– Но мы-то смотрим на кагана!
– Мы – свита.
Баян похолодел: Власта, матушка, ведь на ноги поднялась, когда услышала, что это он, Баян, псалмы поет.
Уж так захотелось к матери, до слез. Но из дворца никого никуда в тот день не пустили.
А на другой день и подавно.
К великому кагану Иосифу пожаловал кенден-каган Арпад. Иосиф был священным талисманом Хазарии, а войско повиновалось Арпаду, его власть не знала ограничений. Одного не мог переступить Арпад – закона праотцев.
Арпад страшно торопился, но он обязан был дотошно исполнить священные ритуалы.
В тронную, в круглую палату кагана Иосифа он вошел, как и предписано было, босиком, с беременем дров в руках.
Войдя в палату, Арпад сложил дрова на огромный бронзовый поднос, за которым свободно уселось бы двенадцать человек. Зажег дрова, очистился огнем от скверны дел и от скверны мыслей.
Арпад носил титул кендер-кагана, исполняя должность кагана-бека. Иосиф не спешил возвести Арпада в царское достоинство, но это не помешало Арпаду присвоить себе все полномочия и все привилегии бека. Титул джавшигира кендер-каган пожаловал своему младшему брату, и каган Иосиф должен был смиренно признать это пожалование.
Единственно, что не позволял себе Арпад, – садиться на троне кагана по правую от него руку. Это место принадлежало беку. Арпад садился на трон слева от Иосифа, хотя для кендер-кагана трон Хазарии был слишком высоким местом.
На этот раз Арпад сел от Иосифа по правую руку, пахнущий дровами, дымом, потом лошади.
– Дозволь говорить, – сказал Арпад обязательную фразу, но не стал ждать позволения. – Сегодня, блистательный и совершенный во всех совершенствах, ты объявишь о возведении меня, Арпада, в каган-беки. Хазария не может более оставаться без бека. Князь Святослав избил буртасов и осаждает город Булгар. Вятичи на помощь булгарам не идут. Они боятся Руси, они – одна кровь славянам.
– А ведомо ли тебе, Арпад, кого сама русь боится? – спросил Иосиф.
Арпад презрительно пожал плечами: Иосиф все умничает.
– Русь – это и есть Святослав. Он очень молод, но за его плечами мудрый Свенельд. Дружина Святослава обучена не хуже византийского войска, но он пришел не один. Он привел гузов и печенегов.
Иосиф улыбнулся:
– К чему тогда твои тревоги? Пусть те, кто пришли со Святославом, погубят его.
Арпад молчал. Он был из белых хазар, но лицом безобразен. Лоб темный, щеки лоснятся от жира, во впадинах над верхней и под нижней губами – постоянно сыро от пота, глаза навыкате, уши огромные, оттопыренные.
Посмотрел на Иосифа, лягушачий рот его растянулся, и только потом он улыбнулся.
– Я угадал твою пресветлую волю, каган. Я уже исполнил ее. К печенегу Куре тайным обычаем я отправил твоего великого посла Иоанна Ашина. Святослава надо лишить конницы. За это ничего не жалко отдать.
– А что ты обещаешь печенегу? Какой залог послан тобою?
– Золото!
– Да, золото, – согласился Иосиф. – Но – сколько?
– Я отправил сто монет, обещая пятьсот.
– О великий Бог! – воскликнул Иосиф, бледнея. – Это чрезмерно! Чрезмерно!
Ярость расплющила отвратительное лицо Арпада. Взревел безобразнее осла:
– Русичей надо остановить! Если мы их не остановим, они сделают с нами то же, что с буртасами. Им есть за что мстить тебе, великому кагану.
– Им есть за что мстить кагану, – согласился Иосиф, – хотя приказов я не отдаю, но – пятьсот монет!
– Ты их дашь мне нынче. Все пятьсот. Сотню я взял из войсковой казны.
– Когда ты собираешься в поход? – спросил Иосиф.
– Я уже отправил десять тысяч конницы, надо спасти город Булгар, пока он стоит… Не будет Булгара, Итиль тоже канет в Лету.
– Не пугай меня. Святослав не посмеет даже помыслить об Итиле.
– Не посмеет, если я обрублю ему руки! И ноги! – снова по-ослиному взревел Арпад.
Он тотчас удалился из круглой палаты в звериную, чтобы там получить нужное ему золото.
Посещение кендер-кагана, превратившегося в каган-бека, испугало Иосифа.
Теперь он думал только об одном: заканчивается сороковой год его царствия. Закон предков неумолим: каган должен умереть, ибо он счастье народа. За сорок лет счастье вычерпывают до самого дна.
Иосиф потерял все желания. Он пробуждался, его одевали, он молился, ел. И, оставшись наконец один, сидел на своем троне, никому не нужный, почитаемый, как Бог, и ненавидимый, как сатана. Он ничего не мог, ни великого, ни малого – ходячий истукан. И такой же пустой, такой же ничтожный. Он только существует, а ему желают смерти, его проклинают за алчность алхазар, за жестокость карахазар… Пришло время, когда могут вдруг явиться и убить… Плох он или хорош, счастлив или неудачлив. Убьют за титул. Титул – звук, но его не снимешь, как платье.
Иосиф не желал даже псалмов. Он словно переел перепелиных яиц, его подташнивало, и не от какой-либо болезни – от самого себя.
Жизнь во дворце кагана остановилась. Баяну позволили побыть в городе, в собственном доме.
Власта не могла наглядеться на сыночка. Взялась головку ему расчесать, пощелкать вошек – но какие вошки у псалмопевца кагана…
– Ухоженный ты в царских-то чертогах! – сказала Власта огорченно. – Ни вошек, ни гнид, а вошки – к богатству.
– Может, где и есть, да тебе не показались, – успокоил матушку Баян. – Мне кошелек денег дали.
Кошелек был тугой, полнехонький.
– Себе оставь! – замахала руками матушка. – Ко мне добрые люди лечиться ходят. И деньги дают, и подарки. Иные помногу. Знают, что я царицу от болезни избавила.
– Зачем мне деньги! – сказал Баян. – Во дворце кормят, одевают. Лошадей дают.
Власта призадумалась.
– Благомирово благословение на тебе. Не забывай дивного старца.
– Как я могу забыть Благомира! Благомир во мне, как само слово. Догода меня молчуном зовет, а я все равно молчу. Помню: Благомир пустых побасенок не терпел. Он так говорил: слово сильнее молнии, лепо ли разбрасывать молнии без надобности?
Власта спохватилась:
– Давай пополдничаем, а то ко мне скоро певец из царицыного дворца придет. Самый толстенный евнух. Уж так толст, как две коровы на сносях. А голосок – тоньше паутины.
Подала матушка на стол корчагу сливок да пирог с изюмом. Смотрела, как ест Баян, свой кусок слезами мочила.
На милой родине сливки не пили, не пробовали, изюма не видывали, но были бы крылья, улетела – не оглянувшись ни разу.
Вскочила, принесла мед, а в меду яблоки. Да такие, что светятся. Зернышки все видны.
– Вот еще какая еда завелась. Алхазары сладко едят.
– Как бы не загорчили у них яства да сладкие вина, – сказал Баян.
Матушка с испугом посмотрела на дверь:
– Не говори так! Не подслушал бы кто. Они ведь посылают под дверьми слушать.
Баян положил в рот настоянное на меду яблоко.
– Вкусно? – спросила Власта.
– Вкусно! – согласился Баян.
Матушка придвинулась, зашептала на ухо:
– Я слышала на базаре… Князь-то Святослав буртасов всех побил, порезал, за булгар взялся. Говорят, жесток, хуже волка.
– У хазар из трех слов – два лживых, а из сорока все сорок, – сказал Баян, махнул рукою и сладко зевнул. – Ну их!
– Поспи! – улыбнулась Власта. – Тебя ведь спозаранок во дворце поднимают.
– Спозаранок, – кивнул Баян.
– Поспи. Я тебе в темной постелю, чтоб солнышко не тревожило.
Баяну в чуланчике было так хорошо, так покойно. Анисом пахло, детством. Последнее, что он чувствовал, засыпая, – матушкина рука на голове, родная.
Пока Баян спал, к Власте пришел толстенный певец-евнух. Евнуха изнурял кашель, у него шла горлом кровь. Власта взялась отпаивать больного кумысом да козьим молоком. Сначала евнух лечился у знахарки по приказу царицы Торахан, не веря дикарскому врачеванию. Но ему стало лучше. Он снова мог петь, припадки слабости посещали его все реже и реже.
Теперь евнух смотрел на Власту как на спасительницу. Он принес ей в подарок свечу и небольшую икону Богородицы на кипарисовой доске. Власта удивилась:
– Целительно пахнет.
Евнух сказал:
– Эта икона называется Путеводительница. Да будут твои пути и пути твоего сына благословенны… Я прошу тебя – крестись. Ты лечишь, не прибегая к ворожбе, тем, что дано человеку от Бога, молоком, травами. Твоя сила целительницы удесятерится. Верующие в Христа ходят в свете, в любви.
Власта подала евнуху кринку с кумысом:
– Выпей все, до последней капли!
Сама взяла икону, смотрела на Богородицу, на Бога Сына. Спросила:
– Если христиане ходят в свете, в любви, почему они тебя покалечили, крещеного?
Евнух возвел руки горе:
– Я бы мог сказать тебе очень много, но скажу одно. Меня всю жизнь кормит, поит, дает богатство мое несчастье. Я пострадал ради красоты, ради того, чтобы изумлять великих мира сего чистотой и великолепием голоса… Не суди о Боге по дурным поступкам людей, женщина. Веруй, и Бог тебя не оставит.
Власта слушала евнуха, а сама приготовила жаровню и окурила больного можжевельником и наростами на деревьях. С собой она дала ему молоко от козы, которую кормила целебными сильными травами.
Прощаясь, евнух сказал Власте:
– Я умирал, а ты вернула меня к жизни. Я простился с моим голосом, единственной моей радостью, а он звучит как прежде и много сильнее. О женщина! Я хотел бы отплатить тебе добром.
Власта поклонилась евнуху:
– Ты щедро платишь за лечение. На твои деньги я могу жить и содержать дом. Мне большего не надо.
Евнух одобрительно качал головой.
– Я знаю, – сказал он, – нет воинов свирепее, чем руссы. Но нет и добрее вашего племени. Вы живете сердцем.
Евнух забрал приготовленное для него молоко, сел в повозку и уехал.
А Баян спал, сладко почмокивая и вздыхая.
Утром он пробудился от счастья. Открыл глаза и увидел на столе тяжелые багряно-алые кисти рябины.
Рябина на подоконниках, по углам комнаты, гирляндою над дверью и возле… подушки! Кисть рябины, кисть калины.