел другой рукой сердце накрыть.
Но блеснула молния, пронзила, ослепила черную ночь. То был меч явившегося с небес Михаила Архангела. По когтям рубанул Архангел князя тьмы. Отпали когти от черной руки, погрузилось сердце богатырское в богатырскую грудь. Встал над Ильей Михаил Архангел и сказал князю тьмы:
– Уходи! Се – богатырь святорусский.
Отпрянула черная сила от спящего. Пошли по небу сполохи, письмена, игры зловещие, и опять придвинулась к Илье рогатая голова. Переупрямить хотела преисподня небо, но выпорхнул из ракитова куста птенец желторотый. Взмыл в веси звездные, куда и матушка-то его не залетывала, сел князю тьмы на темечко да и клюнул.
Темечко у князя тьмы хуже чирья. Вскрутилась тьма столбом, грянула наземь, в прах рассыпалась.
Тут выпряла наконец зорька ниточку алую на радость белому свету.
Проснулся Илья, смотрит, совсем рядом большое селение. Умылся росою, взял Сивку под уздцы, пошел к людям расспросить, куда принес его ретивый конь.
В селении жили вятичи. Жили не тужили, пока не явилась хазарская напасть. Избы хазары не тронули, разорили семьи. Где кормильца увели, где жену с детьми, в иных избах одни старики остались. Повздыхал Илья и так сказал:
– Сделаю я засеку, чтоб не было хода к вам со стороны степи. А вам наказ: посадите боры сосновые да еловые, чтоб забыли сакмы[54] в ваши края двуногие волки. Даст Бог, детишек народите, расплодятся храбрые мужи. Будут вам и работниками, и защитниками.
Выволок Илья из лесу сломанные деревья, чего с Сивкой-то наворочали. Засеку навалил на все сорок верст. Ни проехать ни пройти.
Поклонились богатырю вятичи, поднесли сбрую для Сивки в золоте да в самоцветах.
– Возьми, Илья, крестьянский сын. Хранилась сбруя в нашей веси с незапамятных времен. Был и у нас то ли богатырь, то ли царь – никто уж не помнит. Не обижай, прими. Ты с нас, горемык, за великий труд платы не спрашивал, не рядился.
Взял Илья подношение.
– Не посмел бы я с обобранных, с ограбленных ни серебра спросить, ни горсти муки. А за сбрую благодарствую. Обидел я Сивку ни за что ни про что. Может, и простит мою грубость за сбрую царскую, богатырскую.
Снарядил коня Илья Муромец. Вятичи и говорят ему:
– Что же ты, Илья Муромец, на свое богатырское поприще выехал без оружия, без брони? Не ровен час, наедешь на хазар али на печенегов, пошлют изловить тебя, чтоб не служил русской службы.
Говорит Илья:
– Я из рода крестьянского. У батюшки у моего ни меча, ни рубашки железной… В поле я выехал промыслом Господним, наказом калик перехожих. Про оружие они мне ничего не сказывали. Бог даст, будет и оружие.
Вятичи все ж не унимаются:
– Ты, Илья, хоть дубиночку выломай. От волка отмахнуться, от разбойников непутевых.
Сказал Илья:
– Будь по-вашему. Вон, гляжу, клен над речкой давно засох. Вырежьте мне добрую палицу по руке.
– Велику ли? – спрашивают вятичи.
– На косую сажень с аршином. Да комель-то смотрите не срежьте. Хороший комелек[55], увесистый.
Для вятича топор – как третья рука. Соорудили палицу, тяжелехонькую, ладную.
Попрощался богатырь с добрыми людьми, поехал ни путем, ни дорогой во чисто поле товарищей искать – все один да один.
Ехал, ехал. Вскричал на все четыре стороны громким голосом:
– Ой, где вы, други мои, застава богатырская? В какую сторону коня повернуть? К зорям ли алым, к полуденному ли солнцу али к белой ярочке, звезде Северной?
Не было в тот раз Илье ответа.
Поединщики
Едет Муромец, крестьянский сын, чистым полем. За цветами травы не видно. От незабудок, от колокольчиков земля, как небо, синяя, а небесная синева аж светится. Плывет по небу всего-то одно облако, парит под облаком птица орел.
Едет Илья просторной землей. Сивку по гриве поглаживает, поминает подросточка милого Купавушку.
Глядь, явилось со стороны заката пятнышко. Резво накатывает. Не ярый тур, не волк – человек на коне.
Остановил Илья Сивку, а сердце стучит, друг ли богоданный скачет, поединщик ли чужеземный, пустославный?
Ждал-пождал Илья, и наехал на него великий богатырь. Шлем обвит пышными перьями, на груди зерцало, как жар. Щитом укрывается, копье выставил.
Смутился Илья. Неужто ни с того ни с сего, имени не спрося, в драку кидаться? А полевик мчится, из-под кованых копыт цветы летят вместе с землею. Осерчал Илья, крикнул так, что орел с небес кубарем свалился:
– Стой, сукин сын!
Шарахнулся зверь-конь в сторону, полевик чуть из седла не выпал, а копье свое громадное, железное уронил-таки!
Разговорились наконец.
– Откуда ты взялся, деревенщина? – спрашивает полевик.
– Ты меня ругаешь, – ответил Илья, – а я и есть деревенщина. Из земли Муромской, из села Карачарова. А ты из каких краев?
– Тебе, деревенщине, назвать имя мое достославное, рыцарское – унизительно. Ты и ездишь-то охляп. Не велик подвиг деревенщину прибить. А прибью я тебя не копьем, не мечом – плетью засеку, чтоб не таскался по белому свету, не позорил благородного рыцарского поприща.
Тут вдруг и помчался на Илью, плетью помахивая.
Делать нечего, тронул пятками Муромец, крестьянский сын, Сивку, поднял палицу да и угодил комлем прямо в лоб гордецу. Грохнулся полевик наземь без памяти.
Схватил Илья чужеземного коня за гриву, подтянул к себе, снял седло, на Сивку пристроил. Копьецо железное согнул вчетверо. И поехал прочь, озадаченный. Не понравилась Илье богатырская спесь.
Сивка под седлом норовисто пошел, скок да скок – до леса доехали.
А из леса на Илью не медведь, не волк – еще один поединщик. Издали закричал:
– Эй, деревенщина! Гоже ли богатырю в крестьянской рубахе по полю езживать. Поучил бы тебя, деревенщину, да на чем биться с тобой – не вижу. Ни копья, ни меча, а дубьем деревенщина дерется.
Отвечает Илья:
– Верно, ни копья у меня, ни меча, ни платья церемонного… Но вот был бы перед тобой не лес, а вражье войско, чем бы ты его побил-положил?
Закричал грозный витязь:
– Ты меня еще спрашиваешь, деревенщина? Пострелял бы я чужую рать из тугого лука, прорубил бы просеку во вражьих рядах острым мечом.
– А мне бы и дубины хватило, – сказал Илья.
Вытянул из сырой земли крепкий дуб, раскрутил, метнул.
Повалилась роща, как от бури. Сдуло и витязя с коня. А поднялся на резвые ноги, согнул спину перед крестьянским сыном. Положил руку на сердце:
– Прости меня, богатырь. Почитал я себя за великого воина, да теперь вижу, пустое мое молодчество. Вот тебе мой саадак, тут и лук тугой, и стрелочки, и нож подсаадашный. Вот тебе мой меч, на семи огнях закаленный… Гуляй по полю, а мне пора грехи замаливать. Сколько душенек погублено не со зла, не в жестоком бою, в поединках задорных, задиристых.
Сел на коня тот честный человек, прочь ускакал.
– Вот и оружьице у меня есть, – сказал Илья и не забыл крестом себя осенить, молитву прочитать: – Господи, помилуй!
А все же призадумался Муромец, крестьянский сын. Ездил он по весям, по дремучему лесу, по чистому полю, нагляделся на горе-злосчастие человеческое, с двумя поединщиками сходился, а товарищей не встретил. Повздыхал Илья: знать, и в богатырском деле без терпенья не обойтись.
Заночевал богатырь на берегу речки-шептуньи. Сквозь дрему слышал: говорит ему реченька что-то важное, торопится до конца досказать, а про что речи, о чем плески – неведомо.
«Неученый ты, Илья, неученый», – покорил себя богатырь, засыпая.
Утром пошел умыться, коня напоить. Глядь, щука на песке лежит. Гоняла юрких плотвичек да и вымахнула на песок.
Пустил Илья щуку в реку. Ушла рыба на дно омута, а потом поднялась, шлепнула хвостом по воде, попрощалась со спасителем.
Поехал Илья куда глаза глядят. Смотрит – курган. С кургана далеко видно. Может, в какой стороне весь покажется, а то и город.
Подъезжает ближе, а на вершине кургана не орел, не сокол – витязь. Вместо «здравствуй» вздумал насмешничать.
– Эй, деревенщина! – кричит. – Иди ближе, уши надеру. Задавил бы тебя конем, да захромал мой верный товарищ.
– Зачем нам драться-съезжаться? – спрашивает Илья. – Не лучше ли вместе ездить, заставой?
Витязь хохотать:
– Какая из тебя застава, из мужика? Не богатырь ты, самозванец. Ездит на боевом коне – в крестьянской рубахе, в портах из мешковины, в чеботах растоптанных.
Покачал Илья головой. Говорит:
– До чего сердитый народ в чистом поле. Все бы вам корить человека встречного. Ни привета, ни поклона ученого, степенного.
Сошел витязь с кургана, достал меч из ножен.
– Язык у тебя как мельница. Пора укоротить. Вон коршуны-то летают, накормлю их нынче досыта.
А сам все ближе, ближе. Что тут поделаешь? Вытянул Илья меч, понянчил на руке, в сторону кинул. Взял палицу кленовую. Не махал, не грозил. Прищурился, прицелился, тюкнул по мечу витязя, меч – пополам. Хрустнул, как ледок молодой.
– Бросай свою дубину, мужик! – закричал витязь. – Я тебе уши голыми руками надеру.
Говорит Илья:
– Грубые у тебя слова. Я, верно, рода крестьянского, но не драли меня за уши ни батюшка, ни матушка. А грубых слов в избе под соломою за весь мой век я не слыхивал.
Витязь перчатки скинул, руки растопырил, медведем прет.
Схватились. Илья никогда еще не боролся. Приноравливается, а добрый молодец грудью налегает, руками поясницу жмет, ломает.
Повел плечами Илья, набрал воздуху в грудь, поднатужился, схватил поединщика под мышки, оторвал от земли, крутанул разок да и положил на зеленую траву. А поединщик не унимается, изловчился, ногой Илье под коленки стукнул. Илья – хлоп! Да прямо на витязя. А у того нож. Успел Муромец, крестьянский сын, отвести подлую руку. Вырвал нож, выбросил.