[71]. И как бы ни проклинали иудеев иноплеменные, но Христа, почитаемого в Византии и в Риме за Бога, родила иудейка Мария.
Двое суток Иосиф глаголил истины, не отпуская от себя писцов. Разражался мудростью со спального ложа, принимая пищу и даже опражняясь. Видно, что-то плохо прожевал или, увлекшись словесами, переел не в меру, вдруг запоносил, и это его образумило.
Врач унял болезнь очень быстро, и повеселевший Иосиф говорил Баяну, похохатывая:
– Я все о Боге да о Боге, а Он меня и вернул с Небес.
Дни таяли, каган притих, но проводил время как всегда.
– Мудрость не у мудрецов, – шепнул он Баяну. – Мудрость жизни в простоте дней.
Иосифу передали ларец от купечества. В ларце были собраны монеты, какие довелось купцам Хазарии принимать, странствуя с товарами по белому свету.
– Вот самое великое деяние мое! – объявил каган. – Эти монеты – свидетели мирных устремлений Хазарии. Хазария могла бы процветать, торгуя, а не избивая людей. Да благословит Господь всякого, кто взошел на корабль или сел на верблюда, чтобы привезти из дальних стран неведомые товары!
Неделя иссякала, и пришла пора трехдневному сосредоточению, но Иосиф задал пиры. Первый день для купечества, второй – для воинов, третий – для священства.
И вот грянул день последний.
Утром каган позвал Баяна спеть семьдесят девятый псалом:
– «Пастырь Израиля! внемли; водящий, как овец, Иосифа, восседающий на Херувимах, яви Себя. Пред Ефремом и Вениамином и Монассиею…»
– И Иссахаром! – добавил каган, – «…воздвигни силу Твою, и приди спасти нас. Боже! восстанови нас; да воссияет лице Твое, и спасемся…»
Когда Баян закончил псалом, Иосиф сидел неподвижный, отрешенный от всего, от всех.
Баяна вывели из тронного зала, приказали одеться в теплое.
Слуги все были другие и на вопросы не отвечали.
Баяна посадили в крытую повозку, повезли очень быстро, но ехали долго, не останавливаясь.
Возок был темный, без щелей. Баян испугался, принялся молиться Богу княгини Ольги:
– Я знаю, Ты – Спаситель. Спаси меня. Спаси!
Но Бог не явился, не остановил резвых лошадей. Баян ощупал стены кибитки: не сбежишь. Наконец остановились: кобылам пришла пора помочиться. Дверца отворилась, и мрачный карахазарин подал Баяну лепешку да кусок овечьего сыра.
Молочная мать
Снова ехали, но медленно: лошади устали.
Вдруг послышался топот, движение. Крики. Дверца опять распахнулась. Баяна схватили, подняли, и он очутился… на верблюде! Начались такие бега, такая тряска, что Баян думал об одном: не оторвется ли у него печенка, не выскочит ли сердце.
Наступил вечер. На каком-то стойбище пересели на коней. Скакали ночь напролет. Баян ехал на коне молчаливого всадника. Ни единого слова за всю дорогу не проронил.
Сна Баян не переборол. Пробудился в юрте. Его пробуждению обрадовались.
Позвали сесть с мужами. Хозяин юрты угощал гостей молодым жеребенком.
Баян не успел понять, где он, что это за люди вокруг. Прискакал из степи человек в малахае, и пришлось снова садиться на коня и скакать, скакать…
В степи его трижды передавали из рук в руки, с коня на коня и привезли наконец на большую реку. Здесь его поджидал неведомо кем и как оповещенный лодочник. Под парусом прошли вверх по течению, в старицу. На берегу этой старицы стоял сложенный из тесаного камня дом, а в степи виднелись две юрты. Лодочник был греком. За стеной камыша в потаенных заводях он держал наготове полдюжины быстроходных многовесельных лодок для купцов.
У себя лодочник Баяна не оставил, отвел к гузам.
Глава семейства был средних лет. Он имел трех жен и много детей.
– Этот отрок до прибытия купеческого каравана – твой сын, – сказал грек-лодочник и поднес суровому гузу богатый кафтан, а трем женщинам по куску ткани.
Глава семейства тотчас снял шубу, содрал с себя лохмотья истлевшей рубахи и надел кафтан на голое тело. Женщины последовали примеру своего повелителя. Нисколько не смущаясь лодочника, Баяна, детей, сбросили старые платья и, совершенно обнаженные, принялись примерять материи, радуясь яркому цвету, узорам, длине и ширине кусков.
– Я его усыновлю! – объявил глава семейства, разглядывая то новый кафтан, то Баяна… Женщины, накинув на плечи свои будущие платья, принесли из другой юрты сундук. Застелили сундук небольшим ковриком с узором из бараньих витых рогов. Узор кучкорак был священным оберегом семьи, баран – животное магическое, гроза злых духов.
Старшая из жен, открыв груди, села на сундук, и Баяну было сказано:
– Трижды сожми зубами сосок твоей молочной матери.
– Исполни, что хотят от тебя, – сказал Баяну лодочник.
Баян повиновался.
В честь нового сына глава семейства устроил пир.
Женщины привели белую овцу, тщательно вымыли горячей водой. После этого хозяин связал ей ноги, затащил на крышу юрты и, пропев заклинание, перерезал животному горло.
– Теперь даже всемогущее зло не посмеет приблизиться к моим юртам, к моим детям, к моему скоту, – объявил новый отец Баяна, угощая соседа-лодочника пьянящим напитком из молока кобылиц.
Так у Баяна нежданно-негаданно появилось полдюжины братьев и полдюжины сестер.
Дни потекли за днями. Недели две Баяна из юрты не выпускали. Потом ему позволили с малыми ребятами пасти коз. Стадо было небольшое, голов тридцать, но козами дорожили, из их пуха женщины вязали платки на продажу греческим купцам.
Кормилось семейство скудно. Дети получали две лепешки на день, одну мальчикам, одну девочкам. Мальчики съедали свою долю тотчас и тоскливо ожидали вечера. Вечером отец резал барана, и семейство наедалось до отвала.
Хлебали жирный суп в очередь из одного котла. Из того же котла хватали руками мясо. Радовались костям и мослам, дробили, высасывая сладкий мозг.
Баяну давали лепешку на одного. Половину он тотчас отдавал братьям. Вторую половину тоже делил надвое: одну часть съедал, другую дарил молочной матери.
Однажды грянул снегопад. Семейство сбилось в юрте, у круглого очага.
В очаге сжигали несколько кизяков, накрывали очаг кожухом. Ноги под кожух, в теплынь – на весь день, на всю ночь благодать.
Начиналось общее битье вшей. Рубахи и платья долой – и зубами по швам.
Тепло размаривало. Женщины рассказывали сказки, глава семейства мастерил из ремней сбрую или шил обувь.
А снегопад не унимался, северный ветер пригнал буран.
Жизнь в юрте поскучнела. Теперь на день выдавали четыре лепешки: одну детям, одну женщинам, одну хозяину и одну Баяну. Лепешка стала единственной едой. Буран угнал овец в степь. Их теперь не скоро найдешь.
На лепешку Баяна дети смотрели, сглатывая голодную слюну.
Баян, как всегда, переломил свою лепешку, протянул половину братьям, но отец отнял и съел сам. Показывая Баяну, каким твердым должен быть мужчина.
Долго было тихо в юрте. На разные голоса урчали голодные детские животы, женщины притворялись дремлющими.
– Э-э! – хлопнул по кожуху глава семейства.
Встал, оделся, обулся. Ушел в козий загон.
Вернулся, волоча освежеванную тушу. В юрту словно стая ласточек ворвалась: радостный писк, суета.
И вот уже братцы и сестры Баяна валялись на кошмах с раздутыми от сытости животами, хвастали друг перед дружкой громкостью отрыжки.
Женщины устроили себе мытье волос, а подобревший глава семейства взял кобыз, играл и пел.
Баяна поразил сказ про белую лебедь.
Славный храбрец увидел однажды, как опустились на берегу озера три белые лебеди. Сбросили с себя перья, обернулись девами и принялись купаться.
Украл юноша перья младшей, самой прекрасной девицы. Стала она ему женой.
Жил счастливцем двадцать и один год. Родила дева-лебедь своему ненаглядному храбрецу девять сыновей да девять дочерей.
Вот в один из дней спрашивает мужа: «А где у тебя спрятаны мои перья?»
«Да в переметной суме», – показал и забыл о разговоре по простоте.
Поехал он вскоре с соколом на охоту. Вернулся: нет жены. Смотрит, а переметная сума, где хранились лебяжьи перья, пустая. Улетела вольная птица.
Младшая жена, растроганная горькой песней, заплакала. Утирала слезы концом подола, обнажая срам.
Баян отвернулся, и его новый отец увидел это.
– Не стыдись сего места у женщины! – сказал он строго. – Из него вышли твои отец и мать и твой народ. Женщины гузов не прячут это от чужих глаз.
Но кто посмеет, кроме мужа, тронуть фарадж, тогда – страшная смерть.
Слушал Баян и удивлялся: дикий народ гузы, уж такой дикий, но песни-то какие поет!
А все-таки конец лебединого сказа не пришелся Баяну по сердцу. Уж до того безнадежно, как головой в омут.
Бой барабанов
Пришла пора зимобора. Солнце согрело бесснежную землю, но трава вымерзла до корней, и земля была пустая, бесцветная. Люди молили богов о дожде, а грянули снегопады. Зима спохватилась, вытряхивала одну перину за другой, погребая под ледяным пухом веси и даже города.
Но как ни был могуч дых Севера, весна своим сильным месяцем не поступилась, принесла тучи, да такие тяжелые, что между небом и землею уж не сосна, не дуб, а вишня едва помещалась. Потоки небесные сливались с потоками земными: нежданные снега не устояли, растеклись. Впрочем, и нашествие туч промчалось за единые сутки. Напоенная водами земля закуталась в непроглядные туманы, и когда однажды поутру люди пробудились, то все долгое серое безобразие исчезло, и земля сплошь была золотая от одуванчиков, от края до края.
Хазары двинулись на кочевку. Белая Вежа преобразилась, наполнилась народом. Выборы нового кагана были назначены на ияр, во дни второй Пасхи.
Каган-бек Арпад от нового кагана желал благословения на небывалый по размаху истребительный набег на Русь. Вот почему в Белую Вежу были собраны все подвластные Хазарии князья, ханы, ябгу, ильки и прочая, прочая власть с войсками, с запасными лошадьми.